Лиор ЮКМА-ВОЗНЕСЕНСКИЙ. ПИСЬМО ДЕТЯМ.

Жизнь замечательных людей

Moderator: Ella

Post Reply
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Лиор ЮКМА-ВОЗНЕСЕНСКИЙ. ПИСЬМО ДЕТЯМ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Это письмо друга моего старшего сына, живущего c семьёй в Израиле, ставшее завещанием автора.
Содержание этого завещания крайне общественно значимо.
М. Тартаковский.


Настало время
Я должен рассказать моим детям о тяжких событиях последних лет. Дети знают только канву событий и далеко не всю правду. Мы разлучены, они не владеют русским, и, наверное, ещё не скоро прочтут этот текст – моё письмо в будущее.

Но прежде я обращаюсь к Вам, мой читатель. Представьте, что Вы с семьёй (жена и трое детей) живёте в Израиле, что ваша семья – религиозная (прошла гиюр 2 года назад), что ваша жена Таня-Авигайль (она намного моложе вас) и ваши дети 15-летняя Ривка (прежде Катя) и 9-летние близнецы Меир (Юваль) и Исраэль (Лиор) быстро продвигаются по религиозному пути. Вы, в силу своего возраста, происхождения и других причин, отстаёте. Вы из Ленинграда, учёный-геолог, и в Израиле уже 12 лет.

Начало
Тогда мы жили в Беер-Шеве на улице Котель Маарави, и жену познакомили с неким равом Берковичем из Тель-Авива. Это знакомство оказалось роковым и решило судьбу нашей семьи. Беркович не постеснялся сказать (жена много раз повторяла его слова), что нормальные религиозные люди в Беер-Шеве не живут, что детям там не место, что они должны учиться только в Бней-Браке. Как только ни уговаривали меня! Как противился я переезду! Но, в конце концов, летом 2002-го года жена оставила работу в школе, мы сняли квартиру на окраине Бней-Брака, и к началу учебного года перебрались туда, в огромный неприглядный дом. Рав устроил мальчиков в ультрарелигиозную школу, Ривка поступила в ультрарелигиозный семинар. Жена на полгода стала безработной, а я тратил на дорогу в Беер-Шевский университет по шесть часов в день. Но всё же мы жили обычной жизнью, были вполне счастливой семьёй, и ничто, вроде бы, не предвещало беды. «Как хорошо мы живем!», - часто произносила жена в те месяцы, и звучало это совершенно искренне. «Как живёте, молодой человек?», - говорила она мне чуть ли не каждый день по рабочему телефону. «Дети, несите папе тапочки!», - напоминала она, когда я, усталый, возвращался домой и собирался на вечерний урок Торы.

Спустя год, поздним апрельским вечером, в нашем доме появился нежданный, совсем неожиданный гость – всё тот же рав Беркович, с которым жена в последние месяцы беседовала по телефону постоянно. Часто она делала это так, чтобы я не слышал. «Не посоветовавшись с равом, нельзя делать ничего серьёзного», - это она снова и снова повторяла своим, пока еще недостаточно религиозным знакомым. Смысл визита рава был не вполне понятен. Уехал он на вызванном для него такси далеко за полночь. Такой же неожиданный ночной визит повторился через неделю. И я не сразу заметил, что после второго визита жена стала необычно молчаливой.

А ещё через день, на исходе первой майской субботы, когда дети уже спали, жена, ни чуть не волнуясь, сказала, что хочет со мной развестись. Сначала я не верю, что это всерьёз, ведь об этом никогда не было и речи, но к полуночи понял, что её затея совсем не шуточная. Далее – ссора, разговор на повышенных тонах. «О чем ты думаешь? Ты буквально выбрасываешь на улицу мужа, отнимаешь у него детей, оставляешь детей без отца. Мы оба с тобой – серьёзно больные люди. Наши мальчишки – с тяжёлой астмой, каждый из них за последние годы уже трижды побывал в реанимации. С нашим 7-тысячным семейным бюджетом, который сейчас из-за твоего ничегонеделания превратился в 5-тысячный, мы еле-еле справляемся с одной арендуемой квартирой. Как же нам жить врозь, на два дома! Ты просто сумасшедшая!».

Долгая, бессонная ночь. Звонок в Канаду к отцу жены. Потом внешне тихий, невесёлый день. Общий обед после школьных занятий. К восьми вечера я собираюсь на урок Торы. «Не ходи, - со странной настойчивостью советует жена, - пасхальные каникулы ещё не кончились». Но я всё-таки иду на урок, возвращаюсь в десять вечера, принимаю снотворное, ложусь спать в дальней комнате. А затем меня будят. Рядом с кроватью стоят двое полицейских.

Это было, дети, поздним вечером 4-го мая 2003 года.

5-ое мая

Мне до сих пор тяжело проходить мимо рамат-ганского отделения полиции. Меня допрашивали там без переводчика, ночью, когда ещё не прошло действие снотворного. С моим неважным ивритом трудно было понять совсем новые для меня слова из юридического лексикона. Меня спросили: «Вы готовы назвать адреса, где сможете жить пять дней до возвращения домой?». Нет, я не готов, у меня нет, совсем нет в Израиле родственников, и мне стыдно сказать друзьям, что моя жена, моя жена, которая вышла за меня замуж по большой любви, с которой мы дружно прожили 15 лет, с поразительным хладнокровием передала меня в руки полиции. Нет, я не готов. И в ответ слышу: «Вы арестованы». Меня запирают в железном ящике-отсеке, а потом отвозят в тюрьму.

