Сергей Угаров

Исповедь враженыша

Все прощается, пролившим невинную

кровь не простится никогда.

«Тора»

Невозможно не ощущать трагедию

миллионов людей, причиненную им

теми, кто смел оправдывать великое

зло обещаемым великим будущим.

«Манифест-2000: Призыв к новому

планетарному гуманизму»

 Цель правосудия – прощенье,

Но лишь тогда, когда даны

Без домысла и извращения

Все доказательства вины.

Так отомкните же архивы!

Избавьте нас от небылиц,

Чтоб стали ясными мотивы

Событий и деянья лиц.

Давид Самойлов

О книге С.А. Угарова

С.А. Угаров написал хорошую книгу о своей семье, об эпохе, в которую довелось жить братьям и их родителям. Эта книга – еще одно из многочисленных свидетельств трагических последствий сталинской диктатуры. Горько читать об искалеченных судьбах талантливых людей – жертвах существовавшей в СССР системы. С.А. Угаров называет в книге свою семью «семьей несбывшихся надежд». Репрессии, даже при последующей полной реабилитации (увы, спустя много лет), не могли не оставить следа. И все же я считаю, что эта семья состоялась.

Верность Сергея Александровича Угарова памяти его родителей и старшего брата – подтверждение того, что никто не забыт и ничто не забыто.

Желаю книге заслуженного успеха.

23 мая 2005 г. В.Л. Гинзбург,

академик РАН, лауреат Нобелевской премии

Предисловие

Из золы репрессий

Эта книга взросла на волнах моей памяти, из золы репрессий, по зову прежде всего сыновнего долга. Я одного боялся – не успеть ее написать. Мне было год и десять месяцев, когда у колыбели моей судьбы оказались Сталин, Ежов, Берия, которые даже не подозревали о моем существовании.

Больше пятидесяти лет я пребывал в уверенности, что мою жизнь круто поломали только именно эти трое, остальные же, рангом поменьше, были в исполнителях, в обслуге. И только в июне-2003, в самый разгар работы над этой книгой, я испытал очередное тяжкое потрясение: оказывается, была не тройка, а четверка, и самый зловещий удар по моим родителям, по моему брату, по мне нанес главный закоперщик борьбы с культом личности, с грубейшими нарушениями социалистической законности – Хрущев. Мне бы надо было при жизни этих палачей ходить в церковь и каждый божий день ставить им заупокойные свечи, но это откровение пришло ко мне с огромным опозданием.

Хрущева на трибуну ХХ съезда загнал, понимаю так, страх. Страх вора, громче всех вынужденно кричащего: «Держите вора! Держите вора!» Страх перед грядущей неминуемой расплатой, страх перед возмездием. Вот и старался перевести стрелки ответственности на других, подельников.

У этих нелюдей, погубивших нашу семью, одно общее: все они – палачи. Лично для меня они – убийцы моего отца, и такая оценка для меня никем и ничем непоколебима. И сколько бы ни писали о якобы светлых сторонах деятельности того же Сталина и его приспешников Ежова, Берия, Хрущева, они для меня были, есть и будут(!) прежде всего палачами.

Моя жизнь – не из сладких (рассказ о ней впереди), лиха хлебнул предостаточно. Горше же всего оказалась безотцовщина. Мне уже седьмой десяток, и все больше и больше не хватает отца. Просто физически чувствую обделенность, мне необходимы общение и беседы именно с ним, чтобы потрепал меня по плечу, погладил по голове, хотя скоро буду почти в два раза старше его, расстрелянного совсем молодым. Я давно дед, у меня пятеро внуков и внучек, вот-вот стану прадедом, а тоска по отцу все сильнее и сильнее. Усугубила ее работа над книгой.

В сознательную жизнь я вошел с несмываемым клеймом «сына врага народа», ЧСИР – члена семьи изменника родины. В 1948 г. брата (он постарше, вина у него была единственная – тоже сын врагов народа) офицер из районного отдела министерства госбезопасности спросил:

– Младшему сколько? Двенадцать? Ну пусть до восемнадцати погуляет, а там уж мы им займемся.

«Заняться» не дала смерть Сталина в пятьдесят третьем.

Что отец никакой не ВРАГ, я чувствовал интуитивно. С годами крепла тяга разобраться, что же все-таки случилось с отцом. В документах о посмертной реабилитации – лишь констатация факта невиновности, к архивным же материалам допуска не было, они все еще не рассекречены полностью.

Я чуть не потерял сознание, когда в архивном зале на Лубянке увидел «дело» Александра Ивановича Угарова, своего отца. Сопроводительные документы, протоколы допросов, завизированные отцом, – меня ни на секунду не покидало ощущение, что ОН был у меня за спиной, мы вместе читали и вместе сопереживали… Не приведи господь испытать кому-то хоть толику того, что свалилось на меня в этом мрачном лубянском хранилище! В обратном направлении сработала машина времени, я попал в ТЕ годы, в ТУ обстановку, в ТУ преисподнюю.

Дальше оказалось, что я совсем не знаю нашу предвоенную историю, что и в школе, и в институте нам преподносили фальсификацию, а на самом-то деле едва ли не все было не ТО и не ТАК. Поэтому взявшись за первоисточники, прочитав тьму книг, газет и журналов тех лет (а это сотни тысяч страниц авторов, придерживавшихся самых разных взглядов), беседуя со специалистами, Я ПРОЖИВАЛ с отцом год за годом, понимал чуть ли не каждый его шаг, понимал и то, каково же ему было суметь сохранить честь и достоинство.

Тем, что узнал и понял, не могу не поделиться со своим сыном. А чтобы ему стало легче передать узнанное о своих дедушке и бабушке, обо мне, наконец, пришлось взяться за книгу. Да, ее прямой и непосредственный адресат – мой сын, мои внуки. Больше всего на свете хочу, чтобы с ними не случилось того, что было со мной.

Дети и внуки есть не только у меня.

Я узнал, чту, как и почему произошло с моим отцом, с матерью, нашей семьей. Но так и не доискался ответа на вопрос вопросов: ЗА ЧТО им выпала такая судьба?

Басенный волк объясняет попавшему в его лапы ягненку: «"Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!" Сказал – и в темный лес ягненка уволок». В тридцатые годы в окружении Сталина не было ни одного ГОЛОДАЮЩЕГО, чьи поступки диктовались бы тем, что ему хочется кушать. Ответа на вопрос «ЗА ЧТО?» уже не сыскать… Поэтому его и нет в книге. Но был и, наверное, на века остался другой вопрос: почему случился 1937 год? И почему именно у нас, в СССР? Ответ будет искаться еще долго-долго, и неизвестно, когда он будет найден.

Если совсем кратко, то нас – отца, мать, брата Володю и меня – можно назвать «семьей несбывшихся, попранных надежд». И в самом деле: богатые природные данные каждым из нас были реализованы далеко не полностью. Отец, прошедший суровую, но прекрасную, требовательную школу С.М. Кирова, уже в тридцать два года считался одним из самых перспективных партийных работников, так рано он стал вторым (при Первом Кирове) секретарем Ленинградского горкома партии, занимал этот же пост до начала 1938 г., проработав три года при А.А. Жданове, по рекомендации которого выдвинулся в первые секретари Московского обкома и горкома партии, был в шаге от того, чтобы попасть в Политбюро ЦК ВКП(б).

Мать, член партии еще с 1917 г., была одним из лучших практикующих врачей Ленинграда, не случайно попала в группу специалистов, допущенных до осмотра тела трагически погибшего С.М. Кирова, была прекрасным диагностом. Для успеха совсем в иной сфере, в области теоретической физики были все данные у брата Владимира, но оказались закопанными на Колыме. Наконец, я, младший сын и брат, окончивший школу с медалью, из-за анкетных данных (родители – «враги народа») обречен был заниматься тем, к чему душа так и не прикипела, – геологией.

Не преувеличиваю ли, не поскупившись на столь щедрые авансы при оценке перспектив матери, брата да и своих собственных? Мне представляется, не преувеличиваю. Начну с себя. Я же не утверждаю, что, окончи физфак университета, непременно бы сотворил что-то эпохальное, фундаментальное. Но реальная отдача от любого человека как минимум кратно увеличивается, если он НА СВОЕМ МЕСТЕ. А я с окончания школы занял чье-то место в геологоразведочном институте, потом стал работать, опять же так и не став своим, был не хозяином, а чем-то вроде квартиранта, потому и отдача от меня была соответствующая, несмотря на то, что никогда не ходил в злостных нарушителях трудовой дисциплины, был исполнительным аккуратистом, руководством только ценился и поощрялся, что подтверждается многочисленными соответствующими записями в трудовой книжке, государственными наградами, карьерным ростом (даже защитил кандидатскую диссертацию), бессчетное число раз был в заграничных командировках. У меня дружная семья, любящая и любимая жена, сын, внуки и внучки. То есть, если судить по внешней канве, моя жизнь – из успешных. Но осталась заноза – что если бы не подпорченная анкета, все могло быть иначе, интереснее.

