Shneerson1.htm

     Когда мы были детьми, наше любопытство возбуждал альбом в кожаном переплете с золотым тиснением, лежавший в гостиной на столике, покрытом бархатной скатертью. Рассматривать его разрешалось лишь с кем-нибудь из взрослых. С фотографий в альбоме глядели на нас незнакомые лица. Но порой мы с радостью узнавали "на картинках" то бабушку, то маму и папу, а то и себя самих.
     …Вот и теперь, много-много лет спустя, в другом веке, в другой стране мы видим те же фотографии, те же лица. И всматриваясь в них, вспоминаем, какими были эти люди, как сложились их судьбы.

     Значительная часть фотографий сделана в XX веке, и лишь немногие относятся ко второй половине XIX. Огромный отрезок времени! И какого! На судьбах тех, кто жил в эти годы, не могли не сказаться бурные события "века преступного и постыдного". Многие из этих людей попали под колесо истории.
     В альбоме преобладают фотографии выходцев из тех слоев еврейского населения, которые стремились вырваться из черты оседлости на простор европейской культуры. Конечно, старые фотографии - всего лишь осколки минувшего. Но ведь ученым достаточно и одной кости допотопного животного, чтобы восстановить его внешний вид.
     Показательна сама история альбома. Он хранился в семье Черных-Губер-Грицев (или Губергрицев) с давних времен, постепенно пополняясь новыми фотографиями. С годами иные из них терялись, иные уничтожали мы сами, ибо в годы террора их опасно было хранить. Однако и тогда рука не поднималась бросить в печку фотографии тех, кто был особенно дорог. К счастью, мы обнаружили тайный ящик в старинной горке, и это дало возможность сохранить кое-какие письма и снимки репрессированных родных.

     Показательна и карта "путешествий" альбома. Из Таганрога, где альбом начал свое существование, он был перевезен в Екатеринослав, а после революции "переехал" в Петроград и находился там 20 лет. "Пережив" в этом городе блокаду, по Дороге жизни большая часть фотографий, извлеченных из тяжелого альбома, была увезена в Новосибирск. А в 44-м году они совершили обратный путь из Новосибирска в Ленинград. И, наконец, последнее их путешествие в 1978 году - через Вену и Рим - в США, где в г. Джерси-Сити уже в обычном альбоме фотографии хранятся по сей день. Каким будет их дальнейший путь? И кто будет их хранить (и будет ли?), нам знать не дано.

* * *

В предлагаемых очерках речь пойдет о первых трех поколениях рода Черных-Губер-Грицев, от нашего прадеда до мамы. Повествование о них базируется не на научных изысканиях, а на рассказах родных, на семейных преданиях, то есть на зыбкой основе, которая, в отличие от архивных документов, не всегда точна, часто просматривается неясно сквозь "дым столетий". Но образы прошлого, запечатленные в памяти, не менее значительны, чем свидетельства о рождении или бракосочетании, послужные списки или воинские билеты. В памяти сохраняется духовный мир людей прошлого, нравственные идеалы, переходящие из поколения в поколение, - все лучшее, что десятилетиями накапливалось в генофонде народа. Обратимся же к нашей памяти. И пусть старые фотографии помогут нам оживить тени прошлого. Хочется верить, что мы не зря потревожили их…

"Заложен им краеугольный камень…"

Открываем первую страницу альбома.

Захар Черный

     Перед нами красивый пожилой человек с пышной седой бородой и удивительными глазами - ясными, внимательными, серьезными. Это наш прадед по материнской линии - Захар Абрамович Черный. Ни дат его рождения и смерти, ни точных данных о его деятельности память не сохранила. Лишь кое-что о нем мы знаем по рассказам бабушки - его дочери Анны.
     Прадед наш - талантливый инженер-самоучка. Построил паровую мельницу, одну из первых в России, в имении богатого помещика, у которого до конца жизни прослужил управляющим. Помещик этот высоко ценил не только обширные познания Захара Абрамовича (был он сведущ и в агрономии), но и его безукоризненную честность, добросовестность, трудолюбие и умение ладить с людьми.

     Крестьяне уважали и любили его. Захар Абрамович был справедлив, особенно поощрял людей работящих, не отказывал в помощи попавшим в беду. Опасаясь, как бы столь ценного человека не переманили соседи, помещик назначил управляющему небывало высокое жалованье. И ни разу об этом не пожалел. Семья Черных жила безбедно, но в то же время скромно. В Таганроге у Захара Абрамовича был свой дом. Здесь постоянно жила его жена с детьми, сам же он часто разъезжал по делам службы. В городе семья Черных пользовалась всеобщим уважением.
     О матери семейства мы совсем ничего не знаем. Даже ее имени. Знаем лишь, что она овдовела, когда дети были взрослыми, почему-то жила не в своем доме, а поочередно то у одного из детей, то у другого. Когда же прабабушка стала совсем беспомощной, ее приютила дочка Анна. Вот, кажется, и все, что нам известно. Фотография ее сохранилась.

Жена З. Черного

     Но что можно сказать об этой старой еврейке в черной кружевной шали? Лицо ее почти ничего не выражает. Впрочем, в те далекие времена редко кто не каменел перед объективом. Может статься, будь побольше жизни в этих застывших чертах, они могли бы показаться красивыми.
     В закоулках памяти сохранилось о прабабушке лишь несколько семейных анекдотов. Так, наши тетушки рассказывали, что их бабушка ненавидела за что-то какую-то родственницу по имени Хая-Раска. И кого бы старушка ни проклинала, говоря: "Чтоб он сгорел!" или "Чтоб его задавила болячка!", она не забывала добавить: "Мит Хая-Раска ин неймен" (вместе с Хаей-Раской). Видимо, г-жа Черная немного говорила и понимала по-русски. И жаловалась, что не понимает лишь одного ученого родственника, который выражается на русском языке чересчур замысловато - "Мит а коль скоро, мит а неужели…"
     …Подумать только! От долгой жизни, полной тревог, радостей и горестей, надежд и разочарований, любви и ненависти, осталось всего лишь два-три семейных анекдота, да вот эта старая фотография… Впрочем, могло и этого не остаться…

* * *

     У Черных было шестеро детей - два сына и четыре дочери: Абрам, Арнольд, Мария, Анна, Роза и Софья.
     Человек мыслящий, умудренный жизненным опытом, Захар Абрамович, по всей видимости, серьезно заботился о воспитании детей. Не отступая от религии праотцев, он стремился подготовить сыновей и дочерей к жизни в современном мире. Сам он долгие годы общался с русскими и украинцами и свободно говорил и, очевидно, писал по-русски. Поскольку и детям его предстояло жить не в замкнутом кругу единоверцев, а также и среди русского населения, они, считал отец, должны знать язык страны, где живут. Основы иудаизма дети изучали дома. Мальчики окончили гимназию, а девочки получили образование лишь в объеме четырех классов. Исключением была Соня, тоже окончившая гимназию. Дочек Захар Абрамович готовил к семейной жизни. Неизвестно, как она сложится, - рассуждал отец. - Может быть, у них будут экономки, горничные, кухарки. А может быть, им придется самим стоять у плиты и мыть полы. Пусть же они не боятся никакого труда.

     И он не держал много прислуги, хотя и мог бы себе это позволить, а старался приучить девочек к домашней работе. Они занимались уборкой, помогали на кухне, прислуживали за столом. И делали все охотно, легко и весело, стремясь заслужить похвалу отца.
     Как же сложилась жизнь молодых Черных? Сумел ли Захар Абрамович подготовить их к будущей самостоятельной жизни?
     Закроем первые две страницы альбома и обратимся к истории детей Захара Абрамовича. К сожалению, сохранилось совсем немного фотографий, иллюстрирующих их жизнь и судьбу.
     Начнем с Арнольда Черного. О самом старшем, Абраме, нам ничего не известно, и фотографии его в альбоме нет.

"Я как врач…"

Перед нами - старый врач, свыше полувека свято выполнявший клятву Гиппократа.

Арнольд Черный

     Кажется, он всегда, даже в молодости, был таким, как на этой фотографии (1924 года) - сдержанным, серьезным, внушающим уважение, в безукоризненно строгом костюме. Разве что прибавились морщины на лице да седина в волосах. Мы не помним дядю Арнольда (так называли его у нас в семье, в том числе и мы - его внучатые племянницы) в халате или небрежно одетым.

     Арнольд Захарович многого добился в жизни благодаря незаурядным способностям и трудолюбию. С детских лет мечтая стать врачом, он окончил гимназию с золотой медалью, и это дало ему - еврею - право поступить в Петербургскую Медико-Хирургическую Академию. Здесь он тоже учился отлично. Окончив Академию и получив звание врача по внутренним болезням, доктор Черный работал земским врачом в одном из уездов Екатеринославской губернии. Через несколько лет он переехал в Екатеринослав, где открылась вакансия врача в тюремной больнице. Работая там, Арнольд Захарович одновременно весьма успешно занимался частной практикой. В должности тюремного врача д-р Черный приобрел славу человека прямого, непреклонного, неизменно отстаивающего интересы больных. "Для меня не имеет значения, кто мой пациент - банкир или осужденный за ограбление банка, губернатор или политический преступник. Я - врач, лечу больного, и моя задача - помочь ему. Остальное меня не касается", - говорил он начальству. Впоследствии пациенты с благодарностью вспоминали, как добрый доктор передавал на волю их письма, для тяжелобольных добивался свиданий с родными и усиленного питания. "Я, как врач, забочусь не только о физическом, но и о душевном состоянии больных, ибо одно с другим связано", - возражал он упрекавшим его в попустительстве. Тюремное начальство уважало д-ра Черного и даже побаивалось его, предпочитая не связываться со строптивым медиком. Но при первом удобном случае от него поспешили избавиться. К тому времени Арнольд Захарович был уже широко известен в городе как знающий терапевт, блестящий диагност и на редкость добросовестный, бескорыстный человек. Расставшись с тюремной больницей, он целиком занялся частной практикой.