В ту ночь я не мог не думать о своих близких, тоже переживших потрясение от неожиданного ареста. Об отце, расстрелянном в Ленинградской тюрьме в 1938-ом, о маме, арестованной «за отца» в том же 1938-ом, о брате отца, чудом освобождённом из камеры смертников в 1940-ом, о дедушке, которого в царское время арестовывали не единожды. Все они, кроме деда, действительно боровшегося с самодержавием за благо народа, были абсолютно невиновны.

Чуть-чуть коснулась меня дикая несправедливость, и вот уже 6 лет память об этом не тускнеет. Что же тогда перенесли мои близкие?

После полудня, решением суда меня освобождают. Но я уже не могу, не имею права жить в своем доме, а вскоре узнаю: в те часы, когда я был в тюрьме, жена поспешила написать ещё одно заявление, на этот раз в суд по семейным делам. Она утверждала, что я угрожал убить её, детей, себя, да и вообще, я – человек, склонный к насилию, и она много лет страдает, живя со мной.

Перед разводом
Никто и не скрывает, что всё, написанное ею – полнейшая ложь. «Подпиши согласие на развод, - говорит мне адвокат жены, - и мы отзовём заявление об угрозах. Ты останешься оболганным, но зато тебе уменьшат сумму алиментов. Подпиши, и ты будешь встречаться с детьми не один, а два раза в неделю». Впрочем, пока и речи нет о встречах с детьми. Мне даже не дают говорить с ними по телефону, и тем временем настраивают детей против отца.

Процесс в суде по семейным делам растягивается на несколько заседаний, которые, к тому же, переносятся из-за всеобщей майской забастовки и неявки адвокатов, отсутствующих, кто по халатности, кто по расчёту. Мои попытки объяснить суду истинную суть дела тонут в потоке клеветы в мой адрес. И хотя никаких доказательств моей вины нет, меня лишают возможности войти в свой дом. С мальчиками мне, в конце концов, разрешают встречаться, но только в специально отведенном месте. А жена делает все, чтобы превратить эти встречи в душевную пытку. Ривка так и не пришла ни разу на встречу со мной. Будто бы исчезла из моей жизни. От страха или, вернее, от стыда. Я не вижу свою дочь уже больше 6-ти лет!

Жена пространна в своих заявлениях и безудержна в фантастических обвинениях, возводимых на меня. Она прекрасно знает, что долгие годы прожила рядом человеком, в роду которого не было маньяков, преступников и негодяев. А вот честь, достоинство, чистая совесть ценились в этом роду выше, чем жизненные блага. Жена прекрасно знает, что ей и детям ничто не угрожает, но у неё теперь лишь одна цель – незамедлительный развод, унижающий мужа, оставляющий его виновным в том, что произошло. Она нездорова, но сейчас стремится скрыть, что уже давно страдает от заболевания щитовидной железы, повлиявшего на её психику. Многие врачи, у которых она лечилась, видели у неё психиатрические проблемы. Мне она говорила об этом постоянно. Из-за этих проблем ей пришлось бросить успешную, поначалу, работу в области компьютерной графики. По той же причине ей трудно было преподавать в школе.

Днем я подолгу хожу по улицам. В жару это совсем нелегко, а моя сумка все тяжелеет и тяжелеет от судебных бумаг. Я не могу уехать из Тель-Авива, здесь все судебные дела, а наш дом в поселке Шани под Беер-Шевой сдается сейчас за небольшие деньги. Так что жить мне толком негде. Вот я и ночую у родственников жены, стараясь придти попозже, чтобы не стеснять людей. Таким, по сути дела, бездомным, я был целый месяц, пока, наконец, не снял комнату.

Судьи раввинатского суда приняли решение оставить детей на попечение матери, назначили алименты и еженедельные встречи отца с детьми. Официальный развод состоялся спустя три месяца. Помешать этому было не в моих силах! В суде я получил от жены заверенное судьей признание. В нём говорилось, что её жалоба в полицию – это ложь, что она будет приводить детей на встречи со мной и объяснит детям, что их отец ни в чём не виноват. Она обязалась выполнять мои просьбы в том, что касается детей. Всё это оказалось обманом.

Происшествие в синагоге
После завершения суда мы несколько раз виделись с женой на улице. Она приносила мне мою одежду, оставшуюся в нашей квартире. Последняя такая встреча была у входа в синагогу, недалеко (как определили позже – в 260-ти метрах) от нашего, прежде общего, дома. Сюда же, в синагогу, я пришёл спустя месяц/ Пришёл и увидел вас, мои мальчики! Вы не можете этого не помнить. Я хотел подойти, поговорить с вами. Но вы медленно, как бы опасаясь, уходили. Ваши рубашечки, белевшие среди черных костюмов, уплывали всё дальше и дальше, пока, наконец, не пропали в толпе. Вы не могли не рассказать маме об этой встрече! Это понятно. Но какие чувства, расчёты побудили её вновь пойти в полицию? Вы должны знать, что по новой маминой жалобе за мной к воротам Беер-Шевского университета подъехала полицейская машина, что меня увезли на допрос, что мне пришлось объяснять, почему я так близко (ближе, чем на 300 метров) подошёл к её дому. Мама ведь училась в университете, её там помнили, и не в силах были понять, почему она преследует меня с таким упорством и жестокостью.

