Феликс-Азриель Кочубиевский. ЕВРЕЙСКОЕ ТЕБЕ СПАСИБО, РОССИЯ!

[yehudinfo]

(Воистину искренняя благодарность)

Не может быть хорошей мачехой плохая мать собственных детей
Опыт, вынесенный из России

(Статья написана для книги «Сорок лет отказа», Институт Востоковедения РАН.
В этой книге будет опубликована окончательная редакция статьи)

Об этой статье

Она – размышления о том, каким образом в условиях России советского периода сформировалось еврейское самосознание у того, кто родился и вырос в практически ассимилированной русскоязычной семье, воспитан в духе интернационализма, коммунистической идеологии и материализма.
Объект для иллюстрации этого весьма непростого процесса достаточно типичен и, главное, в максимально возможной мере знаком автору, ибо это – он сам.
Отдаю себе отчет в том, что моя биография никого, кроме самых близких мне людей, не интересует. Поэтому она здесь излагается максимально укрупненными фрагментами и лишь только в той части, в которой можно указать на моменты, относящиеся к теме – становление еврейского самосознания у человека, получившего совершенно иное воспитание и образование именно в России.
Естественно, что изложение на этой канве будет носить биографический характер, но, надеюсь, это не помешает основной цели – выделить главную мысль, которая в предельно сжатой форме выражена в заглавии статьи. Заглавии, весьма далеком от иронии.
Я применяю термин Россия, хотя основная часть моей жизнь там (58 лет) пришлась на годы существования страны с другим названием – Советский Союз, а родился и стал взрослым человеком на Украине. Впрочем, четыре военных года (1942-1945гг.) я ребенком провел в эвакуации именно в России, и эти годы были теми, которые положили начало осознания, что я – еврей, и только лишь в силу обстоятельств рождения говорящий и думающий по-русски. Но в то советское время национальные республики (а Украина – особенно) и их промышленные и культурные центры были в достаточной мере русифицированы. Поэтому термин Россия в этом контексте полностью оправдан.
Больше всего мне хотелось бы, чтобы эта статья, если ее удастся адекватно перевести на иврит, заменила моим внукам полезный еврею жизненный опыт, хотя они родились и выросли в Израиле. Без личного опыта им трудно понять и оценить, сколь ценно для еврея жить в еврейской стране. Если даже она, как государство Израиль, фактически еще не еврейская. Но она – единственная в мире, которая имеет шанс стать еврейской страной. И дай Б-г, чтобы с их помощью…

Объект для иллюстрации

Родился в 1930 году в городе Харьков. Родители – евреи из черты оседлости, не успевшие до революции 1917 года получить хоть какое-то еврейское образование. Подростками они были увлечены революционными лозунгами о равноправии евреев с другими народами страны и стали убежденными коммунистами. В соответствующем духе воспитывали и своих сыновей. Все вело к тому, что уж их-то внуки тем более не вернутся к своим еврейским корням. Но случилось иное.
Равноправие… Лишь впоследствии, перевалив за 50-летний возраст и уже находясь в отказе, я из подпольно распространявшегося в России сборника статей евреев-белогвардейцев(!) постиг, наконец, простейшую мысль, что человеку необходимо полноправие, т.е. полнота человеческих прав, а не равноправие со всеми другими бесправными. Само по себе требование равноправия – это всего лишь продукт человеческой зависти.
(Гораздо позже я получил ответ и на вопрос: о полноте каких человеческих прав может идти речь? Кем они определены? И понял – не какой-либо Конституцией, сформулированной группой даже очень умных и честных людей, ибо людское творчество всегда ограничено человеческими возможностями. Лишь Тот, Кто владеет абсолютным знанием природы человека и человеческого общества, может дать такие законы. И дал.)
Между собой наши родители говорили по-еврейски (на идише), но, как правило, тогда, когда хотели что-то скрыть от своих сыновей. То, что мы – евреи, я знал, но что из этого следует и как к этому относиться, меня в детстве не занимало. В довоенные годы я не помню акцента на нашей еврейской принадлежности, хотя впоследствии понял, что родители сознательно ограждали нас от того, чтобы мы слишком рано столкнулись с этой проблемой.
Жизнь моя и всей моей семьи вполне типична для благополучной советской семьи людей, как это принято теперь называть, среднего класса. Отклонение от этой «типичности» заключается только в том, что семья – еврейская. Это отклонение и его следствие являются темой данной статьи. Впрочем, и эти отклонения также типичны, если речь идет о российских евреях. Скорее всего, не только российских.