     Арнольд Захарович рад был заработать лишнюю копейку, так как, щедро помогая родным, всегда нуждался в деньгах. Но бедных пациентов лечил за гроши, а то и бесплатно. С больными он был сдержан, немногословен, не шутил, не прикидывался этаким бодрячком, но как никто умел успокоить пациента и вдохнуть в него бодрость.

     Доктора Черного высоко ценили, им восхищались, о нем рассказывали разные истории. Одну из таких историй не раз вспоминали у нас в семье. Это случилось, когда в начале прошлого века в Екатеринославе бушевал еврейский погром. В кварталах, где преимущественно селились евреи, творилось нечто ужасное. Взбешенный бездействием городских властей, Арнольд Захарович вскочил на первого попавшегося извозчика и через обезумевший, ревущий, стонущий город помчался к зданию губернского правления. Оттолкнув стражу, преградившую путь, и растерявшихся чиновников, доктор Черный распахнул дверь в кабинет губернатора. Его превосходительство, сидя за столом, заваленным бумагами, безмятежно помешивал ложечкой чай в стакане. Увидев эту мирную картину, доктор подскочил к столу и, стуча кулаками с такою силой, что чай расплескался и залил бумаги, заорал: "Как вы смеете! В городе убивают, грабят, насилуют, а вы тут сидите, как ни в чем не бывало! Я буду жаловаться! Немедленно!.." Бог знает, что именно он приказал ошалевшему губернатору предпринять немедленно. Но тот вынужден был вызвать, кого надо и в присутствии разъяренного доктора отдать какие-то приказания. Вряд ли его распоряжения усмирили погромщиков. Но, сделав все, что мог, Арнольд Захарович помчался в самое пекло, где грабили и убивали беззащитных людей, жестоко издевались над ними. Он пытался на месте оказывать медицинскую помощь пострадавшим. Удалось хоть что-то сделать не только благодаря его энергии, но и потому, что среди громил случайно оказался кто-то из его тюремных пациентов. Трудно себе представить спокойного, корректного Арнольда Захаровича в той роли, которую он играл в этой трагической истории. Но тем более всех восхитила его горячность и отчаянная смелость.

     Можно представить себе, как проявились бы эти качества в военных условиях. Но доктор Черный никогда не был на войне. Его не мобилизовали ни в годы Первой мировой, ни в годы Гражданской. Почему - мы не знаем и гадать не беремся.
     Семейная жизнь дяди Арнольда сложилась счастливо. В юности он встретил хорошую девушку. Она стала его первой и единственной любовью. Они поженились, невзирая на сопротивление ее богатой родни. В любви и согласии дядя Арнольд и тетя Женя прожили более полувека. Одно омрачало их счастье: у них не было детей. Заменить своих не могли многочисленные племянники - дети сестер Черных. Дядя помогал им получить высшее образование или открыть свое дело. Многих молодых родственников он вывел в люди. Но вряд ли к кому-нибудь из них питал отцовские чувства. Племянники платили ему благодарностью, уважали, ценили. Но любили не его, а тетю Женю. Ее любили нежно, ей доверяли сердечные тайны, советовались о личных делах. Эта женщина, некрасивая, но в то же время прекрасная, величавая, как королева, обладала какой-то притягательной силой. Мы, дети, счастливы были, если она приглашала нас к себе. Как сейчас видим ее белоснежные волосы, уложенные в виде короны, и гранатовый гребень, украшавший прическу. Нам казалась тетя Женя прекрасной доброй феей.

     …Шли годы. За стенами докторской квартиры кипели бурные события. Здесь же, в этих уютных комнатах, неизменно царили любовь и тихое счастье.
     Но внезапно все рухнуло. В двадцать первом году у тети Жени обнаружили рак пищевода. Дядя Арнольд как врач понимал, что это конец. Но как человек, убитый горем, - цеплялся за соломинку. Тогда ходили слухи, что в Петрограде рак лечат радием, и нередко - успешно. Дядя Арнольд привез больную в Петроград и остановился у ее сестры. Лечение не помогало. У постели тети Жени круглосуточно дежурили племянницы и другие родственники, привязанные к этой чудесной женщине. В начале 23-го года она скончалась.

     После ее смерти дядя Арнольд не вернулся в Екатеринослав, где все напоминало о прошлом. Отныне одинокий бездомный старик, он готов был бежать куда угодно, лишь бы подальше от родных мест. Его пригласил к себе племянник Давид Браиловский, сын сестры Розы, которому дядя когда-то помог открыть свое дело. Давид жил в Париже - с женой, дочкой и сыном - и был процветающим предпринимателем. (В первой половине 20-х гг. еще не опустился железный занавес.) Приглашение Давида дядя Арнольд принял, видимо, потому, что в фешенебельном доме племянника ничто не напоминало о прошлом. К тому же здесь он никого не стеснил бы, в отличие от родных, оставшихся в СССР. Однако шумная, веселая жизнь красавицы Наташи, жены Давида, была чужда доктору Черному, человеку отнюдь не светскому и, главное, - поглощенному своим горем. И Давид предложил дяде поселиться на Лазурном берегу, где у Браиловских была своя вилла. Вряд ли и здесь, на модном курорте, дяде Арнольду стало легче. Да и где мог он найти облегчение?!
     Трудно сказать, как сложилась бы дальше его жизнь. Быть может, он до конца дней своих остался бы во Франции, если б не пришла роковая весть: Давид скоропостижно скончался. Все пошло прахом. Далекая от дел светская красавица Наташа растерялась. Ей было не до дядюшки покойного мужа. Да и Арнольд Захарович почувствовал себя чужим и лишним в осиротевшей семье. Ему не оставалось ничего другого, как вернуться на родину.

     В 1924 году дядя Арнольд приехал в Ленинград. Его приютила сестра Анюта, наша бабушка.
     Мы уже рассматривали его фотографию, датированную этим годом. Обращают на себя внимание стихи, написанные под ней рукою дяди Арнольда. Он всю жизнь любил изливать свои чувства в неумелых, но искренних стихах. Так и здесь передано его настроение в пору возвращения в Россию: тоска, мысли о старости, о близкой смерти.
     Мы не знаем, каким было материальное положение дяди Арнольда. Очевидно, у него остались кое-какие сбережения после продажи екатеринославского имущества. Видимо, и те из племянников, кто теперь хорошо зарабатывал, помогали ему. Позже он получил небольшую пенсию. Этого хватало на скромное существование. Но уж очень велик был контраст между жизнью у Давида и у нас!

     После роскошных апартаментов во Франции дядю Арнольда, вероятно, поразила наша квартира, показавшаяся ему тесной и бедно обставленной. А чтобы попасть в нее, приходилось пользоваться черным ходом (парадный был заколочен). Через двор-колодец надо было пройти на темную, пропахшую кошками лестницу и подняться на четвертый этаж. Вилла на Лазурном берегу! Особняк в центре Парижа! И - этот двор, эта лестница, эта квартира! Какой контраст! Но здесь, в этом бедном мире, он нашел то, чего не имел в доме Браиловских. Сестры Анюта и Соня всячески старались скрасить его жизнь.
     Дяде Арнольду отвели лучшую комнату. Соня и ее дочь Леля подарили антикварную мебель, фарфоровые лампы и безделушки, мраморные бюсты, сохранившиеся с дореволюционных времен. О нем заботились. Окружили его вниманием. Но в уютном кабинете он тосковал. И несмотря на свой возраст (семьдесят с чем-то лет), горячо ухватился за мысль поработать еще хоть немного на любимом поприще.

     "Я как опытный врач еще могу принести немалую пользу", - возражал он Анюте, уговаривавшей его отказаться от этой затеи.
     В середине 20-х гг. не так-то легко было найти работу. Лишь после долгих поисков дядя Арнольд устроился врачом ночной скорой помощи. Первое время он был почти счастлив. Пригодились его опыт и знания, коллеги ценили его, он снова был нужен! Но вскоре силы стали изменять ему. Пришлось отказаться от работы. Привычка не спать по ночам неминуемо сказалась: его стала мучить жестокая бессонница. Никакие снотворные не помогали. Дядя Арнольд стал выписывать себе наркотические средства. И вскоре пристрастился к ним настолько, что уже жить без них не мог.
     В нашей семье он чувствовал себя чужим. Очень уж далеки были от него наши заботы и горести. Он целиком был погружен в свои переживания. Нас переполняли свои. Главное же - ни он нас, ни мы его так и не смогли полюбить. На бабушку он смотрел свысока, видя в ней только домоправительницу, а она заботилась о нем из чувства долга - и только.