Не могу не сказать и о другом, не менее, если не более существенном. Специалисты (медики, психологи, политологи) считают, что фундамент личности закладывается в самом раннем возрасте, где-то до десяти лет. Могло ли для меня бесследно пройти то, что фактически я не знал отца, а мать впервые увидел только десятилетним – рос сиротой. И как бы ни любил дедушку и бабушку, которые вложили в меня все, что могли и даже много больше, заменить отца и мать они были не в состоянии. Для меня тайна за семью печатями, как же они в голодные военные годы умудрялись раздобывать пусть и простенькую, но пищу. Чаще всего за обеденным столом я сидел в одиночестве, слыша от них: «А мы уже насытились». Подозреваю, что ел, в прямом смысле этого слова, действительно за троих – это ли не подвиг, жертвенный подвиг с их стороны?!

С пищей духовной обстояло куда хуже. Брат, который старше меня на четырнадцать лет, успел многое почерпнуть от отца и матери, больше же – от отца, о чем еще речь впереди. Мы с братом жили, что называется, душа в душу, он для меня многое значил все годы, особенно детские, опекал меня, следил и за тем, что я читаю, помогал разобраться в прочитанном, но он и сам был загружен выше головы: физфак университета требовал напряженнейшей учебы, много времени отнимали и занятия в студенческом научном обществе, работа в спецсеминарах, а потом аспирантура, защита кандидатской. Мне было двенадцать, когда по «путевке» тогдашнего министра госбезопасности Абакумова брат на долгих пять лет оказался на Колыме.

Мать, делавшая революцию в семнадцатом, убежденная коммунистка, умерла задолго до физической кончины, была неизлечимо напугана гибелью мужа, собственным арестом, восьмилетней вынужденной разлукой с детьми. И я еще постарался: убежал, завидя ее первый раз, потому что не знал, что такое мать, испугался, что эта чужая женщина лишит меня бабушки, бывшей для меня всем.

Хрущев, сыгравший роковую роль в судьбе нашей семьи, был четырежды Героем Советского Союза и Социалистического труда. Моя мать была в ранге четырежды «врагини народа». Началось это еще в 1937-м, когда она стала сестрой разоблаченного как врага своего родного брата. «Дважды» и «трижды» – арест мужа и ее самой. «Четырежды», когда аж летом 48-го пришли за сыном Володей. Могла стать и «пятижды врагом», если бы Сталин протянул еще два года: органы ждали моего восемнадцатилетия, чтобы и я испил арестантскую чашу, походил бы в зэковской робе.

Страх отравил ей всю оставшуюся жизнь. Она боялась работать, потому что страшилась ошибиться. По закону больших чисел и врач не может хоть когда-нибудь да не ошибиться. Рядовому врачу, может, это и сошло бы с рук, но врачу – «врагу народа», пусть и отбывшему свое… От комплекса неполноценности она освободиться так и не смогла, вкупе со всеми другими тяжкими переживаниями это и привело ее в психиатрическую больницу, к неизлечимости. Мать вернулась в Москву сразу после ссылки, но многие двери стали открываться перед ней только после ее полной реабилитации. Но именно ЭТИ двери она обходила стороной до самой кончины, не отвечала ни на один телефонный звонок с ТОЙ стороны. Предательство она так и не научилась прощать: «ОНИ без меня жили? Жили. Почему же я не смогу жить без НИХ?»

Немыслимая череда потерь столь же бесценных, сколь и бессмысленных: все пострадали безвинно. И спросить за это сверхварварство не с кого, остается уповать на то, что Всевышний со всем и со всеми разберется и воздаст каждому свое.

А так – получилось, что наша семья жила как бы в сослагательном наклонении, так и не став тем, кем могла бы стать. Именно поэтому мне пришлось изменить первоначальные планы. Я собирался писать книгу об отце, собирал по крупицам материалы для нее, пока не осознал, что главного так и не скажу, потому что отец до главного, к чему был предназначен, так и не дожил.

У матери жизнь начиналась тоже многообещающе, но и ее лишили главного счастья, как и моего любимого брата. Взвесив все это, пришел к выводу: рассказать о том и о тех, кто внес свой вклад в становление нашей семьи, как и о тех, кто «исполнял ее по первой категории», т. е. расстреливал прямой наводкой.

Вернусь к отцу. Он не был в Ленинграде «первой скрипкой» ни при Кирове, ни при Жданове, не чурался черновой, рутиной работы, но был из тех солдат, которые выигрывают сражения, оставаясь в тени своего руководства, пожинавшего все лавры. Лавры – по заслугам: умели подобрать команду и организовать ее работу, а дело это очень даже не простое. Трудовая биография отца – в достижениях Ленинграда, к которым он лично причастен. Свой пост отец явно пересидел, но Жданов и спешил, и не спешил с ним расставаться, уступив Москве под напором самого Сталина. Переезд в Москву оказался для отца шагом роковым, в тугой узел сплелось многое.

Понять отца периода тех грозовых лет нельзя без рассказа о Кирове как сложной, противоречивой личности, о Сталине, Хрущеве и других фигурах, диктовавших, навязывавших в то время свои представления о добре и зле… А уж если быть совсем точным – эта книга о Системе ими созданной, которая не могла не разрушиться.

Отец принял идею социализма как свою, родную. Лозунги СВОБОДА! РАВЕНСТВО! БРАТСТВО! ТРУД! СЧАСТЬЕ! МИР – БЕДНЫМ, ВОЙНА – ДВОРЦАМ! – это были и ЕГО лозунги, выношенные им и выстраданные. Что именно эти лозунги будут впервые в истории реализованы на нашей, родной земле, переполняло отца и его единомышленницу (мою мать) гордостью, бьющей через край. Романтический настрой начала двадцатых – это был и его настрой, настрой и матери. Думаю, что они оба знали о перегибах во времена гражданской, НЭПа, где-то понимали их неизбежность, свойственную на первом этапе всем революциям, что особенно показала французская революция 1789 г. И считали эту неизбежность явлением временным, преходящим: смена власти – всегда процесс губительный, жертвенный, не обходится без крови.

И к Сталину как преемнику Ленина у них было отношение одобрительное. Сталин импонировал им деловитостью, заряженностью на построение социализма в одной, отдельно взятой стране, борьбой с отвлекающей от дела фракционностью, митинговщиной, рыцарями громкой фразы. Сталина они приняли за созидательность, поскольку оба были в первых рядах созидателей новой жизни. Так продолжалось, хотя и с большими оговорками, до 1934 г.

Отец в силу своей должности второго секретаря горкома партии был гораздо информированнее матери, пелена с глаз постепенно исчезала, он распознал в Сталине кровожадного тирана, но это открытие держал при себе, оставляя мать в спасительном неведении, словно заранее предчувствовал, что чем меньше жена будет знать о муже (чту, как и о ком думает, с кем встречается и что обсуждает), тем лучше для нее. Так оно и оказалось.

Отец был составной частью Системы, частью светлой, в этом и видел свое предназначение.

Мой отец оставался порядочным, несмотря на то, что все четыре года после гибели С.М. Кирова жил в экстремальной ситуации под дамокловым мечом ареста, хотя и не было за ним никакой вины. Без вины виноватый – это и о нем, человеке редчайшего мужества, выдержки и спокойствия. Четыре года экстрима – каково же ему приходилось?!

Мне все больше и больше представляется очевидным, что он догадывался: как бы ни выкладывался на работе, был обречен. Больше всего его угнетало то, что удар страшной силы обрушится и на семью, но предотвратить нельзя ничего, оставалось одно – ждать, уповая на исконно российское свойство – на надежду: авось пронесет, вдруг минует лихая беда? Не миновала…

Об этом – книга.