Вот так, к прежним моим «преступлениям» – мнимым угрозам и вымышленной агрессивности – добавилось ещё одно, на этот раз действительное: пересечение некой невидимой линии в 300-х метрах от дома, где вы, дети, жили теперь без отца. Мой приход в синагогу обернулся тем, что осенью 2003-го года моё дело передали в суд «Шалом».

Суд «Шалом»
Процесс в этом суде продолжался два года. Несколько заседаний. Необъяснимое желание жены отправить меня в тюрьму. Её смятение, когда мой адвокат предъявил судье признание, в котором она отказывается от своих нелепых обвинений в мой адрес. Мой отказ пойти на сделку с прокуратурой, признав агрессивность своего поведения. Думаю, это было решающим моментом: обвинительное заключение переделали, оставив в нём лишь незаконное пересечение 300-метровой линии. Меня оправдали с условием, что год я буду находиться под неким надзором. Полиция прислала мне извещение о закрытии дела.

Встречи
Мальчики мои, Меир и Исраэль, вы помните, что сначала мы встречались в Центре встреч на улице Жаботинского, а позже свидания перенесли в сквер рядом с мэрией Бней-Брака. В то время вы ещё не отказывались сбегать в ближайший киоск и купить мороженое. Я мог вас фотографировать, и с тех пор бережно храню удачные снимки. Вы улыбались, глядя в объектив фотоаппарата. Но вам не приходило в голову, что папа, приезжающий к вам на свидание из далёкого посёлка, ждет от вас хоть немного внимания и ласки. А с маминой стороны не было ни одной попытки приблизить вас к отцу. Наоборот, ещё до окончания отведённого для свидания часа, она хватала вас за руки и чуть ли не оттаскивала от меня. И вы уходили, не повернув головы, не сказав ни слова на прощание.

Невозможно было смириться с этой ненормальной ситуацией. С надеждой получить помощь я обратился в районный отдел социальной службы, который находится далеко от Шани, по дороге к Хеврону. Добираться туда без автомашины – целая проблема. Да лучше бы я к ним и не обращался. Последовав их совету, я лишь ухудшил своё положение. «Обратитесь к руководителям школ, где учатся ваши дети, там Вам должны помочь». Но руководители школ не успели что-либо сделать. Стоило мне только придти в ваши школы, стоило, не встречаясь с вами, дети, поговорить с учителями, как в суд было отправлено очередное лживое заявление: «Приходил, напугал детей! Из-за этого они не могут нормально учиться!». В результате раввинатский суд, временно запретив мне приближаться к своим детям, дал указание социальному работнику урегулировать порядок наших встреч.

Детский врач-психиатр
Похоже, что решения суда имеют силу только для меня. Жена их игнорирует, определённо чувствуя свою безнаказанность. К борьбе за детей она привлекает детского врача-психиатра. Она ведёт детей к врачу, чтобы лечить их от нервной травмы, вызванной разводом и вымышленным агрессивным поведением отца. Её рассказы врач принимает за истину, выявляет у мальчиков психические отклонения, и на этом основании препятствует (вопреки решению суда) встречам отца с детьми. Сначала социальному работнику были переданы по телефону устные рекомендации врача, а потом направлены его письменные заключения. И в результате встречи приостановлены на целых два года.

Я пишу, надеясь добиться справедливости: «Доктор Мошева начала заниматься психиатрическим обследованием моих детей, не известив меня, игнорируя мои права отца. В течение 13-ти месяцев Мошева своими действиями препятствует выполнению решения суда о моих встречах с детьми. Она определила у детей навязчивые страхи. Причиной страхов доктор считает посттравматическое состояние, вызванное агрессивным поведением отца. Это чудовищное, никем и ничем не доказанное обвинение, подсказано доктору моей бывшей женой. Правда заключается в том, что жена совершенно неожиданно решила развестись со мной на религиозной почве и, чтобы обосновать своё решение в раввинатском суде, оклеветала меня в полиции, добилась моего изгнания из дома, а на следующий день «объяснила» детям, каким опасным человеком является их родной отец. Отсюда их страхи, их предполагаемое посттравматическое состояние. Вина за эти страхи полностью лежит на матери, а доктор Мошева несёт полную ответственность за то, что не разобралась в истинной причине детских страхов.

До вечера 3-го мая 2003-го года у меня были прекрасные отношения с детьми. Мы играли в шахматы, в футбол, вместе строили суку, купались в бассейне, проводили (без матери) вечера в доме, совершали дальние поездки. Никаких страхов не было. Есть десятки свидетелей, подтверждающих, что наша семья была счастливой и благополучной. Страхи у детей появились после моего вынужденного ухода из дома. Они вызваны действиями моей бывшей жены. В течение двух лет она ведёт психологическую обработку наших детей, настраивает их против отца. Показания детей являются результатом такого злонамеренного психологического воздействия. Мошева должна была это понять, должна была хотя бы прислушаться к мнению социального работника , которая правильно оценивает сложившуюся ситуацию и понимает, по чьей вине она возникла.