     Обычно дядя Арнольд проводил время в своей комнате. Много читал - преимущественно западноевропейских классиков (в подлиннике), покупал медицинские журналы и тщательно штудировал их. Что-то писал, слушал радио, которым тогда все увлекались как новинкой. Дядя любил музыку, особенно - итальянскую оперу, а по радио в ту пору постоянно звучала классическая музыка. Он выписывал "Известия" и читал их, ничего не пропуская, самым внимательным образом.
     Вернувшись в Советский Союз, дядя Арнольд, в прошлом кадет по своим убеждениям, невесть почему стал отъявленным коммунистом. Правда, он по-прежнему утверждал: "Я как врач далек от политики. Мое дело - лечить людей, а не общественные язвы". Но большевикам поверил свято. И все, что писали в газетах, принимал за чистую монету. Очевидно, и взгляды дяди Арнольда отдаляли его от нашей семьи.

     Вспоминается, как в голодные 30-е годы, когда бабушка ломала голову, не зная, как накормить всех нас, в дверях своей комнаты с "Известиями" в руках появлялся дядя Арнольд. "Ну, Анюта, должен тебя обрадовать! - обращался он к сестре. - Вот, смотри. В Ленинград доставлено…" - И он читал, сколько вагонов муки, говядины, сахара и прочих дефицитных продуктов прибыло в наш город. Бабушку это ужасно раздражало: "Да брось мне голову морочить! - сердилась она. - В газетах пишут… Их враньем сыт не будешь!" Дядя Арнольд обижался и уходил к себе.
     Единственным другом, который его не только понимал, но и боготворил как самого умного, замечательного человека, была Генриетта Соломоновна Гуревич - старшая сестра нашего отчима Роберта Соломоновича Гильмана. Дядя Арнольд подружился с ней. И эта дружба скрасила его одинокую старость. Они гуляли, изредка ходили в кино, навещали друг друга, летом вместе жили на даче. На этой фотографии их кто-то снял на даче в Гатчине, куда приехала погостить внучка Генриетты Соломоновны с подружкой

А. Черный и Г. Гуревич с внучкой и её подружкой на даче

Внезапно в спокойное, размеренное существование дяди Арнольда, далекого от бед реальной жизни, ворвалась суровая действительность. Шел 1937 год. Началось с того, что брат его подруги Роберт был арестован в Омске. Одновременно в Москве арестовали нашего отца. А тут еще сам дядя Арнольд совершил ужасную ошибку, которая чудом не погубила его и всю семью. Случайно разговорившись с университетской соученицей Марии на медицинские темы, в частности, о венерических болезнях, дядя Арнольд сказал, что, как врач, он не считает их позорными или постыдными; сифилисом можно заразиться случайно, выпив воды из стакана, из которого раньше пил больной этой болезнью. Для большей убедительности он привел пример: даже такой высоконравственный, чистый человек, как Ленин, умер от сифилиса. Собеседница старого врача сообщила об этом разговоре куда следует. Что тут поднялось! И что пришлось нам пережить! Арест отца и отчима мы держали в строгой тайне, иначе и нам бы не сносить головы. В 37-м шутки были плохи. И высказывание о Ленине восьмидесятитрехлетнего старика чревато было страшными последствиями. Да и Мария вела себя крайне неосторожно. До сих пор остается загадкой, почему она отделалась лишь "строгим выговором с занесением в личное дело за зажим бдительности". Ее даже не исключили из университета и никого в семье не тронули. Чудеса, да и только!

Несмотря на сравнительно благополучный исход, эта история для дяди Арнольда имела роковые последствия. Его угнетала мысль, что из-за него всей семье пришлось так много пережить, что опасность еще не миновала. Дядю никто ни в чем не упрекал, но тоска, которая после смерти жены никогда не отпускала его, усилилась и стала невыносимой. И весной 1938 года он, всегда боявшийся смерти, ложась спать, принял двойную дозу наркотика. И не проснулся. На столике возле своей кровати он оставил стихи (мы долго хранили их, но они пропали). В них он благодарил нашу семью, приютившую его, одинокого старика, и просил простить его невольную вину.

"Великая труженица"

     Сестры Марии, старшей дочери Захара Черного, долго ли, коротко ли, но все же жили счастливо с любимыми мужьями и не знали нужды. Мария же могла бы сказать о себе, перефразируя известные слова Чехова: "В молодости у меня не было молодости".
     Ее рано выдали замуж за Моисея Браиловского, сына богатых родителей, человека уважаемого, знатока Торы. Брак этот не назовешь счастливым. Моисей был далек от дел житейских и все время проводил за изучением Великой Книги.
     Вскоре у Браиловских родилась дочь Агнесса, а вслед за ней один за другим стали появляться дети. Иные из них умирали в младенчестве. В живых остались Агнесса и пятеро сыновей.
     Между тем, ни с кем не посоветовавшись, Моисей Браиловский поместил свою долю наследства и приданое жены в какое-то сомнительное предприятие, которое вскоре прогорело. И он все потерял.
     Моисей опустил руки и окончательно погрузился в мир книжной премудрости. Семье грозила нищета. Захар Абрамович рад был бы помочь Маше. Но он не имел возможности содержать ее семью.

     Женщина умная, волевая, энергичная, Мария Захаровна поняла, что только она сама может обеспечить детям безбедное существование. И начала действовать. Познакомившись со шляпным делом, сперва нашла работу модистки. А через некоторое время открыла собственное дело. Отец, восхищавшийся дочкой, помог ей сделать первые шаги. Благодаря ее практической смекалке, трудолюбию, хорошему вкусу, дело быстро пошло на лад.
     Очевидно, она унаследовала от отца деловую хватку и умение ладить с людьми. Справедливо полагая, что успех в значительной степени зависит от мастерства модисток, Мария Захаровна щедро им платила, и к ней охотно шли работать лучшие мастерицы. Она была требовательна, строга, казалась суровой. Но с пониманием относилась к нуждам девушек и в случае необходимости старалась помочь, чем могла. Ведь она сама побывала в их шкуре. Ее побаивались, но в то же время любили и были с ней откровенны.
     Вскоре шляпная мастерская мадам Браиловской приобрела репутацию одной из лучших. Сохранилась фотография, на которой запечатлены дочь, племянницы и их подруга в шляпках, сделанных в мастерской Марии Захаровны.

Слева направо: племянницы Сарра и Лида, дочь Агнесса, племянница Рая и неизвестная девица.

     Теперь нам кажутся смешными эти старомодные шляпки. Но какие хорошие лица они украшают!
     Мария Захаровна дело вела одна. И не только знала все тонкости шляпного искусства, но и овладела бухгалтерией. И денежные дела мастерской держала в идеальном состоянии. Вставала Мария Захаровна ни свет, ни заря, ложилась далеко за полночь. А ведь она не могла похвастаться крепким здоровьем и с детства страдала жестокими мигренями.
     Мама и наши тетушки, ее племянницы, вспоминали такую картину: тетя Маша, деловая, подтянутая, ходит по мастерской. Голова ее обвязана полотенцем, смоченным уксусом. Но ни взирая на мигрень, она следит за порядком, подмечая, кому надо помочь, кому надо сделать замечание. А в это время на втором этаже, над мастерской, творится нечто несусветное: крики, смех, рев, топот многих ног, грохот. Тем, кто впервые слышал этот гвалт, тетя Маша спокойно говорила: "Не пугайтесь. Это резвятся мои архаровцы".

     Пятеро сорванцов и их друзья-приятели были предоставлены самим себе. Мать поглощена делами мастерской. Отец погружен в изучение Талмуда и ни во что не вмешивается. Старшая сестра Агнесса делает уроки или занимается хозяйством. На этом поприще она заменяет мать: отдает распоряжения кухарке, кормит братьев и отца, помогает горничной наводить порядок.
     Не имея возможности следить за поведением своих сыночков, Мария Захаровна все же пыталась как-то их утихомирить. Покупала им настольные игры, придумывала для них интересные занятия. Порою в столовой, сидя за большим обеденным столом, мальчишки увлеченно что-то мастерили - вырезывали, клеили, красили. В доме ненадолго воцарялась тишина. Но однажды, вырезая картинки, Сеня поссорился с Абрашей из-за ножниц. Все ребята заступились за Сеню. Тогда Абрам, разозлившись, бросил брату ножницы через стол, и они вонзились Сене в глаз. Мать была в отчаянье. Она считала, что бедный мальчик лишился глаза по ее вине, что она мало занимается детьми, и они обречены на безнадзорное существование. Но что она могла изменить?

     Как ни странно, учились мальчики хорошо. Все окончили гимназию, четверо из них получили высшее образование. Саша и Абрам стали инженерами, Сеня - экономистом, Давид - историком. Агнесса блестяще закончила Сорбонну и стала врачом. И только Захар не завершил высшего образования.
     Учились дети в основном на средства матери, хотя она все же не обошлась без помощи брата Арнольда. Его радовало, что племянница выбрала профессию медика. И он взял на себя расходы, связанные с ее обучением за границей.

     В студенческие годы Агнесса познакомилась с политическим эмигрантом, известным эсером Валерианом Викторовичем Лункевичем. Это был необыкновенный человек. И, несмотря на большую разницу в возрасте, Агнесса полюбила его. Они вместе читали, ходили на лекции, в театр, на концерты. Объездили на велосипедах всю Европу. И уж больше никогда не расставались, прожив вместе полвека.
     У нас в альбоме хранится много фотографий Агнессы и Валериана Викторовича. Это не случайно. Агнессу и дядю Валю очень любили в нашей семье.