Бесконечно благодарен самому процессу работы над этой книгой, потому что она как бы воссоединила меня в первую очередь с отцом. Я прожил всю его короткую, но прекрасную жизнь, прочувствовал его реакцию на то или иное событие, проник в его думы. Меня не покидало ощущение, что между нами невидимая, но прочная связь. Дано это только мне, и для меня это состояние связи с отцом бесценно, он буквально рядом со мной, как бы водит моей рукой, подсказывает, напоминает, корректирует, даже пребываю в сомнении, кто же больше автор – он или я. И если кому-то покажется, что в книге есть смелые предположения, не всегда основанные на фактах, – отвечу на это: да, есть, но вычитано и между строк, опять же с подачи отца, которому я не могу не верить. Отцовскими глазами читал закрытые и открытые выступления Сталина, прочувствовал его реакцию. Это не мистика, не дьявольщина, это явь, которой не мог не нарадоваться. Пусть и с огромным опозданием, но вновь обрел отца и на этот раз навсегда. Он и подвиг меня на написание этой тяжелой для меня книги, в первую очередь – он.

Работая над книгой, я не могу найти слова, точно передающие, что же я испытал – был и в шоке, и в потрясениях, настолько неподъемна, раздавливающа оказалась правда, которая мне открылась. Я прошел через изнурительную пытку допросами, которым подвергались самые близкие и дорогие мне люди, испереживался в ожидании приговора, хотя и ведал безошибочно, каким он будет, прошел через камеру смертников, нашел в себе силы, чтобы без помощи расстрельной команды добраться до стенки, успел подивиться профессионализму карателя, одной пулей поставившего заключительную, завершающую точку. А потом арестовывался вместе с матерью, вместе с братом, изнывал в тюрьме в ожидании неведомого, был на этапе... Я прошел все круги ада и только для того, чтобы в этой книге сказать всего лишь одну фразу: это не должно повториться, невозможно, чтобы это повторилось…

Так уж получилось, что первым читателем рукописи был наш крупнейший ученый-физик, Нобелевский лауреат академик Виталий Лазаревич Гинзбург. Я знал, что он сотрудничал с моим братом Володей в академическом журнале «Успехи физических наук», написал для его учебника целую главу, вот и обратился к Виталию Лазаревичу с просьбой поделиться воспоминаниями. Откровенно признаюсь, почти не надеялся встретить понимание: во-первых, с тех пор прошлого уже более двадцати лет, во-вторых, патриарху наших физиков-теоретиков было уже восемьдесят семь, но он продолжал трудиться, был, я знал это, страшно загружен. Ну и в третьих, если не во-первых, он с моим братом был в противоположных по весу научных категориях. С одной стороны академик В.Л. Гинзбург – всемирно известный ученый, вписавший свое имя в Золотую Книгу физики вровень с корифеями из фантастического ряда, а с другой, В.А. Угаров – всего лишь кандидат физико-математических наук, доцент, сам считавший, что не состоялся как ученый. У меня были весомые причины сомневаться, что мое обращение найдет отклик, а если совсем откровенно, я и потревожил академика просто для очистки совести: не буду услышан, так не буду, никаких претензий и быть не может, значит, не судьба.

Но судьба и здесь мне благоволила, я услышал голос человека, похоже, не имеющего никакого представления о чванстве, совершенно не забронзовевшего, удивительно располагающего к себе, воспитанного на генном уровне: Володю он хорошо помнил, крайне заинтересованно отнесся к тому, что я работаю над книгой о своих родителях, о брате, даже попросил прислать главу, посвященную его давнему коллеге (формулировка академика – С.У.). Разумеется, глава была незамедлительно отправлена, буквально через несколько дней Виталий Лазаревич сам позвонил мне, сказал, что читал с большим интересом, высказав при этом несогласие с мнением брата о себе как об ученом (подробнее об этом разговоре и беседах с Нобелевским лауреатом – в книге. – С.У.), и обратился с донельзя обрадовавшей меня новой просьбой: нельзя ли показать ему и другие материалы. О чем речь, конечно же!

Вскоре Виталий Лазаревич угодил в больницу, связь с ним прервалась, но я созванивался с его ангелом-хранителем на протяжении почти шестидесяти лет Ниной Ивановной, от нее и узнал, что академик вознамерился написать отзыв о книге. И вот оно, счастье: 23 мая 2005 г. из рук его ученика и коллеги по отделению теоретической физики Физического института Академии наук (знаменитого ФИАНа) Ю.М. Брука получаю по емкости потрясающий документ, вторая часть которого и предваряет книгу.

Обретая горчайшую правду о судьбе своих самых близких, я одновременно и терял: шло закономерное расставание с иллюзиями. Нет, я не отрекаюсь от своего комсомольско-партийного прошлого, которому за многое и сегодня благодарен. Но я, нынешний, не стал бы вступать ни в комсомол, ни, тем более, в партию. У меня бы рука не поднялась вывести считавшееся ранее сокровенным: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма».

Надеюсь, за сказанное не попаду в презренный стан перебежчиков-конъюнктурщиков. Уверяю, что этими словами я не предал и не оскорбил память своего отца, члена ЦК ВКП(б), память своей матери, члена РКП(б) с 1917 г. Больше чем уверен, что они бы меня не только поняли, но и поддержали, знай они о своем времени столько, сколько познал я.

***

Заранее хочу оговориться: книга – не собрание биографий членов нашей семьи и других затронутых в ней лиц, вошедших в историю – кто-то с парадного, кто-то с самого черного входа, а кто-то и с того, и с другого. Разумеется, меня интересовало абсолютно все, связанное и с отцом, и с матерью, и с братом, это интерес сугубо личный, понятный, иного и быть не могло. Но в книгу вошло лишь то, что, на мой взгляд, до сих пор имеет общественно значимый интерес.

Говорят, время лечит. Но от каких-то зияющих, страшных ран даже оно исцелить не способно, они никак не заживают, да и никогда не смогут зажить, даже зарубцеваться. Это – о ранах, искалечивших нашу страну в жутчайший период тридцатых-пятидесятых, от которых она до сих пор не может оправиться.

Наши сегодняшние беды и невзгоды – именно ОТТУДА, от всеобщего ГУЛАГА, ставшего школой коммунизма. Коммунизм на самом деле расшифровывался совсем не так, как еще в двадцатые сформулировал Ленин: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Сталин на практике видоизменил пропагандистскую формулу. Коммунизм стал Советской властью плюс ГУЛАГИЗАЦИЕЙ всей страны. Ленин провозгласил, что профсоюзы – школа коммунизма, но эти слова так и остались на бумаге. Настоящей школой коммунизма стал сталинский ГУЛАГ, который распростерся от края и до края, оккупировал и души, и сердца, диктовал свои, специфические нормы поведения, морали, нравственности, рушил вековые устои, зиждившиеся на строжайшем, неукоснительном соблюдении евангельских норм, повторявшихся и в мусульманстве, иудаизме и других конфессиях. Непостижимо, но в Кремле воцарился не кормчий, а Ловчий, Сатана, вышедший… из духовного училища и порушивший Веру, испоганивший храмы. В душах людей состоялось второе распятие Христа, вытесненного Страхом.

История писалась кровью миллионов, десятков миллионов. Вечная мерзлота все еще выдавливает из себя тела жертв репрессий. В Москве рядом с Кремлем, в Александровском саду есть могила Неизвестного солдата. И нет могилы Неизвестного репрессированного. Неизвестный солдат погиб, защищая родину. А за что погиб Неизвестный безвинно репрессированный?

У Кремлевской стены с захоронениями самых видных партийных и советских деятелей, прославленных военачальников и других представителей не просто элиты, а, говоря по-современному, ВИП-ЭЛИТЫ были и своеобразные «филиалы», упоминаний о которых не имелось ни в одном справочнике. Один из них располагался километрах в двух от Кремля. Там тоже захоронена элита, только предание прахов земле проходило чаще всего ночью, без прощальных речей и без залпов почетного караула, без военного духового оркестра. Туда не допускался никто из родственников, многие из которых оставались в полном неведении, потому что их извещали, дескать, близкий человек осужден на десять лет тюрьмы без права переписки. Вот они и изнывали от томительного, иссушающего ожидания того, кого уже давно не было в живых, от кого оставался лишь прах, высыпанный из замызганного мешка в глубокую, кажущуюся бездонной яму с лужей, вырытую зэками в нескольких шагах от крематория, что на Донском кладбище столицы.

Да, эта зловещая яма, где обрели последний приют останки тысяч жертв сталинского произвола, – один из «филиалов» погребальной части Кремлевской стены с ее могилами и колумбарием, содержащимися в образцовом порядке. У донельзя запущенных, загаженных «филиалов» порядка не могло быть по определению – они же были предназначены для «врагов народа».