Война

«Ворошиловским метким ударом по-сталински бить врага на его же территории». Для меня, почти одиннадцатилетнего, этот пустой, как оказалось, лозунг был непреложной программой СССР. Поэтому мне не очень было понятно, что же в войне так взволновало взрослых, так всколыхнуло страну.
Лето 1941 года, каникулы, пионерлагерь. Два особых воспоминания первых месяцев войны.
Первое из них – мой лагерный товарищ (через 40 лет слова «лагерный товарищ» приобретут для меня иной смысл…) по секрету признался мне, что его отец – латыш. Ну и что из этого? Но признание было сделано по секрету и так, что не подлежало обсуждению. Однако маленький значок вопроса возле слов «равенство всех национальностей» в моем сознании появился.
Через много лет, вспоминая этот случай, я задал себе вопрос: «Почему он сделал это признание именно мне, если держал этот факт в секрете?» Наиболее вероятен ответ: «Он уже постиг, что национальность может быть ущербным признаком, а я, еврей, был его собратом по подобной ущербности».
Второе – из сводок «От Советского Информбюро», услышанных по радио в пионерлагере, внезапно дошло до моего детского сознания, что немцы наступают уже далеко от границы и бьют нас именно на нашей территории. А как же Сталин и Ворошилов? На этот вопрос ответ получить было не у кого.
Летние каникулы заканчивались. В Харькове затемнение. Роют щели для укрытия при бомбежках. Лучи прожекторов перечеркивают ночное небо, кто постарше дежурит на крышах, готовясь тушить зажигательные бомбы. Во дворе нашего 48-квартирного дома подростки обсуждают, в какой из квартир живут евреи. Обсуждают с такой точки зрения: кто из жильцов убежит из города перед приходом немцев. Снова тема «евреи и другие»… Но и тогда еще эта тема не воспринималась мною как нечто, касающееся меня самым непосредственным и судьбоносным образом.

Годы в эвакуации (1941-1945 годы)