Агнесса и Валериан Лункевичи

Как хороши молодые супруги на одной из фотографий - прелестная молоденькая женщина и ее муж. А вот поздняя его фотография. Всмотритесь в это чудесное лицо. Особенно прекрасны были его глаза. Они напоминали глаза Короленко, светившиеся умом и добротой. Схож был и их духовный облик. Оба принадлежали к числу лучших людей своего времени. Кажется, они знали друг друга. Валериан Викторович преклонялся перед писателем и часто его цитировал.

Валериан Викторович Лункевич

     Лункевич рано стал членом партии правых эсеров. Он был противником террора, отрицательно относился к насилию как к методу борьбы за социальные преобразования и решающее значение придавал просвещению народа. Еще в студенческие годы Лункевич занялся просветительской деятельностью. В издательстве "Знание" выходили и широко распространялись его небольшие дешевые книжечки по самым разным вопросам естественной истории. В нашей библиотеке хранились эти книжечки, и мы, дети, с удовольствием читали увлекательно написанные рассказы о жизни муравьев и пчел, бобров и термитов, о происхождении Земли и о далеких планетах. Научно-популярные книжки Лункевича продолжали выходить и в советское время.
     В Россию Лункевичи вернулись после революции и поселились сначала в Симферополе, а затем в Москве, где Валериан Викторович стал преподавателем университета, а Агнесса сперва работала в больнице врачом-фтизиатром, а потом увлеклась научной работой.

     Овдовев в годы Гражданской войны, тетя Маша переехала к Лункевичам. В их добром доме она поселилась в начале 20-х годов и прожила всю последующую жизнь.
     Лункевичи получили на Погодинской улице по тем временам роскошную трехкомнатную квартиру со всеми удобствами и (о, чудо!) с газовой плитой на кухне. На эту плиту гости ходили смотреть, как на восьмое чудо света. Подумать только! Чиркнул спичкой, повернул кран и - пожалуйста! - загорелся голубой огонек!

     Обстановка в квартире отличалась простотой. Но до чего же здесь было уютно! На стенах - репродукции картин Боттичелли, любимого художника Лункевичей, и фотографии - в основном их велосипедных путешествий. На пианино в столовой - реликвии, привезенные из Европы. Приветливая, заботливая тетя Маша сразу сблизилась с зятем. Валериан Викторович глубоко уважал свою тещу, называл ее "великой труженицей", приносил ей книги и журналы, охотно беседовал с ней, ценя ее здравый ум. Агнесса с детства преклонялась перед "мамашей" и горячо ее любила.
     У нас нет фотографий Марии Захаровны в молодости. Но сохранилась фотография на курорте за границей, где она отдыхала с дочкой и зятем незадолго до революции.

Мария Браиловская с дочерью Агнессой и зятем Валерианом на курорте.

     Ее суровое лицо спокойно. Казалось бы, мы видим человека, который отдыхает, завершая нелегкое дело всей жизни. В последующие годы Агнесса и дядя Валя неизменно ездили на курорт вместе с "мамашей".
     Настало время, когда мать семейства смогла свободно вздохнуть, пожиная плоды своей подвижнической жизни. Сыновья ее успешно работали: Саша занимал видный пост в горной промышленности, Абрам был увлечен градостроительством, Давид читал курс истории в одном из ВУЗов Москвы. Больше всех преуспел Сеня. Будучи человеком одаренным, да к тому же членом большевистской партии, он быстро продвигался по служебной лестнице в Госплане и достиг там высокого положения. Один лишь Захар оставался неприкаянным: не имея определенной профессии, работал, где придется, и нигде долго не задерживался. В отличие от братьев не имел семьи. Валериан Викторович его жалел и фактически содержал. Суровая и строгая мать не могла долго сердиться на Захара: с детских лет он был самым непутевым, но в то же время - самым нежным и ласковым сыном. Огорчал Марию Захаровну Абрам, бросивший жену с ребенком. Его дочка Торочка (Виктория) стала любимицей бабушки и Лункевичей, у которых не было своих детей.

     Да, конечно, жизнь Марии Захаровны в эти годы не назовешь безоблачной. Но она была мудрым человеком и понимала, что безмятежная жизнь возможна лишь в мечтах, а реальность всегда сурова. Поэтому часто повторяла: "Грех жаловаться! Я сделала все, что могла, и теперь отдыхаю". Увы, отдыхать ей оставалось недолго.
     Агнесса скрывала от матери, что терзается страхом за мужа. Во всех анкетах он неизменно писал, что был эсером, и не утаивал, что придерживается прежних взглядов. А ведь для него не было секретом, что большевики жестоко расправляются с эсерами. Правда, Агнесса и Валериан Викторович знали с чьих-то слов: когда на стол Ленина легли списки эсеров, подлежащих репрессиям, против фамилии Лункевича он написал: "Этого не трогать". Но никто не знал, будет ли действовать эта "охранная грамота" после смерти Ильича. А Лункевич так и не стал запуганным, осторожным советским гражданином. Обычно мягкий, покладистый, он был тверже камня в вопросах совести и чести. Как мог он уцелеть в то страшное время? Думается, в словах и поведении этого человека ощущалась такая огромная нравственная сила, такое благородство и детская вера в справедливость, что его не только погубить, но и обидеть не решались даже отъявленные негодяи, безжалостные по отношению к другим.

     Агнесса рассказывала, как они волновались, когда в конце 30-х гг. была учреждена Сталинская премия, и пронесся слух, будто трехтомный труд Лункевича "От Гераклита до Дарвина", в котором прослеживается история биологической науки на протяжении многих веков, собираются выдвинуть на соискание Сталинской премии. "Если это случится, - говорил Валериан Викторович жене, - мы пропали. Совесть не позволит мне быть лауреатом премии, которая носит имя Сталина. А отказ от премии равносилен самоубийству". К счастью, слух оказался ложным. Все это было после 37-го года, хотя и в 20-е гг. у любящей жены было достаточно причин для волнений. Жить спокойно Агнессе не удавалось. Но от матери она скрывала свои тревоги и опасения, словно предчувствуя, что Марии Захаровне предстояло пережить нечто более страшное.

     В конце 20-х гг. страну потрясли два открытых политических процесса - Шахтинское дело и процесс Промпартии. Судили инженеров за вредительство. Так начался поход против старой технической интеллигенции, и аресты инженеров стали повседневным явлением. В числе других был арестован и обвинен во вредительстве Александр Браиловский. Валериан Викторович кинулся хлопотать если не об освобождении Саши, то хотя бы о смягчении приговора. Но старые большевики, еще дореволюционные приятели Лункевича, к которым он обратился, даже слушать его не стали.
     Жена Саши, потрясенная его арестом, тяжело заболела. И Мария Захаровна с присущей ей энергией взяла все хлопоты в свои руки. Она была убеждена, что только мать способна вызволить из беды своего сына. Однако, добившись аудиенции у каких-то высокопоставленных особ, она наткнулась на такую глухую стену, что в пору было руки опустить. Но Мария Захаровна была не из тех, кто опускает руки. Регулярно ходила она в справочное бюро ГПУ, узнавала о Саше, требовала свидания с ним (отказ!), разрешения на передачу (отказ!).

     Увы, настал день, когда на вопрос о сыне ей ответил некто равнодушный: "Браиловский А.М. Приговорен к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Вещи его можете получить…" Он сказал, в какой тюрьме, по какому адресу, и крикнул: "Следующий!"
     Мать молча отошла от окошка. Далее действовала почти бессознательно. Вернулась домой и, никого там не застав, взяла пустой чемодан, вызвала такси и поехала за вещами в тюрьму по указанному адресу.
     Ей вынесли какие-то мелочи - часы, портсигар, портмоне, затем - верхнюю одежду казненного и его белье… с пятнами крови! Был ли это след чекистской пули или пыток? Выдали ли матери окровавленное белье по чьей-то злой воле или по оплошности? Кто знает.

     Она не билась в истерике, не потеряла сознания. По привычке аккуратно сложила Сашины вещи в чемодан и на такси вернулась домой. Что было дальше - не помнила.
     Мария Захаровна долго болела, была на грани жизни и смерти и, если бы не любовь и забота детей, вряд ли выжила бы. В эти тяжкие дни чаще других навещал мать ее любимец Сеня. С тех пор, как он лишился глаза, она прониклась жгучей жалостью к своему бедному увечному мальчику. Впрочем, бедным его нельзя было назвать. Он по-прежнему оставался самым веселым и озорным ее "архаровцем".