Сюда, в Донской «филиал», был сброшен и прах моего отца. У меня, как ни больно это сознавать, нет уверенности, что от него там, во глубине хоть что-то осталось, а не вымыто талыми, сточными и дождевыми водами: место захоронения после почти семидесяти лет, вполне вероятно, фактически уже перестало быть братской могилой. Потому и пишу, что вместе с моим отцом, Угаровым Александром Ивановичем, там БЫЛИ (ибо не знаю, остался ли, сохранился ли хоть чей-то след) преданы земле выжженные в ненасытной утробе крематория останки виднейших деятелей, которые при ином исходе событий были бы определены на вечный покой хотя бы по-человечески. Вот они, «соседи» моего отца по яме, а при жизни – сослуживцы, ибо едва ли не со всеми из них А.И. УГАРОВ сталкивался по работе:

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ АКУЛОВ, секретарь Центрального Исполнительного Комитета СССР,

АВЕЛЬ САФРОНОВИЧ ЕНУКИДЗЕ, бывший секретарь Президиума ВЦИК,

МИХАИЛ ЕФИМОВИЧ КОЛЬЦОВ-ФРИДЛЯНД, известный журналист,

АВГУСТ ИВАНОВИЧ КОРК, командарм второго ранга,

АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ КОСАРЕВ, первый секретарь ЦК ВЛКСМ,

СЕМЕН СЕМЕНОВИЧ ЛОБОВ, нарком пищевой промышленности РСФСР,

ВСЕВОЛОД ЭМИЛЬЕВИЧ МЕЙЕРХОЛЬД-РАЙХ, народный артист СССР,

ВИТАЛИЙ МАРКОВИЧ ПРИМАКОВ, заместитель командующего войсками Ленинградского военного округа,

ЮРИЙ ЛЕОНИДОВИЧ ПЯТАКОВ, зам наркома тяжелой промышленности СССР,

СЕРГЕЙ МИХАИЛОВИЧ СОБОЛЕВ, первый секретарь Дальневосточного крайкома ВКП(б), проходивший с моим отцом по одному «делу», с ним же приговоренный, расстрелянный, сожженный и «захороненный»,

МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ ТУХАЧЕВСКИЙ, один из пяти первых маршалов Советского Союза,

ИЕРОНИМ ПЕТРОВИЧ УБОРЕВИЧ, командующий войсками Белорусского военного округа,

ВЛАС ЯКОВЛЕВИЧ ЧУБАРЬ, член Политбюро ЦК ВКП(б),

ИОНА ЭММАНУИЛОВИЧ ЯКИР, командарм первого ранга.

Перечисленные здесь – лишь крохотная толика невинно убиенных, счет которых исчислялся миллионами.

Яма была засыпана, когда бурный поток репрессий сошел к ручейку, и крематорские печи, трудившиеся годами без продыху, поставили, и то временно, за исключением одной, так сказать, на заслуженный отдых. Засыпана на скорую руку, земля проваливалась, ее досыпали, до очередного провала. В дождливую погоду и в весеннюю распутицу на ней образовывалась лужа метров пяти в диаметре. В сухую по ней вытаптывалась дорожка, по которой хаживал и я, даже не предполагая, что – мне невмоготу об этом писать, но что было, то было! – топчу прах своего отца. О том, КТО же в этой яме, наша семья узнала с огромным опозданием, пребывая десятки лет в тяжкой неизвестности, где же, где сыскать хотя бы то, что осталось от сына, мужа, отца, дедушки.

Предлагаемая книга – не историческая хроника и не биографическая. Мне хотелось одного – погрузиться в ТО время, воссоздать его гнетущую атмосферу, когда многое, очень многое делалось НЕ БЛАГОДАРЯ, а ВОПРЕКИ. Дух захватывает, едва представишь, где мы были бы, если бы все делалось только БЛАГОДАРЯ, без всяких ВОПРЕКИ… И тогда понимаешь, чего мы лишились, сколько потеряли.

Мои родители работали на будущее, на светлое будущее. Нет никакой их вины в том, что оно получилось совсем не таким, каким они себе его представляли.

…И с отцом, и матерью я не в равном положении, потому что знаю об ИХ времени куда больше, чем они. И не могу не восхищаться, что и в ТО время они сумели остаться при своих идеалах, работали на Свет, на Родину. В их жизни и становлении как личностей сыграл огромную роль руководитель ленинградских большевиков Сергей Миронович Киров, сразу, еще в 26-м, подметивший отца и взрастивший его до одного из главных своих помощников. Он скоропалительно ушел из жизни, ушел преждевременно и, сдается мне, вовремя: мы никогда не узнаем, что бы с ним сотворил Сталин в 1937-м.

Книга не может не начаться с главы именно о С.М. Кирове, фигуре сложной, противоречивой, совсем в духе того времени.

И последнее. В книге есть повторы, касающиеся судеб моих самых близких, выбитых Системой, пулявшей изощренно, продуманно, прицельно. В этих повторах – моя все растущая боль. О чем бы я ни говорил – все касалось их, моих родных, и не сказать об этом еще раз я просто не мог: ну никак это не получалось – и только… Так диктовал материал, который уложился в хроники, а не в историю этого пыточного времени.

Я давно, как говорится, еду с ярмарки. И уже, видимо, никогда не избавлюсь от комплексов ВРАЖЕНЫША – сына врага народа и врагини народа, брата врага народа и племянника врага народа. Друг, знающий меня с детства, так охарактеризовал книгу: это исповедь враженыша.

Что ж, возможно. Пусть считают и так. Лишь бы прочитали.

Школа С.М. Кирова

Послание из юности

В папке с полученной почтой, которую Сергей Миронович Киров так и не успел открыть 1 декабря 1934 года – через час был убит, лежало среди прочих неприметное письмецо.

Вот оно:

Шлют горячий привет дорогому брату две твои старенькие сестры Анюта и Лиза и двое племянников – Костя и Эмма. Последнее письмо твое мной было получено в 11-м году из Владикавказа, а дальше растерялись мы все. О тебе думалось, что правительство (подразумевалось царское правительство. – С.У.) расправилось окончательно и живым ты больше не существуешь… Нынче летом, узнав твой адрес, имели большое поползновение съездить в Ленинград, но служебные дела не дали возможности… Если доживу до лета, то в 1935 г. приедем вместе с Анютой…

Говори, доказывай колхозникам на собраниях с пеной у рта о наших достижениях и будущей нам лучшей жизни и в нашем уголке, а придешь домой, досадно станет, так еще глухо, порой дико у нас. Прошлый год в нашем селении в первый раз увидели автомобиль, а за летевшим на днях аэропланом ребята бежали до конца деревни… Да что крестьяне и их дети. Сын техникум кончил, год работал, а не имел возможности видеть поезда.

Елизавета Мироновна Верхотина (Кострикова)

18.XI.1934 г.,

Дер. Елькино, Елькинского с/с, Горьковского края

Этот потрясающий по скрытой в нем информации и трагедии документ опубликован в книге пытливого исследования обстоятельств жизни и трагической гибели С.М. Кирова Аллы Кирилиной «Неизвестный Киров» (2001, 181 с.).

Публикацию Алла Кирилина сопроводила любопытным примечанием: «Этим письмом и без всяких комментариев мне и хотелось бы закончить…»

А комментарии-то как раз необходимы.

В письме – явная недосказанность, которая – от неуверенности, а тому ли человеку пишут. Деревенские жители привыкли рассказывать, как и чем живут, делиться новостями об общих знакомых и родственниках, о домашней живности, хотя бы и о кошках за неименьем другой, интересоваться семейной жизнью адресата, а тут – полный молчок. И читается меж строк: извини, мил человек, если не к тому попали, а если послание наше в самую цель, то напоминаем, что живы, пребываем в некотором недоумении, ждем письма с объяснениями, почему же больше двадцати лет от тебя ни одной весточки, ни капельки интереса, а сестры-то твои родные – на белом ли свете? Такое вот письмо-трагедия. И надо же так случиться, что именно в день получения письма С.М. Киров был убит, так его и не вскрыл, вышло послание на тот свет. Характерная деталь: в письме нет обращения, даже элементарного «Здравствуй».

– Все объясняется очень просто, – комментирует ситуацию мой давний знакомый журналист, который по названным ниже причинам не хотел бы «светиться», т. е. называть себя. – С тех пор, как Сережа Костриков шестнадцати лет «ушел в революцию», сестры его не видели и не слышали. Анюта – это старшая, Анна Мироновна. Елизавета Мироновна – средняя из детей, а брат Сергей – в младших. В июле 1960 г. я был у них в деревеньке неподалеку от райцентра Уржума (старшее поколение хранит в памяти книгу «Мальчик из Уржума» о детстве и юности Сережи Кострикова). Обе сестры, сельские учительницы, были уже на пенсии. При мне пришел почтальон, принес пенсию, Анна Мироновна расплакалась, все повторяла: «Какие деньги валят, какие деньги – за что?!» Эмма – Эмилия Васильевна, дочь Елизаветы Мироновны, тоже сельская учительница, мне объяснила: «У тети Ани, как и у мамы, персональная пенсия республиканского значения, тысяча рублей в месяц (в исчислении до 1961 г. – С.У.), а она считает, что такого не заработала, вот и плачет».