Отец мой к началу войны был начальником производства завода, уже тогда осваивавшего производство «Катюш», которые устанавливали на грузовиках. Семьи заводского начальства (и нашу в том числе) в самом конце августа 1941 года отправили в эвакуацию в паре товарных вагонов. В других таких же вагонах и на платформах поезда вывозилось в тыл станочное оборудование завода. Отец оставался в Харькове, продолжая эвакуацию оборудования завода. Он уехал их города на грузовиках, когда уже прекратилось железнодорожное движение. Связь наша с отцом была потеряна на несколько месяцев, что невольно обеспечило нам более тесную связь с населением России. С населением если уж не совсем российской глубинки (города Пенза и Кузнецк Пензенской области), то и не культурных столиц России.
По-разному относились местные жители к эвакуированным. Мой словарный запас пополнился отнюдь не дружелюбным хлестким словом «жид». Запомнилось и часто применяемое выражение: «жиды выковыренные, деликатно воспитанные». Слово «выковыренные», хотя и точно передавало наше состояние людей, изгнанных из своих домов, но было искажением слова «эвакуированные» в духе прекрасного русского писателя Лескова (например, его «фельетон – клеветон»). Как видно из этой фразы, местное население, вынужденное принять беженцев, уже не испытывало к нам больших симпатий…
1942 год. Вместе с отцом, нашедшим нас, мы в городе Курган (тогда еще – Челябинской области). Отец – директор завода минометного вооружения. В школе, надо признать, у меня после первого времени отчуждения установились в классе отношения, в которых никак не доминировала моя национальность. Одна из причин – не слишком типичные для еврея фамилия и внешность. Кроме того, в личном общении для России многие годы была в ходу формулировка: «хоть он и еврей, но хороший (или свой или…) парень». Но если же еврей личными качествами вызывал неприязнь, то тут ему припоминалось его еврейство. Суммировалось нелинейно…
И еще один немаловажный фактор отношений с одноклассниками – физическая сила. Так случилось, что класса с пятого по седьмой я, как правило, был гораздо крупнее и сильнее большинства сверстников. Если не ошибаюсь, то когда я был в шестом классе, школы разделились на мужские и женские. Из нескольких параллельных классов лишь в моем классе и только один из учеников был крупнее и сильнее меня – мой товарищ, добродушный здоровяк, который тоже был… евреем. Вдвоем мы были в состоянии справиться со всем остальным классом, а когда мы с ним дежурили по школе на большой перемене, на нас не осмеливались «наезжать» даже старшеклассники. Так что мы не были удобным объектом для антисемитизма. Сила и готовность дать отпор – лучшее средство от проявлений чужой юдофобии и от возникновения собственного комплекса неполноценности.
По теме статьи вспоминается случай из рассказанного отцом в то время. В Кургане было два завода Наркомата (министерства) минометного вооружения. Директором одного из них был мой отец, а другого – тоже еврей, фамилию которого – Генкин – я запомнил с тех пор. Еще до войны Генкин, талантливый организатор, был награжден орденом, что было очень большой редкостью. На прием в честь приезда в Курган наркома (министра) Петра Ивановича Паршина были приглашены все «кто есть кто» тех мест. Генкин по такому случаю надел свой орден. Когда высокий гость достаточно нагрузился водкой, дала себя знать его «широкая интернациональная натура». Он подошел к Генкину, взял его за лацкан, на котором была прикреплена высокая правительственная награда, и спросил: «Кто тебе, жиду, эту бляху нацепил?».
Много раз приходилось мне слышать, что антисемитизм (точнее – юдофобия) в Советском Союзе после войны был свидетельством моральной победы проигравшего войну гитлеровского фашизма. Но антисемитизм в России существовал издревле, хотя в первое время после революции 1917 года он был официально (а иногда – и фактически) коммунистической властью всерьез наказуем. Но потом власти на него стали смотреть снисходительно, а затем он и вовсе стал полуофициальной кадровой политикой коммунистической партии и советского правительства. Этот период в нашем повествовании впереди.
И без меня много написано и рассказано, что велик был вклад евреев в победу над фашизмом. Как в сражениях, так и в тыловых подвигах тех, кто изобретал и создавал оружие для фронта. Тем не менее, и во время войны мне приходилось слышать, что евреев нет на фронте, что они «окопались» в тылу, «захватили Ташкент», «купили себе боевые ордена».
Первый инвалид войны, кого я узнал в Кургане, был недавно потерявший на фронте ногу солдат-еврей по имени Меир...
Россия в юдофобии не одинока. У Антуана де Сент-Экзюпери я читал, что вместе с ним воевал один летчик-еврей. Это был отважный летчик, лучший из асов, которых приходилось ему встречать. И даже о нем пытались там говорить, что он – трус! И Сент-Экзюпери с горькой иронией восклицает: «Разве это не трусость – всегда выходить из боя победителем?!»