     Мы хорошо знали и любили дядю Сеню. Он изредка приезжал в Ленинград по делам Госплана и в свободное время приходил к нам. С его появлением в нашем доме возникала атмосфера праздника. Веселый, шумный, энергичный, он всех заражал весельем. К тому же дядя Сеня снабжал нас, девочек, билетами в театр и сам ходил в Мариинку со старшей из нас - Шурой, которой особенно симпатизировал. Она вспоминает, как в один из своих приездов дядя Сеня повез ее в Петергоф на банкет, который устроило ленинградское начальство в честь "знатного" гостя из Москвы. Александру поразила роскошная обстановка в банкетном зале дворца, разительно отличавшаяся от нищенского быта советских граждан. В то время как в Ленинграде и в других городах стояли длинные очереди за хлебом и молоком, здесь на столе, залитом светом люстр, на белоснежной скатерти были расставлены копчения и соления, черная икра, дорогие вина. Гостям прислуживали лакеи во фраках и белых перчатках, стоявшие за каждым стулом. Все это великолепие казалось Шуре нереальным. Словно она видела фильм или спектакль о жизни "буржуев" и сама участвовала в нем. Вернулась она домой с огромным букетом, потрясенная увиденным.

     В нашей семье обыски и аресты давно стали привычным явлением. Но как же нас поразило известие об аресте дяди Сени! Кто мог тогда подумать, что под ногами преуспевающего руководящего работника почва еще более зыбкая, чем под ногами мелкой сошки!
     О бедной тете Маше страшно было подумать. Опять высшая мера наказания! Опять приговор приведен в исполнение! Из пятерых сыновей с ней остались лишь двое. С Абрашей семья давно прекратила отношения из-за его разрыва с женой и дочкой. Он куда-то уехал, и мать не знала - куда. В Москве жили неудачник Захар и Давид - работник "идеологического фронта", над головой которого всегда висел Дамоклов меч.

     Приезжая в Москву, мы посещали Лункевичей и после гибели Сени. Тетя Маша, как и прежде, была приветливой, заботливой, внимательной, расспрашивала о сестре Ане, нашей бабушке, и о прочих членах семьи. На первый взгляд могло показаться, что она не изменилась.
     Но только на первый взгляд. В ее глубоко запавших глазах застыло немое страдание, и лицо стало каким-то безжизненным.
     Ей еще предстояло испытать трудности военного времени, жизнь в эвакуации, полную лишений. Умерла она в Свердловске. А вслед за ней умер от воспаления легких Валериан Викторович.
     В Москву Агнесса вернулась одна.

Самая счастливая

     "Я, Анюта, из всех вас самая счастливая", - говорила сестре Роза Захаровна, улыбаясь и попивая чаек. Конечно, и ее жизнь нельзя назвать безоблачной. Она похоронила любимого мужа, потеряла сына и внучку, старшая дочь ее Катя хлебнула немало горя. Но молодость Розы Захаровны была радостной, и в старости она жила припеваючи со своей любимицей Леночкой и зятем, относившимся к ней, как к родной матери. Однако не столько те или иные обстоятельства способствовали счастью этой женщины, сколько особенности ее натуры. Она легко относилась к жизни, отворачивалась от ее темных сторон и не способна была долго горевать. Ее фотография затерялась. Но мы помним ее хорошо, словно она у нас перед глазами. Седая моложавая женщина в черном бархатном платье приподнимает холеной ручкой длинное жемчужное ожерелье. На ее красивом лице сияет счастливая улыбка. Именно такой запомнилась нам тетя Роза, с которой мы изредка виделись.

     Роза Захаровна рано вышла замуж за Павла Браиловского, брата Моисея - мужа старшей сестры Маши. Братья во всем отличались друг от друга. Человек практичный, деловой, Павел презирал книжную премудрость брата, посвятившего себя изучению Торы. С юных лет занявшись коммерцией, Павел разумно распорядился своей долей наследства и вскоре преумножил его, став процветающим дельцом. Семья его жила на широкую ногу. Обожаемая жена Розочка, их сын Давид и дочери Катя и Лена, равно, как и сам отец, ни в чем не знали отказа. Так бы и благоденствовало это семейство, если бы не раздался "залп Авроры". В наступившее смутное время умер Павел - где и при каких обстоятельствах, мы не знаем. Давид Павлович, который рано пошел по стопам отца и быстро разбогател, открыв свое предприятие, вовремя успел бежать с семьей из страны, где "на горе всем буржуям" полыхал "пожар". При этом он сумел прихватить с собой значительную часть своего состояния. После долгих мытарств Давид очутился во Франции, где снова занялся коммерцией. Обосновавшись в Париже, он вызвал туда мать, надеясь затем и сестер перетащить за рубеж.

     Но Катин муж Абрам Шпаньон тогда еще не собирался эмигрировать, видимо, считая, что он, видный химик, и в Совдепии найдет себе применение. Катя с мужем и сыном поселилась в Петрограде, заняв часть роскошной квартиры на Конногвардейском бульваре, которая до революции целиком принадлежала Давиду. Здесь осталась вся мебель, все вещи брата и его жены.

     С Катей жила и ее младшая сестра Лена. Она училась в Институте истории искусств на музыкальном отделении. Но вскоре вышла замуж за Семена Абрамовича Биленко и, не закончив института, уехала с мужем в Тифлис.
     В Париже Давид открыл свое предприятие. Благодаря его опыту и таланту дело успешно развивалось, доходы росли, и вскоре он занял почетное место среди французских бизнесменов.
     Жена Давида, красавица Наташа, увлечена была светской жизнью, сорила деньгами и не заботилась ни о муже, ни о детях. Старшая Галя и Вадим были отданы на попечение гувернеров, бонн, учителей. Галя не доставляла им хлопот. Она унаследовала от матери красоту, но была скромна, послушна, хорошо училась. Когда ей было 17 лет, она получила первую премию на парижском конкурсе красоты, но и это не вскружило ей голову. Вскоре она встретила молодого человека, сына богатых родителей, такого же скромного и серьезного, как и она. Они были помолвлены. И счастье улыбалось этой милой девочке.

     Совсем другим рос Вадик. Не хотел учиться, грубо обращался со слугами, причисляя к таковым гувернеров и учителей. Он рано связался с компанией таких же шалопаев, испорченных богатством. Как и мать, он любил только развлечения, но больше всего его привлекали карты и вино. Смолоду он проигрывал огромные деньги. Матери импонировало поведение Вадика, ей казалось, что так и должен вести себя истинный аристократ. А отец был бессилен что-либо изменить, да и дела требовали от него такого напряжения, что не хватало душевных сил на воспитание сына.
     Роза Захаровна гордилась успехами Давидушки, красавицей невесткой, их роскошным домом и избранным обществом, в котором они вращались. В жизни этой семьи воплотился ее идеал. И она чувствовала бы себя вполне счастливой, если б не разлука с Леной.

     Все рухнуло, когда скоропостижно скончался Давид. Мы говорили уже об этой трагедии в главе "Я как врач". Дядя Арнольд после кончины племянника вернулся в Россию. Вслед за ним уехала и сестра Роза. К этому времени чета Биленко снова оказалась в Питере, и Лена пригласила мать к себе.
     Приглашала ее и Катя. Когда скончался Давид, Шпаньоны уже обосновались в Праге. Но жить с зятем Роза Захаровна не хотела. Уж очень она не любила его. Да и давно мечтала поселиться у Лены.

     Через год после ее отъезда семья Давида окончательно распалась. Накануне свадьбы Галя поехала на могилу отца и застрелилась. Причина ее самоубийства так и осталась загадкой. Вадим проигрался в пух и прах. Наташа не могла заплатить его колоссальных долгов и махнула на сына рукой. Дальнейшая судьба его неизвестна. В неумелых руках вдовы Браиловской состояние семьи быстро растаяло. Собрав последние крохи, она уехала в Лондон и вскоре вышла замуж за нефтяного магната Тапу Чермоева (он изображен под своим именем в романе А.Н. Толстого "Черное золото").

     Как же сложилась жизнь семьи Абрама Шпаньона? Когда началась пора НЭП'а, Абрам создал свое химическое предприятие и вскоре сделался преуспевающим нэпманом. Но через некоторое время родилось у него ощущение: если не сегодня, то завтра нэпманам будет крышка. Своевременно ликвидировав свое дело, он потихоньку перевел деньги за рубеж. А затем с Катей и маленьким сыном Павликом уехал в Чехословакию. Семья обосновалась в Праге, где Шпаньон вскоре стал совладельцем химического завода. Жили вполне благополучно. Завелись интересные знакомства, веселая, общительная Катя держала открытый дом, посещала театры, литературные вечера, музеи. К сожалению, и ее фотография тех лет, как и фотография тети Розы, затерялась. На ней была запечатлена привлекательная, элегантная женщина в изящном платье. Приятный образ жизни не мешал Кате заниматься воспитанием обожаемого Павлика. Скуповатый Абрам не жалел денег на образование сына. Павлуша учился блестяще, увлекался спортом, во время каникул путешествовал с товарищами. Перед ним открывалось прекрасное будущее.

     Но вскоре ситуация в Европе резко изменилась. Шпаньона и на этот раз спасла обостренная способность предчувствовать опасность. Он вовремя ушел от большевиков, и на этот раз понял, что пора уходить от нацистов. Потихоньку продав все, что было возможно, он перевел вырученные средства в Южную Америку и поселился с семьей в Монтевидео. Там он вскоре опять разбогател и решил, что больше не тронется с места. Однако через несколько лет от этого решения пришлось отказаться.
     Советская пропаганда охмуряла не только граждан СССР, но и распространяла свое влияние далеко за пределами страны. "Вернись, я все прощу!" - на разные лады пели большевистские СМИ, обращаясь к русским эмигрантам.
     Беглец от Сталина и Гитлера, Шпаньон не верил сладким голосам. "Мне и здесь хорошо!" - отвечал он, когда кто-нибудь заговаривал с ним на эту тему.