– Вернувшись в Москву, я рассказал о сестрах Костриковых Надежде Михайловне Парфеновой, тогда главному редактору «Учительской газеты», и услышал от нее: «Как же, хорошо их помню. Я подписывала ходатайство об установлении сестрам Кирова персональной пенсии, когда работала начальником главного управления школ Наркомпроса, была с этим у А.Н. Косыгина, в ту пору председателя Совнаркома РСФСР, Алексей Николаевич поддержал меня».

До 1934 года сестры бедствовали: приходилось крутиться на двух направлениях – и в сельской школе и вести хозяйство – зарплата сельской учительницы была курам на смех. Помощи же никакой и ни от кого. Брат Сергей как ушел в революционеры шестнадцатилетним в 1904-м, так будто и сгинул, обе терялись в догадках, какую свечку ставить, во здравие или за упокой. Местное начальство их не привечало, потому что и не замечало. Что с хлеба на квас перебиваются две учителки, сестры самого товарища Кирова, соратника товарища Сталина по Политбюро, и в голову никому не приходило.

Грамотей-односельчанин пытался внушить:

– Киров в Ленинграде – это же ваш братан, Костриков! Обратитесь к нему, все поможет!

Старшая, Анна Мироновна, отмахивалась:

– Если бы это был Сергунька, непременно бы нас не забыл! Нет, чует мое сердце, нет уж его на белом свете.

О том, что они решились-таки обратиться с письмом, сестры в беседе со мной и не упомнили.

Сестры Костриковы

Это письмо сыграло свою огромную роль в жизни сестер Костриковых и их родни, потому что пришло крайне своевременно. Задержись оно на сутки-двое, не попади в заветную папочку Сергея Мироновича, и кто знает, вспомнили ли бы хоть когда-нибудь о сестрах-горемыках, перебивавшихся с хлеба на квас, потому что не поступило бы указаний обратить на них особое, даже особенное внимание. В деревушке, где они прозябали, неожиданно начался переполох: понаехало столько начальства и краевого и районного, сколько отродясь не было в этих забытых богом местах. И пришло начальство в неописуемый ужас: сестер надо собирать в дорогу, в саму столицу, на похороны, но не в рвани же отправлять, а иной одежи у них и не водилось. Потратились из скудного местного бюджета и на платьица, и на обувку, да опять незадача: туфель обе не нашивали, даже не представляли, как в них вышагивать, все время за что-нибудь каблуками цеплялись.

Сестры чувствовали себя хуже некуда. Во-первых, не было у них стопроцентной уверенности, что все происходящее – явь: был брат Сергунька, лет до трех в бесштанных, потом подрос и убег делать какую-то революцию, видать, выбился в большие начальники, вон какой переполох учинил своей смертью, раз из самой столицы прознали о сестрах Костриковых. А ну как обнаружится подмена, что они этому самому Кирову и десятой водой на киселе не приходятся, вот сраму-то будет, вот сраму-то. Горя особого они не испытывали, за годы разлуки не раз оплакивали братана, живым видеть и не чаяли, об одном печалились, что не доведется даже на могилке побывать за неизвестностью оной, да и время срамное настало, знающие люди сказывали, на покойников выпадали столь урожайные годы, что не до всех руки доходили, чтобы похоронить по-христиански, хорошо, если удавалось попасть в большую-пребольшую яму, битком набитую, едва присыпанную землицей.

В Москве их прямиком с вокзала повезли к телу. Брата они признали сразу: повзрослел, заматерел, упитанно выглядит. Но обличье костриковское не спрячешь: скуластый, лобастый, в гробу покоится, а губы, как и в детстве, сжаты упрямо. Как водится, всплакнули сестры и – вот они, люди русские! – вмиг распрямились: сразу бесследно растворился страх, что они тут по вящему недоразумению, что их могут запросто вытурить как посторонних. А как тогда из этой распроклятой Москвы им, безденежным, до своей деревеньки добраться, месяца за три пешим не дойти, а если заблудятся, то и того больше.

Относились к ним в Москве уважительно, кормили, как они вспоминали и четверть века спустя, от пуза, все диковинным – сосисками, сардельками, о которых они и не слыхивали, старшая, Анна Мироновна, та совсем осмелела, попросила даже хоть одну сушечку к чаю. На похоронах к ним подошел сам Сталин, вежливо так поручкался, а потом и другое начальство в очередь к ним встало, тоже поручкаться. Мужчины все упитанные, в теле, силищу девать некуда, вот и жали руку так, что хоть криком кричи, пальцы на несколько недель онемели и не гнулись.

Все происходившее в Колонном зале было для них, как в тумане. Куда как трезвее оказалась бывшая рядом с ними М.А. Сванидзе, жена брата первой, давно покойной жены Сталина, ведшая дневник. Вот ее запись, сделанная 5 декабря 1934 г.: «У нас были особые билеты в Колонный зал, где лежал прах Кирова, доступный для посещения всеми. Посреди зала стоял гроб, простой красный кумачовый гроб. Лицо было зеленовато-желтое, с заострившимся носом, плотно сжатыми губами, с глубокими складками на лбу и на щеках, углы губ страдальчески серьезно опущены. У левого виска и на скуле синее пятно от падения… С правой стороны гроба на стульях сидит несчастная жена, ее две сестры и две сестры покойного Кирова… Со стороны головы покойного Кирова появляется Иосиф (Сталин), окруженный Ворошиловым, Орджоникидзе, Кагановичем, Ждановым, Микояном, Постышевым, Петровским и др. С другой стороны стоят уже Корк, Егоров и несколько членов Реввоенсовета. Играет музыка, похоронный марш Шопена, шипят рефлекторы, щелкают аппараты, вертится киноаппарат. На ступеньки поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует в лоб мертвого Сергея Мироновича. Картина раздирает душу, зная, как они были близки, и весь зал рыдает».

В Колонном зале была вся партийная верхушка вместе с членами правительственной комиссии по организации похорон, в которую входил и А.И. Угаров. Знать бы сестрам Костриковым, что многие из них вскорости будут зачислены в злейшие враги партии и народа и будут расстреляны, останутся безмогильными, что в этот скорбный список попадет и больше всех заботившийся о них Александр Иванович, к которому они прикипели всем сердцем и так и остались в неведении, почему же он потом даже весточки о себе не подал, посадил в поезд и словно сквозь землю провалился, как будто его никогда и не было. А ведь на вокзале так хорошо, сердечно попрощались, справный такой мужчина, внимательный и заботливый, обещал и впредь всегда заботиться, просил обращаться к нему в любое время – и нате вам, словно сгинул куда-то, не по-людски все вышло, не по-людски.

Откуда было знать простодушным, доверчивым сестрам, что А.И. Угаров все помнил, но последовало указание из Большого дома: о сестрах товарища Кирова есть, кому позаботиться, в служебные функции товарища Угарова это не входит.

Жить сестры стали чуть получше, но не катались сыром в масле, местным властям просьбами старались не докучать. Разве попросят дровишек подбросить, а летом выделить деляночку для покоса, чтобы было чем кормить зимой козу: старшая, Анна Мироновна, обожала чай непременно молоком забеливать.

Спокойная жизнь закончилась после появления книги писательницы Голубкиной «Мальчик из Уржума» о детских годах Сережи Кострикова, после чего житья не стало от многочисленных туристов со всех концов страны, еще повезло, что зарубежным дорогу в Кировскую область перекрыли. Ну да и к этому нашествию притерпелись, а тут и война, не до туризма стало. И после войны они продолжали жить, как и жили – незаметно, нетребовательно, довольствуясь тем, что было.

Единственное, уставали от бесконечных экскурсантов, осаждавших Уржум. Кому надо, сестер просветили: что брата не видели почти тридцать лет, что пребывали в неведении – молчок!