Возвращение из эвакуации

Вскоре после Дня Победы отец был переведен на работу в Харьков на завод «Свет шахтера». На этом заводе он работал задолго до войны. Вернулись на этот завод и многие старые кадры. Среди них – немало евреев. Этот завод изготавливал оборудование для угольных шахт. Не правда ли, очень «хлебное местечко»? И все равно, кто-то из партийных боссов районного калибра бросил отцу: «У тебя не завод, а синагога!»
Вернувшиеся из эвакуации встретили неприязнь многих, кто оставался при немцах. Особенно – возвратившиеся домой евреи. «Особо особенно» – участники войны, ибо им, по закону, были обязаны освободить те квартиры, в которых они жили до мобилизации в армию. Неприязнь была глухая, но вполне неприкрытая – ведь кому-то пришлось освободить захваченную им квартиру, кому-то – возвратить что-то из имущества, оставленного беженцами. И не нужно было внимательно присматриваться, чтобы уяснить себе – мы вернулись в иной город, в город, где открытая юдофобия стала существенным фактором общественной жизни. Впрочем, я уезжал ребенком, а вернулся повзрослевшим подростком. Так что, возможно, дело не только в изменении обстановки, но и в умении понимать ее.
Следует отметить, что иногда власти были все-таки вынуждены отрицательно реагировать на стихийные антисемитские выходки. Так, мне пришлось в конце 1945 года или в начале 1946-го присутствовать на открытом процессе, на котором судили примитивных рядовых стихийных антисемитов.
В Украинском театре имени Шевченко в Харькове шел спектакль «Тевье-молочник» по Шолом-Алейхему. В роли Тевье – народный артист СССР Марьян Крушельницкий, один из корифеев украинской сцены, художественный руководитель этого тетра. Во время спектакля с одного из балкона прокричали: «Долой жидовскую пьесу!». Возмущенный Крушельницкий приказал дать занавес.
В ложе, по соседству с которой раздался этот крик, сидел офицер-еврей, недавний фронтовик. Он ворвался в ложу крикунов, где сидело трое зрителей, схватил за шиворот двоих из них, а третьего ногами покатил(!) по полу из ложи и так – до кабинета кого-то из официальных лиц театра. Вопрос не смогли замять, и этим «зрителям» дали какие-то сроки. Что значит несанкционированная народная инициатива!

Институт

1948 год. Окончена школа, началась учеба в Электротехническом институте (ХЭТИ), куда я поступил по совету моего старшего брата, который в том же году окончил как корабельный инженер-электрик Высшее военно-морское инженерное училище в Ленинграде. Евреи выпускники – морские офицеры редко получали назначение на Черноморский или Балтийский флота. Брат мой оказался на Дальнем Востоке в Советской Гавани, условия жизни в которой выражались тогда формулой: «сто верст – не расстояние, сто рублей – не деньги, сто лет – не старуха…».
Это была еще не черная, но уже вполне серая пора, когда евреев еще принимали во многие высшие учебные заведения, за исключением только самых экзотических. Например, закрыт был для нас институт международных отношений, куда уже за несколько лет до этого моя мама нацелилась направить меня. Мне это обошлось недешево: учили меня трем европейским языкам – немецкому, французскому и английскому. Благо, к 1948 году стало предельно ясно, что евреям туда нечего даже пытаться поступать. Так что я остался недоучкой во всех этих языках (как потом, к сожалению, и в иврите), но стал, полагаю, приличным инженером.
В ХЭТИ было много евреев-студентов, да и немало преподавателей той же ущербной национальности.
По-видимому, у евреев всегда было чутье на перспективность специальностей и профессий. Власти терпели это до поры, пока у них не появлялась возможность заменять евреев так называемыми кадрами «коренной национальности». Так было в древнем Египте со скотоводством, в средневековой Европе – с банковским делом, в СССР 20-го века – в науке, искусстве, промышленности и т.д.
Когда я был, кажется, уже на третьем курсе института, почти всех студентов-евреев радиотехнического факультета перевели на наш электромеханический факультет. Перевели их без каких-либо объяснений. Даже отличников. Потом стало ясно, что из этого факультета многих направляли на работу на военные предприятия. А великая коммунистическая партия умела заглядывать в будущее… Особенно в то, которое она сама же и творила. Лишь свой крах она предусмотреть и предотвратить не смогла.
А если говорить не только о евреях, то вот и другой пример из тех времен. На курс старше нас училась девочка по фамилии Тер-Ованесян. Фамилия типично армянская, но уж еврейкой она точно не была. Как-то среди ночи(!) был срочно созван комитет комсомола ХЭТИ по поводу Тер-Ованесян. Сообщили, что она скрыла важнейший факт своей биографии: во время войны (т.е. когда ей было не более 15 лет) она жила в оккупированном немцами Крыму и после ухода немцев была принудительно выселена из Крыма (по-видимому, вместе с семьей) в места, «не столь отдаленные». Оттуда, скрыв этот постыдный факт своей биографии, она самовольно уехала и стала учиться в ХЭТИ. И ее исключили из института.
В 1950 году ХЭТИ объединили с еще несколькими учебными институтами и создали Политехнический институт (ХПИ) имени Ленина. Заодно «прочистили» и его преподавательский состав. Причем, из ХЭТИ уволили наиболее видных профессоров-евреев. Один из них, профессор Штурман, был тут же приглашен в Академию Наук Латвии и создал в Риге серьезную школу, работавшую в области электрических машин.