Заключения врача написаны тенденциозно, с намерением опорочить меня, явно по подсказке моей бывшей жены. Бестактно и жестоко она цитирует слова моего сына о том, что он хочет более молодого папу. Мошева не сделала ничего для того, чтобы познакомиться со мной и вернуть детям доверие к отцу.
Она вызвана в суд для дачи показаний».

Главному раввину Израиля
В назначенный день судебное заседание с участием врача-психиатра не состоялось. В здании суда случился пожар, и несколько месяцев суд не работал. В это время я написал письмо Главному раввину Израиля.

«Глубокоуважаемый рав! Я нахожусь в трудном положении и прошу Вас использовать своё влияние, чтобы помочь мне вернуть моих троих детей.

Два года тому назад моя жена, с которой мы прожили 15 лет и вместе прошли гиюр, неожиданно решила развестись со мной. Она пыталась развестись немедленно, и, после моего отказа, для того, чтобы получить поддержку в раввинатском суде, оклеветала меня перед полицией, обвинив в агрессивном поведении. Сразу же после этого она оклеветала меня перед детьми, породив у них страхи перед отцом. Через три месяца после начала конфликта я вынужден был дать жене гет, получив от неё (в присутствии судьи) письменное подтверждение моей полной невиновности и обещание наладить мои отношения с детьми. Это обещание не выполнено: разными способами, вопреки решению суда, она препятствует моим встречам с детьми и, по существу, полностью изолировала их от меня. К сожалению, роковую роль в происшедшем сыграл рав Беркович. Жена находилась и, вероятно, находится до сих пор под его полным влиянием. Два его ничем не мотивированных ночных визита в мой дом предшествовали заявлению жены о желании развестись. У меня нет сомнения в том, что Беркович. одобрил решение жены, а возможно, руководствуясь своими мотивами, подсказал ей это решение и дальнейшие шаги, приведшие к тому, что ни в чём не виновного 70-летнего человека буквально оторвали от детей.

Моё возмущение разделяют многие религиозные и светские люди, но никто не может реально остановить издевательскую кампанию, во время которой детей обманывают, поощряя в них жестокость и безнравственность.

Рав нашего посёлка Игаль Ихав, который готовил мою семью к прохождению гиюра, пытался обсудить сложившееся положение с моей бывшей женой, но та не пустила его на порог своего дома.

Я уверен, уважаемый рав, что достаточно одной Вашей беседы с моей бывшей женой и с Берковичем., чтобы изменить ситуацию, при которой отец не может приблизиться к своим детям, а дети не могут навестить отца, и даже позвонить ему. По-моему, жена и Беркович просто не понимают, что их поведение позорно, что оно бросает тень на всю общину, что они морально уничтожают моих детей, и уже довели их до психического расстройства. Кто-то же должен их остановить!».

К сожалению, это письмо тоже не помогло. В полученном ответе говорилось, что адресат ушёл со своей должности. Мне советовали обратиться в религиозный суд более высокой инстанции.

Мнение психолога
Когда последствия пожара в здании суда устранили, заседание с участием врача-психиатра всё же состоялось. Но опять ничего не было решено. Новые проволочки. Теперь дело направляют из Тель-Авива в Иерусалим на экспертизу консультанту-психологу.

В марте 2006-го года появилось его подробное заключение. Вопреки мнению доктора , которая оговаривает отца, взваливая на него ответственность за спровоцированные матерью детские страхи, психолог встаёт на сторону социального работника, с самого начала убеждённого, что мать для достижения своих целей манипулирует детьми, заставляя их и сейчас, и в будущем платить слишком дорогую цену. Вывод психолога – встречи отца с детьми нужно продолжить – принят судом.

Хотя решение и принято, оно не выполняется. Вместо определённых судом еженедельных встреч, жена приводит мальчиков в помещение на улице Жаботинского (в Центр встреч) лишь раз в месяц. И уже через полчаса я слышу от Меира: «Нам пора. Нужно учиться». Но стоит ли учиться в такой школе, где растят нравственно глухих людей, думаю я. И присутствующие на встречах воспитательницы бессильны изменить ситуацию.

Семинар Ривки
В Беер-Шевском университете есть милая женщина, социальный работник Пнина. Она пыталась говорить с тобой, Ривка, но безуспешно. Несколько раз Пнина звонила в Семинар, где ты училась, помогла мне отправить туда письмо, но оно осталось безответным.

«В Вашей школе учится моя дочь Ривка Вознесенская. Три с половиной года я не вижу её, не могу поговорить с ней по телефону. За три с половиной года Ривка ни разу не поинтересовалась здоровьем 70-летнего отца, не подумала, что может чувствовать человек, у которого насильно отняли детей. Её равнодушие поразительно. Её нежелание сблизиться с отцом, который привёз её ребёнком на Святую Землю, который нежно любил и любит её, необъяснимо. Невозможно было представить, что в конце жизни я столкнусь с такой, совсем не свойственной нашему роду, черствостью.