Елизавета Мироновна, как ни противилась, ряд созывов пробыла в депутатах Верховного Совета РСФСР, два раза в год ездила в Москву. С облегченьем вздохнула, когда закончилась депутатская каторга:

– Столько лет не в своих санях сидела, столько лет…

Под Уржумом у них был домик с небольшим участком. Хозяйство вела дочка Елизаветы Мироновны Элеонора Васильевна, тоже учительница, пользовавшаяся в селе абсолютным, непререкаемым авторитетом. Начиналась где-то драка, даже глубокой ночью, бежали не за милицией, а за Элеонорой Васильевной. Она подходила к драчуну, хватала его за ухо и произносила всего одно слово:

– Васька!!!

Тот, как бы ни был пьян, мгновенно трезвел:

– Все, Элеонора Васильевна, все, будет полный порядок!

Летом во дворе стоял большой стол, на нем полутораведерный самовар, за которым – сухонькая Анна Мироновна, большая любительница горяченного чая с баранками.

Так они жили: скромно, неприметно. Самой большой радостью была оказия от сына Елизаветы Мироновны (сестра ее так и осталась в бобылках) Константина Васильевича Верхотина, заведовавшего отделом информации в «Кировской правде»: палка вареной колбасы, пряники, печенье с конфетками. Тут и начинался настоящий пир – чай-пир.

Но вернемся к рассказу журналиста.

Через четыре года, в июне 1964-го, я снова оказался в Кирове, неудержимо потянуло под Уржум, к этим чудесно-патриархальным сестрам. Созвонился с Константином Васильевичем, сказал, когда еду. Он – верх деликатности! – поинтересовался, не смогу ли я передать его гостинцы. Задал и другой, смутивший меня вопрос:

– А с обкомом разговаривали?

Тогда действовал неписаный закон: журналист, прибывший в регион, должен непременно доложиться в отделе пропаганды обкома. Надо так надо, иду к секретарю промышленного обкома Трушину, информирую, по каким делам прибыл, говорю, что завтра собираюсь под Уржум, к сестрам Костриковым. И вдруг как удар кнутом:

– Дело ваше, но я бы не рекомендовал.

– ?!?!?!

– Не для печати, хорошо? У нас на складе который год пылится готовый памятник Кирову, и Москва – вы понимаете, о ком я, – Москва не дает разрешения на установку. Никита Сергеевич в узком кругу заявил, что Киров был причастен к организации кровавых репрессий, идет расследование. Вы же, наверное, написать о его сестрах хотите? Сомневаюсь, что Главлит (цензура. – С.У.) пропустит.

И тут я содеял то, чего стыжусь до сих пор, почему и не хотел бы обнародовать свою фамилию. Позвонил Константину Васильевичу и извинился, что поездка отменяется. Он все понял и положил трубку.

До меня и раньше доходила молва, что Хрущев неприязненно относился к Кирову. По его настоянию был закрыт в Ленинграде музей С.М. Кирова. Мотивировка? «Развели тут в Ленинграде культ личности Кирова!»

На ровном месте ничего не бывает. Сразу обострились отношения К.В. Верхотина с обкомом. Константин Васильевич (кстати сказать, первый наставник будущего знаменитого детского писателя, организатора Детского фонда СССР А. Лиханова) – сам отличный журналист, кристально честен, порядочен. Его минус – в глазах обкома – никогда не был ручным, не ходил в угадывателях мнения областных партвладык.

А сестры Костриковы жили неприметно, поумирали одна за другой два года спустя, в 1966-м. Вот и все.

Прежде чем перейти к обещанному комментарию, хочу привести четыре, на первый взгляд, разрозненных факта.

Факт первый. В 1944-м, примерно за год до победы над гитлеризмом, Сталин обратился к прославленному полководцу новой войны, по-моему, уже маршалу Советского Союза А.М. Василевскому:

– А скажите мне, товарищ Василевский, вы помогаете своим родителям?

– Никак нет, товарищ Сталин, не помогаю.

– А почему?

– Не поддерживаю с ними никакой связи с 1926 года. Отец священнослужитель, меня как сына священника не принимали в военное училище, я и написал заявление, что отрекаюсь от своих родителей. Где они, что с ними, живы ли – не имею представления.

– Нехорошо, товарищ Василевский, забывать о родителях, тем более нехорошо не помогать им.

– Я должен понять вас, товарищ Сталин, так: вы разрешаете мне написать родителям и материально помогать им?

– Поняли вы, товарищ Василевский, правильно, только я не разрешаю, а рекомендую.

– Вы разрешите, товарищ Сталин, проинформировать спецотдел фронта о Вашей рекомендации?

– Конечно, товарищ Василевский. Органы на то и органы, чтобы их обо всем информировать.

Факт второй. Вторая жена сослуживца Сталина еще по Царицыну, будущего маршала Г.И.Кулика была дочерью кулака. С ней Кулик расстался, лишь получив выговор от Центральной Контрольной комиссии ВКП(б) за попытку спасти своего тестя от раскулачивания (Ю.В.Рубцов. Маршалы Сталина. – Ростов-на-Дону, 2002, с. 115). Эта история получила широкую огласку.

Факт третий. В 1937 году был арестован военный моряк М.А. Крупский (позднее – вице-адмирал, начальник высшего военно-морского училища), двоюродный племянник вдовы Ленина Н.К. Крупской. Через три месяца его каким-то чудом выпустили, он сразу помчался к тете. Надежда Константиновна обняла курсанта и тихо произнесла:

– Хорошо, что живой.

Оказалось, что тетя за племянника не хлопотала, понимая, что это бесполезно.

Факт четвертый. Этот факт связан с трагической историей члена Политбюро ЦК партии С.В. Косиора. Цитирую по фундаментальному труду Н. Зеньковича «Самые закрытые люди» (Москва, 2002, с. 268–269):

Избирался членом ЦИК СССР 1-7-го созывов. Депутат Верховного Совета СССР 1-го созыва. Награжден орденом Ленина. 19.01.1938 г. назначен заместителем Председателя Совнаркома СССР и председателем Комиссии советского контроля при СНК СССР. В апреле 1938 г. отстранен от всех занимаемых постов. Пытался выгородить своего брата Владимира, «не разоружившегося» троцкиста, находившегося с 1928 г. в ссылке в Минусинске. В начале 1936 г. была арестована жена В.В. Косиора, обвиненная в причастности к контрреволюционной организации, и тот написал гневное письмо высокопоставленному брату с требованием об освобождении супруги, грозя покончить жизнь самоубийством. С.В. Косиор переслал письмо Н.И. Ежову с просьбой вмешаться: «Посылаю тебе письмо моего брата Владимира – троцкиста, очевидно, он не врет, во всяком случае ясно, что он дошел до отчаяния. На мой взгляд, надо бы привести это дело в порядок. Если он пишет мне, то, значит, дошел до последней точки. Вмешайся ты, пожалуйста, в это дело и реши сам, как быть». И.В. Сталин возмутился поступком председателя Комиссии Советского контроля: «По всему видно, что Вл. Косиор чуждый рабочему классу субъект, враг советской власти и шантажист. Мерилом всего – партии, рабочего класса, власти, законности – является для него судьба его жены, и только она. Видно, Вл. Косиор порядочный мещанин и пошляк, а жена его «попалась» основательно, иначе он не пытался бы шантажировать его брата в самоубийстве. Поразительно, что Ст. Косиор находит возможным вмешиваться в это шантажистское дело». 03.05.1938 г. арестован. Обвинялся в контактах с распущенной Коминтерном Компартией Польши. По словам Л.М. Кагановича, он возражал против его ареста: «Это был мой друг. Более того, мой учитель старший. Он был в Киеве руководителем. При нем меня избрали членом Киевского комитета партии в 1915 г. Мы с ним ходили, гуляли. Он мне даже экзамен делал по политэкономии, по Марксу, по другим вопросам. Так что мы с ним друзья были близкие. Говорю Сталину: «Товарищ Сталин, господи. Это же мой учитель». Я чуть не плакал. Я говорю: «Как же так? Станислав старше меня, я его считал своим руководителем». Но И.В. Сталин был неумолим: «Он дал показания»... (Как же верен себе Сталин, абсолютный чемпион по части притворства и лицемерия! Косиор дал показания, которые были нужны вождю и выбиты по его повелению. И аргумент: «Он дал показания». В этом весь вождь, но подробнее о подобном позже. – С.У.) Осужден 26.02.1939 г. Военной коллегией Верховного суда СССР по ст. 58-1«а», 58-7, 58-8, 58-9, 58-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян.

Какая связь между этими фактами и письмом сестер Костриковых своему сверхвысокопоставленному брату? Да самая что ни на есть прямая и теснейшая.