     Но иначе считал Павлик. Покинув Россию маленьким мальчиком, он неожиданно проникся ностальгией по березкам, и день ото дня росло у него желание вернуться в страну, где свободный, счастливый народ бодро шагал к сияющим высотам коммунизма. Закончив университет, Павел мечтал работать на благо социалистического отечества. Отец и слышать об этом не хотел. Мать пыталась урезонить Павлушу. Но он стоял на своем и, наконец, заявил: "Не хотите ехать со мной, уеду один!" И родители, обожавшие сына, сдались.
     Впрочем, Шпаньон предупредил Павлика: прежде чем принять окончательное решение, он спишется с Сеней Биленко, чтобы узнать его мнение по спорному вопросу. Как считает Сеня: возвращаться ли им в Советский Союз или лучше оставаться в Южной Америке? Так вот открытым текстом и написал, да еще просил рассказать, как живется нынче советским гражданам.

     До сих пор сестры Лена и Катя лишь изредка обменивались письмами, так как Лена боялась иметь постоянную связь с эмигрантами. И вот представьте себе: в конце 30-х гг. приходит подобный запрос из-за рубежа. Что отвечать? Сиди себе в своем прекрасном Монтевидео и не лезь к нам, ибо жизнь у нас прескверная, а тебе и вовсе не поздоровится? Сеня решил ничего не отвечать. Но приходит второе, третье письмо. И пришлось написать настырному Шпаньону то единственное, что в те годы мог ответить на подобные вопросы советский гражданин. Живем, мол, хорошо, не жалуемся. А насчет приезда - что-то невнятное о южном солнышке, пальмах, теплом море и о плохом ленинградском климате. Закончил же вежливой фразой: если решите приехать, будем рады. Про климат Шпаньоны не поняли: к чему это? Последнюю фразу приняли за чистую монету. И в 1939 году приехали. А потом так и не простили "обманувшего" их Сеню. Павлик позже рассказывал, что он в первые же дни понял, какую ужасную ошибку совершил, и как из-за него пострадали родители. Обманулись они жестоко, хотя могло быть и хуже. Стране в ту пору позарез нужны были опытные химики. И "возвращенца" Шпаньона, доктора химических наук, не бросили в концлагерь, а всего лишь сослали с семьей в Харьков, где он сразу получил работу. Павлика же забрали в армию.

     В годы войны он работал некоторое время в новосибирских конюшнях конюхом. Мы эвакуировались в этот город, и Павлик изредка приходил к нам грязный, голодный, измученный. Из Фрунзе, куда эвакуировались Шпаньоны, Катя приезжала навестить сына и останавливалась у нас. Невозможно было узнать прежнюю элегантную даму в этой опустившейся, состарившейся женщине. После войны Шпаньоны вернулись в Харьков.
     В доме у Леночки Роза Захаровна почувствовала себя счастливой. В молодости она была равнодушна к старшим детям. И лишь Лена, появившаяся на свет лет через десять после Кати, пробудила в душе Розы Захаровны материнские чувства. Она сама кормила своего позднего ребенка, купала его, не спала ночей, если у малютки болел животик. И через много лет, когда Лена вышла замуж и сама стала матерью, Розе Захаровне казалось, что ее любимица по-прежнему нуждается в материнской опеке. Назойливая забота матери раздражала Лену. Да и как было не раздражаться! Мать могла при посторонних поднять юбку взрослой Лены, чтобы проверить, надела ли та теплые рейтузы, или в гостях запретить дочери есть какое-нибудь блюдо, заявив: "Соус слишком острый. Он может повредить тебе!"

     Лена сердилась на мать. Но у нее самой страх за тех, кого она любила, приобрел уж и вовсе патологический характер. Она дрожала над Сеней, пичкала его лекарствами, которые он потихоньку выплевывал; кутала в шарфы, которые он снимал, как только закрывал за собою дверь; держала его на голодной диете. Но, оказавшись в кругу друзей без жены, он пил и ел в свое удовольствие.
     Вспоминается вечеринка в Гатчине, где жил наш отчим Роберт, которого Сеня очень любил. Пользуясь отсутствием Лены, "голодающий" набросился на гусиное жаркое и под аккомпанемент хора, распевавшего песенку, только что сочиненную Робертом: "Столько гуся? Невозможно! Он совсем сошел с ума", - продолжал уплетать вкусное блюдо.

     Он любил дружеское застолье, любил своих друзей и помогал многим из них, благо имел такую возможность. Специалист по пищевой промышленности, он занимал крупный пост в ЛСПО (Ленинградский союз потребительских обществ) и пользовался разными советскими благами - закрытым распределителем, бесплатными путевками в санатории и т.п. Сослуживцы его обожали и всегда были рады оказать ему услугу. Так Сене удалось устроить на работу Роберта, которого никуда не принимали, поскольку он после ссылки не имел права жить в Ленинграде. Нашей тете Лиде, сосланной на голодный Урал, Сеня с Леной посылали продуктовые посылки. А когда началась война, мы смогли своевременно эвакуироваться лишь благодаря Сене.

Семен Биленко

Вот таким был Сеня в жизни, как на этой фотографии - веселым, добродушным симпатягой.
Лена тоже отличалась добротой. Но, погрузившись в заботы о муже и о дочке Лиленьке, она испытывала постоянную тревогу и не всегда замечала остальных людей.

Елена Биленко

     Всмотритесь в лицо этой красивой женщины. Она еще молода, но рано начала седеть, измученная вечной тревогой. Такой была Лена Биленко.
     Ее нельзя назвать счастливой матерью. Страх за ребенка отравлял ее существование. Всюду мерещились ей ужасные микробы. Всякий человек, входивший в дом, вызывал страх как возможный носитель скарлатины или дифтерита. Гулять с девочкой надо было подальше от домов, от которых могла исходить зараза; играть с другими детьми, за исключением двух-трех знакомых, ей строго-настрого запрещалось. В школу Лиля не ходила, учителя, тщательно продезинфицированные, учили ее на дому. Дрожа от страха, мать решилась отдать Лиленьку в школу, только когда девочке исполнилось 15 лет. После этого и сама Лена поступила на работу в библиотеку Ленинградской консерватории. Сеня страдал, понимая, что его дочка получает уродливое воспитание, но изменить ничего не мог. Стоило ему заговорить на эту тему, как глаза у Лены делались безумными, и он умолкал. Плоды уродливого воспитания сказались позже: Лиля превратилась в бездушную эгоистку и принесла немало огорчений своим родителям.

     Роза Захаровна была единственным членом семьи, чувствовавшим себя счастливым. Ей казалось, что Лена правильно поступает, оберегая мужа и девочку от всяческих напастей. Она ведь и сама дрожала над здоровьем Лены. Разумно решив не вмешиваться в воспитание внучки, она наслаждалась жизнью рядом с обожаемой дочкой, в ее благоустроенном доме.
     В 41-м году, когда встал вопрос об эвакуации, Сеня решил, что жену и Лилю необходимо как можно скорее увезти из Ленинграда. Можно себе представить, что было бы с Леной в осажденном городе! Мать же свою, Марию Семеновну, и Розу Захаровну он побоялся трогать с места. Кто знает, какие трудности их ждут в Свердловске, куда эвакуировалось его учреждение. Здесь же привычная налаженная жизнь. Надо только перед отъездом позаботиться, чтобы старушки ни в чем не нуждались. С ними оставалась преданная домработница Груня. Сеня оставил в доме кое-какие продовольственные запасы и заручился обещанием приятелей-сослуживцев, остававшихся работать в Ленинграде, подбрасывать матери и теще все необходимое, что только будет возможно. Кто мог знать, какой кошмар ждал тех, кто не уехал из обреченного города! Как жили две беспомощные старые женщины в холодном, темном, голодном Ленинграде? Прежде всего, спасали Сенины приятели. Время от времени они снабжали старушек хлебом и водкой. Груня меняла водку на кое-что съестное и на дрова, чтобы топить "буржуйку" на кухне, где они жили втроем. Хлеб пополнял их скудный рацион.

     Всем заправляла Марья Семеновна. Она не падала духом, поддерживала Розу Захаровну, впавшую в какое-то странное состояние. Безразличная ко всему вокруг, она оживлялась только тогда, когда приходило письмо от Лены. Все остальное - бомбежки и артобстрелы, скудная пища, холод, полумрак - ничто не выводило ее из оцепенения. Она отказывалась спускаться в бомбоубежище и ни на что не жаловалась. Ее обычное спокойствие превратилось в патологическое равнодушие.
     В конце войны Сеня переехал в Москву, где ему предложили более престижную работу и дали квартиру. В семье дочери, рядом с ней, Роза Захаровна постепенно "оттаяла", словно очнувшись от тяжелого сна. Она стала прежней, спокойной и счастливой. И никогда не вспоминала дни блокады.
     Последние годы ее протекали безмятежно. И умерла она так же легко, как и жила. Легла спать и не проснулась. На мертвом лице ее застыла счастливая улыбка.