Я думаю, что школа, в которой воспитывается молодая девушка, не должна мириться с таким её настроением и поведением. Я надеюсь, что Вы найдете нужные слова и объясните Ривке, что отвергать любовь отца, прожившего долгую, достойную жизнь, проявлять к нему равнодушие и неуважение, по меньшей мере, бессердечно. Убедите её, прошу Вас. Иногда я думаю, что нынешнее её жестокое упрямство связано с тем, что она просто стыдится своего поведения по отношению к отцу. Убедите её. Для неё, для её дальнейшей жизни это ещё важнее, чем для меня».

Прости меня, Ривка! Я написал, может быть, слишком резко, но, правда, я не понимаю, что заставляет тебя так относиться к папе. Я так люблю тебя. Я берег и кормил тебя, кроху, в нашей ленинградской комнате на Кировском проспекте, когда после родов мама лежала в больнице с тяжелым маститом. Из-за тебя, боясь за тебя, решил я ехать в Израиль в тревожное перед войной с Ираком время. Попробуй вспомнить, родная, как я водил тебя в детский садик к пригревшей тебя Адине, как, уже во время войны, ты ходила со мной в школу, где меня учили ивриту, в школу, где мы прятались во время обстрелов в бомбоубежище, где заклеивали крест-накрест окна липкой лентой. Вспомни, как после очередного урока в Школе Искусств мы ели мороженое в кафе Старого города Беер-Шевы, как искали ноты для твоих музыкальных занятий, как отмечали дни твоего и моего рождения? Разве мог папа обидеть тебя? Кто внушил тебе эту странную, а, по правде сказать, страшную мысль?

Не знаю, понимаешь ли ты, Ривка, что вымыслы, которые понадобились маме, чтобы лишить меня семьи, а детей оставить без отца, давно отклонены и полицией, и судом. Я ни в чём, ни в чём не виноват! У тебя не должно быть в этом никаких сомнений. Причина твоего отношения ко мне, вероятно, в чём-то другом. И только недавно я это по-настоящему осознал. Даже не осознал, а узнал от моего друга, который в своё время говорил с тобой. Тебе объяснили (а кто объяснил, можно догадаться) что я христианин, или что-то вроде этого, и, стало быть, чужой, совершенно чуждый тебе человек. Что наше кровное родство ничего не стоит, что всё доброе, что я сделал для тебя в твоём детстве, можно выбросить из памяти. Не верь этому, дочура моя! Это ложь, нелепый вымысел, как и вся другая невероятная напраслина, которую мне приписывают. В прошлом к христианской церкви имела отношение только твоя мама. Она распрощалась с ней, но решила для своей пользы лишний раз оговорить меня. Пойми же это, родная моя!

Недавно, чуть ли не в первый раз за эти годы я видел тебя во сне. Мне снился какой-то странный пеший поход от долины вверх по ручью, к невысокому, безлесному горному хребту. Я шёл и шёл, и думал о тебе. Откуда-то я узнал, что с тобой неблагополучно, что тебя похитили, ищут, но пока безуспешно. Я остановился, пристроился в какой-то небольшой нише на глинистом обрыве. И внезапно увидел тебя. Ты бежала снизу, в мою сторону, худенькая, коротко стриженая, с лицом, измазанным болотной жижей, с искривленными от беды губами. Я бросился к тебе, впервые за много лет обнял, прижал к себе, поднял на руки. Боже, какое это было счастье – обнять тебя. Но картина начала растворяться, мелькнула фигура маминого отца, Бориса Александровича, сон закончился.

На следующий день мне звонила приезжавшая из Петербурга тетя Ида. Ей посчастливилось: она встретилась с тобой на каком-то перекрёстке в Бней-Браке. Увидела тебя весёлой, приветливой, в белой кофточке, с короткой, похожей на паричок стрижкой. Ты показывала альбом со свадебными фотографиями и говорила о добром характере твоего мужа Нахума. Вот так всё совпало: мой сон и первая, хотя и ненастоящая встреча с тобой, теперь уже совсем взрослой Катей.

Рав Каневский
Под Иерусалимом живут мои религиозные друзья – Михаэль и его жена Лея. Миша – отзывчивый, добрый человек и, в некоторой степени, геолог. Он обладает удивительной, дарованной свыше, хотя и не всеми признаваемой, способностью предсказывать местоположение новых, пока ещё неизвестных месторождений золота и других металлов. Геология сблизила нас. Миша думал, чем мне помочь и решил, что лучший способ – обратиться к раву Каневскому и его супруге, раббанит Каневской – глубоко почитаемым людям в религиозном Бней-Браке. Собственно говоря, это же советовали и другие люди, но именно Михаэль и его жена, не щадя своего времени, отправились в Бней-Брак из Иерусалима и долго беседовали с Каневскими, объяснив и подкрепив документами суть дела. И принесли мне безоговорочное благословение рава на добрые отношения отца с детьми. Нужно сказать, и ты, Ривка, должна об этом помнить, что рав Каневский был для мамы безграничным авторитетом. Накануне второй войны с Ираком, когда все ждали обстрелов Тель-Авива и в панике запасались едой и питьевой водой, мама была необычайно спокойной. «Рав Каневский обещал, - говорила она, - что ни одна ракета на Бней-Брак не упадет». Но на этот раз слова Каневских не были услышаны. Авигайль пренебрегла их мудрым советом. Всё осталось по-прежнему, будто бы и не было произнесено благословение уважаемого рава.