Самоотстранение Сталина

За что столь сурово по партийной линии(!) был наказан маршал Кулик? Только за то, что родственные связи поставил выше партийного долга. Он осмелился посягнуть на святое, насаждавшееся Сталиным: ОРГАНЫ, столь любовно им взращенные и взлелеянные, подобно жене Цезаря вне всяких подозрений, безошибочны. Всегда правы. Ибо они карающий меч революции, проводники в жизнь партийно-советско-социалистической законности. Раз раскулачили тестя Кулика, значит, на то были веские основания.

До сих пор не утихают дискуссии, как это Молотов, Калинин пальцем не пошевелили в защиту своих репрессированных жен. Пухла от голода в ссылке молотовская Жемчужина, сверхответственной работой в тюрьме занималась жена всесоюзного старосты – стеклышком убивала гнид с кальсон многотысячных зэков. Арестована была и жена вернейшего и преданнейшего секретаря Сталина А.Н. Поскребышева, дальняя родственница Троцкого. Все знали, КТО распорядился. Но этот КТО-ТО считал себя ни при чем. Это органы выявили и доказали вину столь сановных жен, а товарищ Сталин не вправе вмешиваться в их работу, у нас же независимый суд, независимая прокуратура, независимый следственный аппарат, у законности свои законы. Если товарищи Калинин и Молотов сомневаются в правомочности действий наших славных органов, придется разобраться с названными товарищами, почему это они не верят непреложному.

Один из героев романа К. Симонова «Солдатами не рождаются» зам. начальника Генштаба генерал Иван Алексеевич, докладывая Верховному Главнокомандующему о тяжелом положении на фронтах военных действий, решился высказаться и о причинах поражений наших войск. Намеревался он открыть Верховному глаза и на то, что репрессированы лучшие командные кадры, что некому возглавлять дивизии, корпуса и армии. О многом хотел высказаться генерал Иван Алексеевич, но посмотрел в глаза Сталина и понял: «НЕ ПОЙМЕТ!» Первооснова трагедии – «НЕ ПОЙМЕТ!»

ОН не понимал, зато мудрая Надежда Константиновна Крупская понимала: вмешиваться в судьбу двоюродного племянника значило сделать ему только хуже. Это же понимали и Молотов, и Калинин, и Каганович, и Поскребышев, потому и несли безропотно свой крест. У Сталина было железное оправдание: вы же члены семьи врагов народа, изменников родины, но я же вам доверяю, вы не репрессированы, вы же пользуетесь моим полным доверием! Товарищ Сталин, как вы знаете, верит своим органам, знает, что они твердо стоят на страже нашей законности.

Такой получался замкнутый круг безысходности. Товарищ Сталин был непревзойденным демагогом, тем более что в его распоряжении все тузы были козырными, а все карты краплеными.

Сталину так было проще. И что такое личные трагедии для кремлевского небожителя?.. Он же не виноват в том, что у его людей, оказывается, бывают и родственники, нежелательные родственники. Так отрекайтесь от родства, и с вами ничего не случится. Как видим, отрекались... А что еще оставалось делать, что?! И есть ли камень для отрекавшихся?! Они вынужденно несли свой тяжкий крест, вы-нуж-ден-но, оставалось только терпеть.

Садист на троне

Хотя Сталин и провозглашал неоднократно, что сын за отца не отвечает, на самом деле все обстояло далеко не так. Поповский сын А. Василевский был поставлен перед чрезвычайным по последствиям и по тяжести выбором: или остаться с отцом, тем самым отказавшись от военной карьеры, или отречься от родителей – попа и попадьи. Решение из разряда добровольно принудительных, когда потери неминуемы.

Сталин, отшлифовавший эту систему, смотрел далеко вперед. Он предпочитал опираться на тех, кто способен отречься от самого дорогого, изначально ломал себя, доказывая, сдавая как бы экзамен на преданность не родне, а Системе господствующей власти. Тем самым Сталин рушил институт семейных ценностей. На первый план выдвигалась ориентация на преданность в первую очередь самому Сталину.

Если совсем прямо, без экивоков, Киров «забыл» о сестрах не по забывчивости, а продуманно, сознательно. Он мотался по революциям, по фронтам гражданской войны, по крупным должностям, зная, что находится под недремным оком наблюдающих, докладывающих, а в стерильной ли чистоте его личное дело. Сестры далеко, в вятской глухомани, а с кем они, чем занимаются? А может, спутались с социально чуждыми элементами? Вышли замуж за попа или нэпмана? Родили от белогвардейца или, что стократ хуже, от троцкиста? Самое безопасное в данной долговременной ситуации – никаких контактов, никаких встреч, никакой переписки.

Киров был завзятым охотником. В вятских лесах в ту пору водилось полно дичи, зверья. Но Сергей Миронович предпочитал охотиться где угодно, только не поблизости от родных сестер. Он и отдыхал (регулярно!) и в Крыму, и на Кавказе, и в Карелии, только, не приведи господь, не на Вятке. А сестры отдыхают? Эта мысль старательно изгонялась. Зато в досье в заветной ячейке хранилось и лелеялось заветное, спасительное «с родственниками не контактирует». Случись с родней что-то компрометирующее, вот она, спасительная бумажка! Всего два слова, а сколько в них веса, сколько защиты: «с родственниками не контактирует»! Это ли не мандат на верность партии, Сталину?

Чем выше должность, тем меньше свободы, жизнь идет как бы и не за решеткой, но в изоляции. К родне нельзя, друзьями не обзаведись, всегда весь с головы до пят на виду.

Даже не представляю, а как бы отреагировал Киров, прочитай он сестринское такое осторожное послание? Это сколько бы недоуменных вопросов возникло у службы догляда? Говорил, что с сестрами никаких контактов, откуда же у них адрес? И почему такая законспирированность стиля? Не шифровка ли это? Надо признать, профессионально сделанная шифровка – не так ли и подумают? Это что же, придется писать объяснительную записку, оправдываться, а в чем? И чего этим двум дурам неймется, подставили его под такой удар! Непременно проинформируют САМОГО, а он человек непредсказуемый. Выстраивал, выстраивал спасительную дистанцию, а тут все может рухнуть в один момент… Сам виноват, нет в личном деле отречения ото всех родственников, нужно незамедлительно написать, сейчас же… И дать службе догляда козырь против себя: почему тянул, не строил ли коварные, заговорщические планы?

Карточные домики

Увы, не утрирую. Могу привести не один пример, когда самые блестящие карьеры оказывались карточным домиком из-за неожиданного, внезапного послания.

Особенно страшились писем из-за рубежа, от эмигрантов так называемой первой волны. Даже самое невинное послание рассматривалось (или могло рассматриваться, какая, к черту, разница?) как письменная связь с контрреволюционным отребьем. Получателей зачастую не спасало даже то, что они мгновенно докладывали КОМУ НУЖНО, не вскрывая писем и не зная, что сокрыто во взрывоопасном конверте.

Писатель Юлиан Семенов сотворил свои «Семнадцать мгновений весны» по, казалось бы, абсурдному рецепту: будучи прекрасно информированным в силу обширных связей и пользуясь закрытейшими источниками о кремлевской политической кухне, он писал о советской партийно-политической системе и приписал все ее пороки гитлеровской машине повального людоедства. И попал в точку! Какой вор у какого вора дубинку украл, то ли Сталин у Гитлера, то ли Гитлер у Сталина, ученые по сию пору до конца установить не могут, но что системы во многом родственны – непреложный факт. Меня больше всего потряс крохотный эпизод из фильма по этой книге: помните, наша радистка Кэт во время родов кричит по-русски и две немки-акушерки, принимавшие роды, буднично так осведомляются, кто из них пойдет докладывать, демонстрируя высшую степень профессионализма по части доносительства. Деталь эта взята из советских лекал, поскольку была нормой. Нормой живучей.