Участь Сероглазой Камеи

     Младшую дочь Захара Черного Соню, любимицу семьи, друзья прозвали Сероглазой Камеей. Шутили, что именно ей царь Соломон посвятил "Песню Песней", что ее темно-серые очи и точеный профиль могут свести с ума и нынешних правителей.
     В отличие от старших сестер Соня училась в гимназии. И там не только считалась первой красавицей, но и первой ученицей. Учителя ставили ее в пример другим. Подруги восхищались душкой-Сонечкой, а иные втайне завидовали ей. Знакомые гимназисты мечтали завоевать ее сердце. Но безуспешно.
     Когда Соне было лет пятнадцать, она познакомилась с гимназистом Сашей Тартаковским. Саша был старше Сони. Небольшого роста, нескладный, неказистый, он плохо танцевал, в играх, где требовались сила и ловкость, терпел поражение, но был непобедимым шахматистом. Учителя с опаской смотрели на этого еврейского мальчишку, способного высмеять их в остроумной эпиграмме или на уроке поставить в тупик каверзными вопросами. Соню восхищал его яркий интеллект. С ним было куда интересней, чем с другими ее поклонниками.

     Однажды Соня вернулась домой позже обычного, взволнованная, сияющая и призналась отцу, что она и Саша Тартаковский дали друг другу слово пожениться, когда достигнут совершеннолетия. Отца удивил выбор Сони. Но поскольку семья богачей Тартаковских пользовалась всеобщим уважением, а Саша слыл серьезным юношей, Захар Абрамович не стал возражать против намерения дочери соединить с ним свою судьбу.
     Саша вот-вот должен был окончить гимназию, но случилось нечто непредвиденное. (Далее мы передаем историю, которую не раз слышали от тетушек.) Еще тогда, когда Чехов учился в таганрогской гимназии, там преподавал древние языки учитель, послуживший прообразом Беликова ("Человек в футляре").
     Этого нелюдимого, злобного субъекта ненавидели и боялись как ученики, так и учителя. Ему доставляло какое-то странное удовольствие ставить плохие отметки даже лучшим ученикам. Но с особым садизмом он преследовал мальчиков, которым не давались греческий и латынь. Сколько слез было пролито из-за него! Скольких гимназистов он оставил на второй год!

     В гимназии учился один туповатый, но старательный мальчик. Отец жестоко истязал его за каждую двойку, и учителя, знавшие об этом, старались не ставить ему плохих отметок. Знал и учитель древних языков, но не щадил бедного мальчика. И в очередной раз с удовольствием вывел в его дневнике жирную единицу. В страхе перед неизбежной экзекуцией мальчик повесился.
     Негодование охватило и учителей, и гимназистов. И весь город. Но взрослые молчали. Мальчишки же, в отличие от учителей, повели себя бесстрашно. Среди наиболее смелых и решительных оказался Саша. Раздобыв где-то нужные схемы и компоненты, он вместе с другими "заговорщиками" изготовил адскую машину. Ее спрятали под стулом, на котором сидел виновник смерти их товарища, и привели в действие, когда тот сел на свое место. Раздался взрыв. Через несколько минут дым рассеялся, и замершие от любопытства и страха гимназисты увидели, как ненавистный учитель, у которого обгорела штанина, в панике убегал из класса.

     Добряк директор, в душе сочувствовавший "заговорщикам", хотел было замять это дело и наказать зачинщиков, не вынося сора из избы. Но "истец" пригрозил, что донесет начальству, если делу не будет дан ход. Долго шло разбирательство. В конце концов, родителям удалось добиться, чтобы их сыновьям, примерно наказанным, все же позволили закончить гимназию. Только Сашу отец, несмотря на все свое богатство и связи, не сумел отстоять. Злобный учитель настоял на его исключении. "Все эти евреи - бомбисты! - бушевал он. - Надо оградить православное юношество от их влияния".
     Родители отправили Сашу в Харьков к родственникам. Благодаря своим связям, те смогли устроить Сашу в харьковскую гимназию.

     Эта история не прошла для него даром. Он понял, что его честолюбивые мечты неосуществимы, потому что он еврей, всеми презираемый и бесправный. И чтобы обрести права, Саша решил креститься. Соня одобрила его решение. Окончив гимназию, она приехала в Харьков и тоже приняла православие. Вскоре они обвенчались.
     Захара Абрамовича тогда уже не было в живых. Брат Арнольд и старшие сестры, хоть и не были ортодоксальными евреями, переход в другую веру считали изменой своему народу. Особенно они осуждали тех, кто крестился из карьерных соображений. А ведь именно такими соображениями руководствовался Александр Тартаковский. С Соней и ее мужем отношений не порвали, очень уж любили младшую сестру, но в душе осуждали их обоих. Тем более потому, что Тартаковские, желая быть святее римского Папы, превратились в религиозных фанатиков. Дом их был увешан иконами, оба регулярно посещали церковь, строго соблюдали все православные обряды. А от своих детей тщательно скрывали, что в их жилах течет еврейская кровь.

     Окончив юридический факультет Харьковского университета, Тартаковский с женой уехал в Архангельск, где и начал свою адвокатскую карьеру. С первых же шагов она была успешной, и вскоре Александр Сергеевич прославился как выдающийся защитник. Блестящая эрудиция, красноречие, остроумие, находчивость - все способствовало успешному ведению дел. Когда он выступал в суде, многочисленные поклонники, ценители ораторского искусства, приходили его послушать. Особенно прославился Тартаковский защитой на политических процессах. Это сделало его популярным в либеральных кругах. Сам он считал себя монархистом и, защищая "потрясателей основ", выполнял лишь профессиональный долг.

     Семейная жизнь Александра Сергеевича сложилась счастливо. Соня восхищалась мужем и любила его нежно и преданно. Она стала заботливой матерью и отличной хозяйкой. В Архангельске родилась старшая дочь Елена, а через несколько лет один за другим появились на свет Ольга и Сергей. Софья Захаровна настолько погрузилась в семейные заботы, что у нее не хватало времени, да и желания не возникало искать развлечения вне дома. Она следила за своей внешностью, но лишь потому, что хотела нравиться обожаемому Саше. Больше никто ее не интересовал.
     Среди потерявшихся фотографий было две: на одной запечатлена Софья Захаровна с младенцем на руках, на второй - все семейство Тартаковских. За столом сидят красивая дама и обрюзгший лысый господин с раскосыми глазами и грубыми чертами лица. Возле него стоит девочка лет двенадцати, похожая на отца. Это Леля. На коленях у матери хорошенький мальчик - Сережа, а в ногах у нее сидит круглолицая миловидная Оленька.
     Все заботы о детях мать взяла на себя, не доверяя ухода за малышами чужим людям. Образованием детей ведал отец: приглашал учителей, следил за занятиями, покупал книжки.

     Адвокатская практика приносила Тартаковскому большие деньги. Главным же его увлечением, его страстью, источником радости стало искусство. Среди знатоков он приобрел известность как ценитель и собиратель произведений живописи, скульптуры, старинного фарфора и бронзовых изделий. Он завел знакомства с такими же любителями, и вскоре близко сошелся с известным меценатом, владельцем железных дорог и общественным деятелем Поляковым.
     Тем временем произошли важные события в жизни Тартаковских. Александр Сергеевич, ставший заметной фигурой в юридическом мире, получил приглашение в Петербург и переехал с семьей в столицу. Уже тогда квартира его превратилась в музей, где были собраны подлинные шедевры, привезенные из путешествий по Европе.
     Старшая дочь Леля (Елена) часто путешествовала с отцом и с детских лет заразилась его страстью. Под его наблюдением она читала, училась рисованию и музыке, а в Петербурге стала изучать историю искусств под руководством лучших преподавателей Академии художеств, сотрудников Эрмитажа и Русского музея.

     Софья Захаровна не разделяла увлечений мужа и дочери. На его приобретения смотрела с чисто практической точки зрения, как на выгодное помещение денег. Картины, статуи, прекрасные вазы она воспринимала лишь как украшение квартиры. Она не радовалась вместе с Александром Сергеевичем, когда Леля поступила в Институт истории искусств, ибо профессия искусствоведа не казалась ей перспективной. Но раз Сашенька и Леличка думали иначе, значит, так тому и быть. Главное - чтобы они были довольны и счастливы.
     Все заботы матери сосредоточились на младших детях. Оленька совсем юной вышла замуж за молодого человека из хорошей семьи, гвардейского офицера с блестящим будущим. Сережа учился в Кадетском корпусе.
     Когда началась Первая мировая война, мать потеряла покой. Но ни зять, ни сын не попали тогда на фронт. Тяжкие испытания ждали их впереди.