Авраам
Мы познакомились в автобусе 51-го маршрута, бегущем из Беер-Шевы в Хеврон. Он сидел передо мной, худой, лет сорока, весь в чёрном, с длинными пейсами. Повернулся, увидел у меня в руках книжку стихов с фамилией «Вознесенский» на обложке. Улыбнулся, пошутил: «А где Пастернак?». Минут через 30 мне нужно было выходить, но к тому времени Авраам уже знал главное о моих детях. Ему стало ясно, что наш разговор нельзя не продолжить.

Эта удивительная встреча вернула меня к началу моих бед: к зловещему для меня имени Беркович. Оказывается, Авраам знает его, совсем недавно беседовал с ним по телефону, был у него дома. Их знакомство состоялось по поводу сватовства Авраама с некой религиозной женщиной из Германии. По-видимому, это сватовство было одним из тех, которые Беркович устраивает. Картина прояснилась: духовный наставник моей жены всерьёз её с кем-то сосватал и, наверное, поэтому так расчётливо и цинично были спланированы его действия, приведшие к разводу.

Мальчики в ешиве

Итак, моё письмо в семинар, где училась Ривка, осталось без ответа. Примерно таким же образом отреагировали в учебном заведении мальчиков. Сейчас им по 14 лет, они перешли учиться в ешиву. В те редкие часы, когда я их вижу, они приходят в чёрных костюмах, белых рубашках и чёрных шляпах. Вытянувшиеся, худенькие, бледные дорогие мои мальчишки держатся спокойнее, чем раньше, но, увы, содержательного разговора с ними не получается. Они почти ничего не понимают по-русски, отвечают односложно. Авигайль рядом, но, как обычно, ни единым словом не помогает поддержать беседу. Она всегда торопит мальчиков: «Нам пора уходить». Не важно, что отец добирался на свидание к ним четыре часа. Проблемы отца и его чувства в расчёт не принимаются.

Когда я стою рядом с младшим сынишкой, у меня нет возможности проявить свою нежность к нему. Я не могу обнять его, не могу поцеловать, не смею даже прикоснуться к нему. Он деликатно, чуть заметно отстраняется, сам как бы смущаясь своего неестественного поведения.

Я пишу письмо директору ешивы, надеясь, что он объяснит детям, как подобает относиться к отцу. Никакого эффекта это не возымело. Два заказных письма возвращаются ко мне нераспечатанными. После прочтения третьего письма и телефонного разговора со мной директор отказывается мне помочь. Ему звонит рав Игаль, глава нашей поселковой синагоги. Результат этого ничтожный: Игалю разрешают встретиться с мальчиками лишь поздно вечером, после занятий, за стенами ешивы. Разговор Игаля с мальчиками был кратким и бесполезным. Единственная новость, о которой мальчики невзначай проговорились, состояла в том, что моя дочь Ривка вышла замуж. Детей у меня, как видите, украли, и даже правду о них скрывают постоянно.

Стена
Наверное, не нужны другие подробности моей борьбы за детей. Мои бесконечные поездки в Бней-Брак к социальным работникам, мои встречи с адвокатами и служащими юридических бюро, мои обращения в общественные организации. И всё это с моим недостаточным знанием иврита, при отсутствии нужных средств и при том, что я живу в далёком поселке – в 150-ти километрах от места главного сражения. Между мною и моими детьми встала стена, через которую мне никак не пробиться. Таня-Авигайль, та самая Таня, которая когда-то покорила меня замечательными письмами, сделала всё, чтобы искоренить в душах детей память об отце, чтобы представить его абсолютно чужим человеком, не заслуживающим ни внимания, ни сострадания, ни малейшей заботы.

Что же произошло с детьми, как нужно было оболгать мужа, отца её детей, чтобы дети жили в страхе перед отцом, не хотели его видеть, и, похоже, рады были бы, если он исчезнет из их жизни навсегда? Неужели сердца моих ребят настолько очерствели? Не может этого быть! Ведь в детях гены моих благородных предков, да и лица у них открытые и славные. У Меира ямочки на щеках, Лиорка-Исраэль сияет, улыбаясь, а Катюша – чудесная, нежная девочка. Всё доброе, что было в нашем роду, не могло уйти бесследно. Значит, эта доброта каким-то образом исковеркана, отравлена ядом страха и лжи. Врач пишет, что мои мальчики ведут себя как параноики. Так кто же сделал их такими за несколько лет? И кто ответит за это?!

Моя вера в праведность религиозной общины рухнула. За формальными словами сочувствия следовали лишь робкие, очень быстро затихающие действия. «Ты не представляешь, Владимир, - сказал мне один из моих религиозных друзей, - как далека нынешняя религиозная община от истинного понимания и постижения Торы. Для меня совершенно ясно, что твоя религиозность намного выше религиозности Авигайль. Даром, что она не выпускает из рук молитвенник. Но так решили: ты – не для них. А уничтожить тебя как мужа и отца было делом давно отшлифованной техники»».