Распределение

1953 год. В Советском Союзе те, кто окончил высшие учебные заведения, обязаны были три года проработать там, куда их пошлют. Считаю, что государство, сделавшее высшее образование доступным для желающих и способных на это, такое право имело. Места, куда посылали выпускников, объявлялись перед защитой дипломного проекта, и каждый мог себе наметить наиболее подходящее ему место из возможных и доступных ему. Право выбора места работы предоставлялось в порядке убывания среднего балла студентов за все годы учебы. Наименее успешный из студентов, следовательно, получал то место, которое никто другой не хотел брать. Специальная комиссия проводила распределение будущих инженеров по местам их работы.
С нами тогда еще учились те, кто был на 4-5 лет старше нас, но «отвлекались на войну с немцами». Это были немногие в нашей группе фронтовики. Они по праву распределись перед нами, по молодости лет фронта не видевшими. А уж за ними из имевшегося списка мест выбирали себе работу остальные – по баллам.
Нашей группе были объявлены места работы в самом Харькове. Велика была потребность в кадрах этого крупнейшего промышленного и научного центра. Среди заранее объявленных мест работы были и два места в нашем институте на кафедре, по специальности которой мы учились. Ни для кого из фронтовиков эта работа не представляла интереса. Мы с моей женой (учась в одной группе, мы с нею поженились после второго курса института) имели дипломы с отличием и по среднему баллу шли с большим отрывом от следующего за нами. У меня, к тому же, по дипломному проекту было заявлено два изобретения.
Зная заранее, что работа на кафедре для каждого из нас, как евреев, исключена, мы с женой наметили себе места работы на промышленных предприятиях. А я (чисто из принципа и из-за вредности своего характера) решил предъявить свои права на место на кафедре и получить удовольствие от реакции на этот демарш комиссии по распределению молодых специалистов. Посмотреть-то я посмотрел, немая сцена в заключение моего демарша была не слабее заключительной сцены из гоголевского «Ревизора», но я все-таки отправился отрабатывать свои три года молодого специалиста на харьковский завод «Электростанок».

В Сибирь на творческую работу

1956 год. Три года молодого специалиста заканчиваются. Я свободен в переходе на интересную творческую работу. Тем более что в том году началось разрешение свободного (по желанию работника) увольнения. Давно желанная возможность «увольнения по собственному желанию». Собственное желание стало дозволенным.
Харьков – огромный рынок труда, где велик дефицит инженеров моей специальности. Специальности – да, но отнюдь не моей национальности.
Один из анекдотов того времени.
Еврей при найме на работу заполняет анкету. Вопрос – ответ.
Вопрос: «Оставался ли на временно оккупированной территории?»
Ответ: «Нет».
Вопрос: «Есть ли родственники за границей?»
Ответ: «Нет».
Вопрос: «Были ли колебания в проведении линии партии?»
Ответ: «Нет».
Вопрос: «Национальность?»
Еврей надолго задумался и написал: «Что да – то да…»
Я походил, поспрашивал, поизучал конъюнктуру… Харьков, город моего рождения, был уже не для меня, еврея.
В то время у меня было приглашение на работу в Новосибирск на завод уникальных тяжелых станков и крупных гидропрессов (НЗТСГ), куда министерство станкостроения отправило ранее на отзыв мое изобретение. Нам с женой предлагали работу на этом знаменитом заводе.
Новосибирск – да, а Харьков – нет?! Какая разница? Ничего удивительного. Чем острее в каком-либо месте дефицит данных специалистов, тем меньше внимания обращала советская власть на национальность принимаемого на работу. Пока ситуация не изменится, партия и правительство могут примириться и с такой ущербной национальностью работника.
Сибирь – не Украина, условия жизни и климат гораздо менее привлекательны. Молодой специалист, по распределению отправленный в Сибирь на работу, как правило, отработав свои три обязательных года, уезжал в более удобные края. А мы с женой (плюс двое маленьких сыновей) отправились в обратном направлении. И не пожалели.