     В годы Гражданской войны Олин муж и Сережа, а с ними Оленька, быстро закончившая курсы сестер милосердия, сражались на Украине в рядах Белой армии. Всякая связь с ними была потеряна. Родители даже не знали - живы ли они. Что пережила тогда бедная мать!.. О, этот ужас бессонных ночей! О, эти кошмары в редкие минуты забытья!
     Кончилась Гражданская война. А вестей все не было. Лишь через много месяцев пришло письмо от Оли. Она писала, что с мужем и Сергеем бежала вместе с белыми в Константинополь. В пути они потеряли друг друга и лишь случайно встретились в Париже. Сережа там остался. Работает таксистом. Оля с мужем уехала на юг Франции, в небольшой курортный городок. Там они нашли работу в местном санатории: он - привратником и монтером, она - уборщицей. Дальнейшую переписку Александр Сергеевич, скрепя сердце, запретил. Решиться на такой шаг заставил его страх за Лелю. Связь с белоэмигрантами была крайне опасна. Леля в ту пору уже успешно работала в Эрмитаже.
     С головой погрузившись в мир искусства, она ни прежде, ни теперь не интересовалась политикой и не замечала происходившего вокруг. Она, конечно, тоже тревожилась об Оле и Сереже. Лишений же не замечала и огорчалась лишь, когда отец продавал антикварные вещи, чтобы как-то прожить в голодном Петрограде.
     Друг Тартаковского "буржуй" Поляков бежал за границу, оставив у Александра Сергеевича часть своих сокровищ до тех пор, пока не кончится "это безобразие". Но "это безобразие" не кончалось, Поляков не вернулся, и коллекция его стала собственностью Тартаковского. Она с трудом разместилась в его комнатах.

     С дореволюционных времен Тартаковские занимали барскую квартиру на 2-м этаже мрачного доходного дома. Он, очевидно, и теперь возвышается на 12-й линии Васильевского острова. Новая власть уплотнила прежних хозяев, и на реквизированной площади поселились пролетарии. Во владении Тартаковских остался кабинет Александра Сергеевича, спальня и смежная с ней столовая, а также нежилая комната рядом со столовой. Когда Тартаковские въехали в квартиру на 12-й линии, соседка предупредила Софью Захаровну, что в этой узкой полутемной комнате жить ни в коем случае не следует. Те, кто прежде там жил, умирали в ней - кто от чахотки, кто насильственной смертью. Последний жилец - молодой художник - повесился. Софья Захаровна, потрясенная рассказом соседки, просила мужа сменить квартиру. Но Александр Сергеевич посмеялся над бабьим суеверием и наотрез отказался искать другое жилище. Тогда Софья Захаровна превратила роковую комнату в кладовку, где хранились лишние вещи. После уплотнения туда поставили часть мебели из реквизированных комнат. В детстве мы слышали этот рассказ от самой тети Сони. И с опаской поглядывали на дверь в заклятую комнату.

     Нам нравилось бывать у Тартаковских. В их квартире все было прекрасным: и тяжелая резная мебель из темного дуба в столовой, и саксонские белоснежные чашки и тарелочки в цветочках. В них самое простое угощение казалось царским. Но больше всего привлекала нас Лелина комната, бывшая спальня. Точнее, это была не комната, а музейное помещение. Мы и теперь помним французские бронзовые часы времен Людовика XIV, подлинную античную скульптуру Фавна. Трудно было оторвать взгляд от его смеющегося безобразного лица. Таилось что-то загадочное, коварное и влекущее в этой застывшей маске смеха. Приковывал внимание и портрет величавого старика - подлинная работа Рафаэля.
     Леля охотно рассказывала о своих сокровищах. А однажды мы побывали с ней в Царском Селе. Она водила нас по залам Екатерининского дворца и с увлечением рассказывала о его истории, о сокровищах, хранившихся там. Особенный интерес вызвал рассказ о Янтарной комнате, красота которой нас поразила. Не забыть, как мы, замирая от восхищения, любовались сине-золотым интерьером придворной церкви, созданием Растрелли. Она была закрыта для экскурсий, но перед Лелей открывались все двери. В церкви царил полумрак, и под впечатлением Лелиного рассказа нам казалось, что мы перенеслись в далекое прошлое.

     Со второй половины 20-х годов мы все реже бывали у Тартаковских. Многие горести и редкие радости целиком поглотили нашу семью. В последний раз мы видели тетю Соню и Лелю на даче под Лугой. Александра Сергеевича уже не было в живых. Леля тогда работала над книгой о Рембрандте, которую собиралась опубликовать и представить как докторскую диссертацию. Навсегда запечатлелась в памяти такая картина. На веранде тетя Соня накрывает на стол, а в саду среди зелени, под старой липой за дачным столиком сидит Леля. Поглощенная работой о своем любимом художнике, она пишет, не поднимая головы. Как дружно жили мать и дочь, потерявшие всех своих близких! Как они нужны были друг другу!..
     Но вскоре тетя Соня потеряла своего последнего ребенка: Лелю арестовали.

     Собрав остаток сил, мать стояла в очередях на Шпалерной. Никто ей не сопутствовал. Лелины друзья отшатнулись от зачумленного дома, Сонина сестра Анна была больна. Лелю приговорили к 10-ти годам лагерей строго режима, однако, с правом переписки.
     Почему же "карающий меч правосудия" опустился на голову Елены Тартаковской? Ведь жила она в мире искусства и никогда не занималась политикой, не высказывалась о существующих порядках, не имела личных врагов или связей с "врагами народа"? В ту пору пострадали некоторые работники Эрмитажа, быть может, слишком много знавшие о том, о чем знать не следовало.

     В 30-е годы мы часто посещали Эрмитаж, и у нас были там любимые картины, среди них "Венера перед зеркалом" Тициана. В один прекрасный день на стене, где она висела, появилась табличка: "Картина в реставрации". Но из реставрации "Венера" не вернулась. Теперь висит она в Вашингтонской Национальной галерее среди других шедевров, купленных американским коллекционером и меценатом Мелоном и подаренных им музею.
     Леля тяжело переживала исчезновение из Эрмитажа каждой картины, но молчала. И все же за излишнюю осведомленность ей пришлось дорого заплатить.
     Когда шло следствие, наша тетя Лида - племянница тети Сони, дочь Анны, не могла ходить с теткой на Шпалерную, поскольку работала в двух местах и поздно возвращалась домой. Но узнав о приговоре, Лида вечером поспешила на Васильевский. Она застала тетю Соню в каком-то странном оцепенении. Несчастная мать сидела в бывшей столовой, где теперь жила (Лелину комнату опечатали). Съежившись в углу дивана и судорожно прижав к груди старый ридикюль, она глядела куда-то в пространство невидящими глазами и не обратила внимания на вошедшую племянницу.

     В последующее время Лида старалась как-то помогать тете Соне. Забежав домой после работы и наскоро перекусив, она ежедневно ездила на Васильевский (мы жили тогда в районе Смольного - не ближний конец!). Она убирала комнату, купала тетку, делала постирушку и терпеливо, чуть ли не насильно кормила несчастную старуху (еду готовила наша бабушка). Откуда брались у Лиды силы для столь нелегких забот? Нельзя сказать, что она любила тетю Соню, но ее действиями руководили сострадание и чувство долга. Лида знала, что несчастная одинокая старая женщина живет во враждебном окружении, что, пользуясь ее беспомощным состоянием, соседи бесцеремонно заходят к ней в комнату и берут, что хотят, да еще и глумятся над "матерью врага народа". Защитить ее Лида не могла, хоть и пыталась поговорить с соседями. Ее слова о жалости и сострадании падали в пустоту.

     Однажды, в очередной раз приехав к тете Соне, Лида увидела в коридоре какую-то старую мебель и разный хлам, загромоздивший проход. Дверь в "столовую" была открыта, но ни тети Сони, ни ее дивана там не было. По Лелиной спальне ходили какие-то солдаты. Там и в бывшей столовой все было приготовлено для ремонта, а наглухо заколоченная дверь из коридора в нежилую комнату, служившую кладовкой, стояла настежь открытой. Зайдя туда, Лида увидела картину, которая потрясла ее. Все на том же диване, в углу, прижимая ридикюль к груди, сидела тетя Соня. На лице ее застыл такой смертельный ужас, что и Лиде стало не по себе. Вошедшая вслед за ней соседка рассказала, что Лелину комнату распечатали. Часть вещей из нее куда-то увезли, а затем явился военный с голубыми кантами и сказал, что он теперь будет тут жить. Осмотрев помещение, заявил, что у него есть ордер на две смежные комнаты и что старуху переселят в бывшую кладовку, вполне пригодную для жилья. "Софья Захаровна, - продолжала соседка, - ничего не понимала, только тряслась и стонала. Пришлось солдатикам силком перетащить ее на новое место. Там поместился лишь диван, стол со стульями и комод. Остальную мебель забрал новый жилец". Соседка, прежде вместе с другими обворовывавшая тетю Соню, теперь заговорила иначе: "Хоть и мать врага народа, а все же человек. Да и мы люди, и у нас есть сердце". Она расплакалась и предложила, что будет ухаживать за Захаровной до прихода Лиды. Но уже никто не мог помочь тете Соне. Насильственное переселение в комнату, которая и в лучшие времена внушала ей мистический страх, доконало ее. Она лежала на диване, не расставаясь с ридикюлем, и то впадала в забытье, то приходила в себя и дрожала, как в лихорадке. Через несколько дней, войдя к ней, Лида поймала на себе странный взгляд: он был осмысленным и, как никогда, спокойным. "Что бы я делала без тебя, - едва слышно проговорила тетя Соня. - Спасибо, Лидочка… А теперь - моя последняя просьба". Дрожащими руками достала она из ридикюля небольшую инкрустированную коробочку и протянула Лиде. "Здесь все, что мне удалось сохранить. Отдашь это Леле, когда она вернется". Она умирала, веря в возвращение дочери.
     Но Леля не вернулась. И ни одного письма от нее не пришло. Как и где закончился ее крестный путь, уже никто никогда не узнает.