Я слышу советы со всех сторон: «Брось эту безнадежную борьбу. Ты ничего не добьёшься, помочь может только время». Но времени у меня уже нет. И потому, несмотря на пошатнувшееся здоровье, я продолжаю бороться против откровенной лжи, против равнодушия и бездействия, прикрываемых вежливостью, против неведомо откуда пришедшей жестокости. Я повторяю: приправленная наглостью несправедливость лежит в основе всей этой дикой истории, оскорбившей славный род Вознесенских.

Безответные письма

Я несколько раз пишу на иврите небольшие письма Кате-Ривке. Доходят ли они, прочтены ли? Потом обращаюсь уже ко всем вам, родные мои дети. Это – в 2006-ом году. Теперь, в 2009-ом, нет нужды что-либо изменять и добавлять.

«Милые мои, я так долго не говорил с вами! Давным-давно не вижу вас, почти ничего о вас не знаю. Просыпаясь и засыпая, думаю о вас, помню о вас днём чуть ли не каждую минуту, а иногда, бывает такое счастье, встречаюсь с вами во сне. Я верю, что вы знаете, как я люблю вас. Если вы не совсем осознаёте это сейчас, вы поймете меня, когда у вас будут расти ваши собственные дети.

Ривка, доченька моя! Ты такая взрослая, и мне не нужно ничего тебе объяснять. Поверь мне в одном: я клянусь в этом памятью своих родителей, что я ни в чём не виноват ни перед мамой, ни перед вами. Мама могла со мной развестись, может быть, ей это было нужно. Но жестокости, с которой она сделала это и оставила вас, детей, сиротами, нет никаких оправданий! Ты уже взрослая, ты в силах убедить маму, что добрые отношения между отцом и детьми предписаны Торой, что с детьми не разводятся, что мир и любовь в семье дороже всего на этом свете.

Лиор, мой мальчик, ты всегда был самым слабеньким из вас троих, и больше, чем Катя и Юваль, нас с мамой тревожил. Только вначале, примерно до двухлетнего возраста, ты был таким же крепким, как Юваль, но потом, из-за болезни стал отставать, так что через некоторое время незнакомые люди думали, что ты на год младше своего братишки. У тебя часто болел животик, ты стал бледным и худеньким, а потом начались эти страшные приступы астмы. Ты был малышом и не помнишь, но мне не забыть одну жуткую ночь, когда тебе было особенно тяжело, а мне по-настоящему страшно. Ещё днём тебе стало трудно дышать, мы с мамой беспрерывно делали тебе ингаляции, но лучше тебе не становилось. Наоборот, ты дышал всё чаще и чаще. Мама уже упала без сил, а ты остался у меня на руках. Я завернул тебя в одеяло, вынес из дому на свежий ночной воздух. Так страшно было смотреть на твоё тельце, которое вздрагивало и как бы захлёбывалось от недостатка воздуха. Гомеопатические шарики, прописанные безответственным, "лечившим по телефону" врачом, не помогали, новые ингаляции тоже ничего не изменили. Ты дышал 30, потом 40, потом 50 раз в минуту. «Скорая» увезла тебя в далёкую от нас больницу Беэр-Шевы, и только там через несколько часов, тебе, Лиорка, стало, наконец, легче: тебя спасли.

Сейчас врачи и психологи пишут в своих бумагах, что ты не хочешь встречаться с папой. Ты был таким ласковым, так часто сидел у меня на коленях, мы так много играли с тобой – и в «уголки», и в шахматы, и в шашки. Маленьким ты боялся воды, но став постарше, не раздумывая, прыгал с бортика бассейна. Мы плавали с тобой рядышком вдоль бортика, и ты научился самостоятельно держаться на воде. А помнишь, в Шани мы находили, сажали в коробку и кормили маленьких черепах, следили за ящерицами, бегавшими по стене нашего дома, поймали ёжика, любовались хамелеончиком, который становился то желтовато-серым, то зелёным. Ты знаешь, Лиорик, небольшие фруктовые деревца в нашем саду очень окрепли. В прошлом году на них было полно слив: их набралась большая кастрюля. Я привёз сливы для вас в Бней-Брак. Но вот передать вам посылочку так и не удалось: мама противилась «лишним» (по её мнению) встречам.

Ты, наверное, помнишь, как тебе нравилось кататься на маглише, - небольшом стульчике, прикреплённом к колесу, скользящем по наклонному канату. Я помогал тебе взобраться на этот стульчик, слегка толкал тебя в спину и ты, смеясь, летел вниз на 20-30 метров до остановки. "Ещё, ещё...", - просишь ты, и я везу тебя наверх, снова подталкиваю, и ты снова скользишь вниз и смеёшься. Ты помнишь, иногда по вечерам мы разжигали в саду костёр, а по праздникам, жарили на углях сосиски и белый хлеб, пекли в углях картошку. У соседки Лены мы брали стальные прутики, нанизывали на них сосиски, разделённые ломтиками хлеба, и держали их над углями, пока они не становились горячими и вкусными.