(Продолжение следует)

Опубликовано в газете «Мост» (Израиль). Материал предоставлен редакцией.

[yehudinfo]

Феликс-Азриэль Кочубиевский
ЭЛЕКТРОБРИТВА ПО УКАЗАНИЮ ХРУЩЕВА
Воспоминания участника выполнения
«важного правительственного задания»

Эти заметки вызваны статьей Георгия Осноса «Печки для Сталина» («Мост» №424), где упоминается о том, как Хрущев приказал создать новую электробритву. Я же был одним из инженеров-конструкторов, кого привлекли к исполнению этого «важнейшего правительственного задания». Возможно, для кого-то этот эпизод представит интерес.

Конец 1955 или начало 1956 года. После окончания Харьковского Политехнического института в 1953 году я стал работать в конструкторском отделе завода «Электростанок» в Харькове. Инженеры-электрики в этом отделе (в основном, уже не юные) не рвались участвовать в хлопотных работах по новым изделиям, так что мой щенячий активный интерес к новой технике и аналогичная инициатива способствовали тому, что в короткий срок я стал вести почти все работы по новым изделиям, которые поручались этому заводу.

Однажды меня вызвало заводское начальство и сообщило, что для выполнения специального задания я на какое-то время перевожусь работать на номерной (т.е. секретный) завод. О характере работы мне расскажут на месте, куда я командирован. Кажется (прошло-то уже более полувека!), он назывался завод №115. Так и будем его далее именовать. Завод этот располагался в паре трамвайных остановок от моего завода «Электростанок».

Явился на завод №115. Мне оформили соответствующий пропуск, и я предстал перед руководителем работ, в которых мне планировалось участвовать. Наша беседа проходила в небольшом зале, на дверях была строгая надпись: «Посторонним вход воспрещен». Там стояли «кульманы» (забытые ныне чертежные доски с приспособлениями для черчения). Надо сказать, что на этом заводе режим и охрана были гораздо строже, чем на моем «Электростанке», а пропуска выдавались с возможностью войти только в ограниченное число цехов и/или отделов. Ничего не поделаешь – номерной завод!

Правда, меня сразу же удивили некоторые лозунги наглядной агитации, из которых легко было извлечь данные об этом заводе, подлежащие обоснованному засекречиванию. Например: «Товарищ, помни, что один процент повышения производительности труда по заводу в целом экономит стране (приводилась цифра) столько-то рублей!». Из этих данных легко вычислялась годовая программа завода, а по ней – еще кое-что важное.

Итак, даже на этом заводе с особым режимом охраны мне предстояла работа, в которую не должны были быть посвящены посторонние.

Мне и группе других инженеров, которым предстояло участвовать в выпуске чертежей для производства нового изделия, было сказано, что это – личное задание товарища Хрущева. Никак не менее! Это была… электробритва, принципиально отличающаяся от уже делавшейся в СССР.

Эту бритву Хрущеву подарили в Индии, где он недавно был с визитом вместе с тогдашним председателем совета министров СССР Булганиным. Подаренная Хрущеву бритва (марки «Филишейв») была произведена голландской фирмой «Филипс». Инструктировавший нас бережно держал в своих руках предмет хрущевской заботы.

Бритва была работоспособной, так что от коллектива инженеров, который будет ею заниматься, требовалось, чтобы таковой она и осталась по окончанию нашей работы.

Требование непростое. Так, например, чтобы узнать обмоточные данные микродвигателя, надо было бы размотать обмотки образца, посчитать количество витков обмоток и замерить диаметр их проводов. Так это обычно делалось, но не в нашем случае…

Хрущев передал образец бритвы «Филишейв» в Киев, ибо там был некоторый опыт: до этого киевским заводом «Точэлектроприбор» (если не искажаю его название) выпускалась достаточно примитивная вибрационная электробритва.

Изготовители киевской бритвы «приужахнулись», когда посмотрели, что их опыт ничем их не вооружает, а контролировать выполнение задания будет САМ! Зато у киевских заводчан был другой опыт, которым они и воспользовались. У них был советский опыт в области, называемой «спихотехника».