Мне трудно было заниматься с тобой ивритом, но вспомни, как часто мы тренировались с тобой в математике. У тебя умненькая головка, ты умеешь, как мне кажется, рассуждать, перебирать в уме и сравнивать варианты. Я с таким удовольствием слушал, как ты, размышляя вслух и чуть- чуть раскачиваясь, считал: "двадцать два, и еще четыре, да еще семь: это будет..., это будет...,э-то бу-дет... тридцать три».

Ты такой стремительный, так легко и быстро бегаешь, что иногда обгоняешь более сильного Меира. Просто «пятки сверкают», когда ты удираешь. Ты мог бы хорошо играть в футбол. Жаль, что мы играли не очень много, чаще всего в Беtр-Шеве, в сквере, рядом с улицей Котель Маарави. Последний раз я видел тебя бегущим и улыбающимся в саду Бней-Брака, два года тому назад. А в самый последний раз, ты не можешь не помнить, мы увиделись в коридоре поликлиники. Мама, врач-психиатр, я, ты и Меир остановились и молчали от неожиданности. Меир заплакал (он всегда был нервным), а ты стоял, опустив головку, не зная, что делать, что сказать. Родной мой, когда ты вырастешь, то поймёшь (я уверен в этом), что чувствовал в ту минуту твой папа. И что чувствую я всё это время, живя один без вас.

Милый Меир, ты всегда был рядом с братом-близняшкой, и о нашей прошлой, как я думаю, счастливой жизни, помнишь то же, что Исраэль. Но тебе пришлось пережить операцию, к которой мы долго готовились. Несколько раз (ты не забыл?) мы ездили с тобой в Тель-Авив, сдавали анализы крови, бродили у моря. Тебя укусил скорпион, а иногда эти укусы бывают смертельно опасными. Тебе тоже приходилось бывать с тяжёлыми приступами астмы в больнице, в отделении реанимации. Совсем маленьким ты глотнул из бутылки уксус (к счастью, это был уксус, а не эссенция). Пытаясь спасти тебя, я в ужасе метался по безлюдному в тот час посёлку Шани. Да только ли это! Как болело всегда сердце и за тебя, и за всех вас! Сейчас, Меирка, моё сердце болит из-за твоих слов: «Хочу другого папу». Поверь мне: позже ты всё поймешь. Ведь ты не можешь, не имеешь права вырасти душевно чёрствым человеком.

Ты, наверное, помнишь лес около Шани, грибы с широкими коричневыми шляпками, появлявшиеся после зимних дождей, длинные иглы дикобразов на лесных тропинках, цветы среди свежей лесной травы. Я любил фотографировать тебя и Лиора в лесу. Самое любимое моё фото: вы, совсем ещё маленькие, сами как грибки, стоите на пригорке в рубашечках и коротких штанишках. За вами лес, а ещё дальше – прячущиеся за деревьями красные крыши нашего посёлка.

Меир, родной мой мальчик! В моей книге воспоминаний «Время собирать камни» есть фотография: я, пятилетний, стою рядом со своим папой, твоим дедушкой. Посмотри, как ты на меня похож!

Милые мои дети! Мне плохо без вас, мне хочется видеть вас, встречаться с вами в праздники, баловать вас подарками, помогать вам и заботиться о вас. На иврите я говорю сейчас лучше, но с вами я мог бы продвигаться гораздо быстрее. И в изучении Торы вы могли бы мне помогать. Не забывайте меня. Целую вас. Ваш папа».

Память о прошлом
Эта история неотделима от далекого прошлого. Судите сами.
Комитет Государственной безопасности СССР
23 июля 1990 г.

Уважаемый Владимир Николаевич!
...Вознесенский Николай Владимирович, работавший начальником производственного отдела УНР-5 ОИВ Краснознамённого Балтийского флота, был арестован 13 августа 1937 г., обвинён в том, что являлся якобы «участником антисоветского военного заговора, по заданию которого проводил вредительство по срыву строительства базы КБФ».
Военной коллегией Верховного суда СССР 25 февраля 1938 года Ваш отец был приговорён к высшей мере наказания.
Приговор был приведен в исполнение 25 февраля 1938 года в Ленинграде.
Установленным местом захоронения жертв сталинских репрессий является Левашевское кладбище у поселка Левашево...Ленинградской области.
Вознесенский Николай Владимирович полностью реабилитирован посмертно...17 сентября 1957 года. Дело на него прекращено за отсутствием состава преступления.
Примите наши искренние соболезнования по поводу трагической судьбы Вашего отца..

Надежда
Я попеременно вглядываюсь в прошлое и будущее. И поразительно, что в конце моей жизни, уже в другой стране, в совсем иных, неизмеримо более либеральных условиях, повторилась та же механически-бездушная схема преследования невиновного. Никто и не подумал извиниться за свои действия, мало кто обеспокоен нравственными последствиями происшедшего. Клевета осталась ненаказанной. Дети потеряли отца, а отец остался без детской привязанности и ласки. Не раз было сказано: «То, что произошло – чудовищно». Но всё-таки должно наступить время, когда вы, родные мои дети, поймете, что были обмануты, что папа любил вас безгранично. И, может быть, вы сердцем почувствуете, что храните память о папе так же бережно, как я хранил память о своём отце.
* * *
Post Reply