В то время третьим секретарем ЦК Украины была женщина. Если не ошибаюсь, ее фамилия была Иващенко. До подъема по партийной номенклатурной лестнице она была директором как раз этого завода «Точэлектроприбор». Впрочем, директор завода в СССР – это, как правило, тоже партийная номенклатура. Через мадам Иващенко это опасное задание было переадресовано в Харьковский обком партии, а тому уже некуда было дальше его спихивать.

Харьковский обком собрал группу директоров электротехнических предприятий и предложил им распределить работы по электробритве между собой. Головным предприятием назначили завод №115. Директор моего завода Порфирий Макарович Хопов (в прошлом – крупный советский функционер) остроумно отделался от личной ответственности в работах по кооперации, сказав, что он даст нужного инженера-конструктора. И дал. Меня.

Наша группа конструкторов первоначально была человек семь. Не помню, как мы распределили между собой работы, помню лишь, что я делал чертежи всех деталей электродвигателя бритвы и пластмассового корпуса самой бритвы. Технологически самый сложный узел бритвы – режущая головка с вращающимися ножами и режущими неподвижными сетками – делался не на заводе №115 и даже не на одном из электротехнических предприятий. Он был поручен харьковскому авиационному заводу. Этот узел оригинала был сфотографирован, многократно увеличен, изучены все углы заточки и т.п. Осталось мелочь – повторить его так, чтобы он обеспечил нужные качества бритья.

Толщина сетки в ее режущей части у бритвы голландской фирмы, согласно ее паспорту, была 0.072мм. Чему она равнялась реально, не помню, но трудно представить, чтобы этот важнейший показатель качества не был выполнен изготовителем. Технологи авиазавода забастовали, заявив, что это они выполнить не могут. Как нередко бывало в Советским Союзе, выход был найден в… «перевыполнении» задания: в бритве «Харьков», почти 100%-ном аналоге бритвы «Филишейв», толщина сетки была сделана 0.15 мм. Вместо 0.072 мм. Чем не перевыполнение задания?!

Как это сказалось на чистоте бритья? Очевидно, что она от этого, мягко выражаясь, «не намного улучшилась». Зато по сравнению с киевской вибрационной бритвой качество работы новой бритвы, разумеется, было гораздо ближе к понятию бритья, хотя и эта бритва тоже работала на принципе стрижки.

А каково было, спросите вы, качество бритья у бритвы «Филишейв»? Отличное. Это мы все имели возможность проверять ежедневно. Каждый день мы, приходя на работу, собирали свой драгоценный хрущевский образец, и все им по очереди брились. Затем разбирали бритву на отдельный части, каждый забирал свою часть и трудился над ее чертежами. Разумеется, такой порядок работы не сильно повышал производительность нашего труда, но нас это слабо заботило.

Когда мы, инженеры-конструкторы, между собой обсуждали то, как скажется удвоение толщины сеток на качестве бритья, то пришли к мысли: в крайнем случае, эту электробритву переименуют в электропинцет!

Надо сказать, что требование сохранить бритву первозданно трудоспособной потребовало решить некоторые дополнительные технологические и расчетные задачи. В частности, мне удалось расчетно определить обмоточные данные микродвигателя, не повредив сами обмотки.

Итог. Электробритва «Харьков» получилась очень похожей на свой прообраз. Правда, благородный цвет слоновой кости у корпуса бритвы был воспроизведен не так уж точно (и слоны, наверное, тоже в этом отношении не идентичны), электрический провод, соединяющий бритву и ее вилку, был жестковат и уже не напоминал своей мягкостью шелковый шнур голландской бритвы.

Тем не менее, это был «большой шаг вперед, настоящий прорыв в советском электробритвостроении». Бритва «Харьков» продавалась по всей советской стране, да и во многих местах заграницей. Как был улажен вопрос с патентной чистотой этого советского изделия, я не знаю, хотя слышал, что какие-то трудности были. Но преодолевать возникающие трудности – это была привычка советских трудящихся, выработавшаяся за многие годы советской власти.

Полагаю, что та секретность, в обстановке которой создавалась техническая документация бритвы «Харьков», была частью мер по преодолению указанных трудностей.

«Мост» № 426, 04.06.08. Материал предоставлен редакцией