И в хрущевские, и в брежневские времена был особенно популярен оркестр под управлением Эдди Рознера. Эмигрировав, он наводил жуткий страх на наше министерство культуры: по красным, советским дням календаря посылал поздравительные открыточки министру, его замам, начальникам главков, а также композиторам, собратьям по цеху. В ту пору эпоху раннего Репрессионизма сменила другая – позднего Реабилитанса, но страх оказался живуч. Как только приближалась очередная красная дата календаря, по министерским коридорам бродило отчаяние – неужели опять поздравит? Неужели опять оправдываться в парткоме, райкоме, а кому-то и в самом ЦК? Чиновники, сановные деятели литературы и искусства брали послания то ли чрезмерно коварного, то ли по-детски непосредственного Рознера почти совсем по Маяковскому: как бомбу, как ежа, как бритву обоюдоострую, как гремучую, в двадцать жал змею… Та же судьбы постигала письма от Солженицына, Виктора Некрасова и многих других диссидентов, выдворенных Лубянкой из страны. В партийных архивах ждут своих исследователей тысячи конвертов с забугорным содержимым. Их даже предать огню не решались, сдавали по проторенному пути. И трудно сказать, когда же исчезнет эта зловещая хворь…

О глубине ее проникновения в организм державы говорит и то, что боялся вестей с родины даже самый близкий к Сталину человек – Сергей Миронович Киров. Приезжая в Москву, он останавливался в кремлевской квартире Сталина, где у него было свое спальное место. Высшая форма расположения – Сталин только с Кировым парился в бане, никто даже из врачей не лицезрел голенького вождя, а Киров тер ему спину обыкновенной мочалкой, стегал березовым веником. В это трудно поверить, но самый близкий друг дистанцировался от отца всех подчиненных и народов, не растворялся в дружбе, насколько это позволяли обстоятельства, держался паритетности, но отнюдь не равенства.

Предупредительный звонок для Кирова прозвучал из Берлина. Как известно, летом 1934-го в Германии прошла «ночь длинных ножей»: были вырезаны штурмовики СА во главе с тогда(!) наци-2 Рэмом, совершившим непростительную ошибку: на военном параде он стоял не сзади, а рядом с фюрером, подписав себе тем самым смертный приговор.

Чем дальше, тем лучше

У вятского мужичка Кирова было от природы обостренное чувство опасности. Будучи на девять лет младше Сталина, он видел, что Иосиф (друг с другом они были на «ты», в рабочей же обстановке только на «вы», только обращение «товарищ Сталин») готовит его на роль второго человека в партии, а значит, и в стране. Это место тогда занимал Л.М. Каганович.

Намерение вождя для Кирова было лестным, но угрожающим. История показала, как же прав был Сергей Миронович, дав понять Сталину, что считает своим потолком пост регионального лидера: все, кого Сталин как бы планировал в свои преемники, преждевременно покидали этот свет.

Став членом Политбюро, Киров пропустил больше половины заседаний, ссылаясь на то, что в Ленинграде дел невпроворот. Опять же был единственным членом Политбюро, не отвечавшим ни за одно из направлений работы аппарата ЦК. На заседаниях Политбюро отмалчивался, если обсуждаемые вопросы никаким боком не касались Ленинграда. Сталин на Политбюро предпочитал голосовать последним, и Киров ни разу не ошибся, его мнение всегда совпадало с мнением вождя.

С другими членами Политбюро у Кирова были подчеркнуто деловые, рабочие отношения, исключение делалось разве что для Г.К. Орджоникидзе, с которым он сблизился еще в Закавказье и на Северном Кавказе.

Спасительная скорость

Когда Киров, неожиданно для себя, попал на законспирированное совещание группы высокопоставленных партдеятелей, на котором зашла речь о необходимости смещения Сталина с поста генсека и самому Сергею Мироновичу предложили дать согласие на избрание главой партии, он сразу же наотрез, бесповоротно отказался. Больше того, молнией поспешил к Сталину, чтобы поставить в известность обо всем происшедшем. Прибудь он с информацией вторым, не сдобровать бы!

– Я тебе этого никогда не забуду! – ответил благодарный вождь.

Гроза пронеслась? Как бы не так! Каждое слово Сергея Мироновича было проверено. И лишь после того, как Сталин убедился, что Киров ни к идее встречи, ни к ее организации не имел никакого касательства, он вернул Сергею Мироновичу прежнее расположение.

В хрущевские годы за этой фразой Сталина «Я тебе этого никогда не забуду!» постарались узреть замаскированную угрозу, подготовку к первому декабря, дню убийства Кирова. Да чем же Киров мог быть опасен Сталину? Киров, который с трибуны XVII партсъезда (1934 г.) заявил:

– Мы с вами прослушали отчетный доклад товарища Сталина. Чтобы понять и оценить все богатство его содержания, надо изучить не только каждое слово, но и каждую букву, даже каждую запятую!

После этих слов у Сталина должны были развеяться даже остатки сомнений в отношении преданности Кирова. Подоплека сказанного не была тайной для А.И. Угарова, так он переходил с курса на курс кировского университета, заповедью которого было: при реализации правил игры оставайся в первую очередь человеком.

Киров был единственным из ближайшего окружения вождя, кто отказывался от повышения в должности. Это подкупало Сталина больше всего: не метит в конкуренты, не метит, Акела может быть спокоен! То же подтверждали и агентурные данные. Живущий в Ленинграде Киров был ближе к вождю, чем московские, из ЦК. Киров того и добивался для своей же сохранности, и это тоже было полезным уроком для отца, с треском провалившего бы, как и Сергей Миронович, самый простенький экзамен по интриганству. На первом месте для обоих было Дело и только Дело, на все иное времени просто не оставалось.

Это была не дымовая завеса, это убежденность, что иначе и быть не может.

Золото, которое молчание

У отца с Кировым были не просто хорошие служебные отношения. Боюсь назвать их дружескими, но что товарищеские, – уверен. И мать, и мой дед рассказывали, что А.И. Угарова Киров выделял особо, был с ним куда откровеннее, чем с другими членами секретариата и бюро горкома партии. Остается только гадать, чем было вызвано, что дело не дошло до дружбы. Допускаю, что тем самым Сергей Миронович спасал отца от Сталина, крайне ревнивого: как, от дружбы со мной отказывается, а подчиненному в дружбе не отказывает?!

В А.И. Угарове Кирову не могло не импонировать, что тот предпочитал золото, которое молчание, ни единым словом никому не дав понять, что его отношения с Сергеем Мироновичем чуть больше, чем просто служебные. Имеющий уши да услышит – даже по отдельным деталям рассказов Кирова о поездках в Москву можно было заполнить мозаичную картину его взаимоотношений со Сталиным. Чего стоило хотя бы неоднократное упоминание о том, что Киров категорически отказывался от переезда в столицу, перехода на работу в ЦК партии под тем предлогом, что далеко не все реализовано из запланированного в северной столице. Чем ближе к Сталину, тем больше шансов оказаться далеко-далеко. И наоборот, чем дальше, тем ближе, – такова немыслимая логика Сталина, которого Киров вычислил почти безошибочно.

Кировские уроки для А.И. Угарова оказались бесценными. Когда в Ленинград Первым был назначен А.А. Жданов, он получил право формировать свою команду. Обновление аппарата прошло значительное, но оно не коснулось А.И. Угарова. Жданов оценил его деловые качества, особо отметил то, что второй секретарь горкома не принадлежал к породе угадывателей мнения первого лица, принципиален, эрудирован во многих вопросах, по призванию, как и Андрей Александрович, идеолог, от линии партии – ни на шаг. Жданов сказал Сталину об Угарове определяющее:

– Чертовски перспективен.

А к мнению Жданова Сталин имел обыкновение прислушиваться. С его подачи А.И. был привлечен к составлению новой Конституции, разработке революционной по новизне избирательной системы. Кирова уже не было, но магия его имени играла и сыграла большую, можно сказать, определяющую роль в карьерной судьбе моего отца. Решающим же, кроме природных данных, было то, что А.И. Угаров очень многое впитал от Сергея Мироновича.

В печати тех и последующих лет Киров преподносился как народный трибун, доступный для общения, открытый людям. Расписывалось, что Сергей Миронович (жил он на шестом этаже) всегда уступал соседкам очередь на лифт, помогал подносить сумки с поклажей, весь душа нараспашку, двери его квартиры были всегда и для всех открыты. Все это лубочные картинки, выражаясь современным языком, чистый пиар.

Киров жил на земле, на сталинской земле. Осторожничал со Сталиным, по мере возможности, в разумных пределах дистанцировался от него, потому что проинтуичил неизбежность 1937 года. Он не предвидел масштабы репрессий, но что они будут, что неизбежна охота на ведьм, не сомневался. Отношение к сестрам, полное забвение – отсюда же.

Самый близкий к Сталину партдеятель видел, что у вождя болезненно прогрессирует бумажно-анкетный подход к людям. Органы выявляли все связи партноменклатуры, отслеживали буквально каждый шаг. Городское и областное управления НКВД были выведены из-под контроля горкома и обкома, являлись своего рода государством в государстве. Автономным становился и спецотдел обкома, подчинявшийся больше НКВД, чем первому секретарю. На правах члена Политбюро Киров мог знакомиться с поступающими из Москвы сверхсекретными разработками и инструкциями, видеть вектор в сторону сверхполицейского государства, личной диктатуры одного вершителя судеб, весьма своенравного, подверженного необъяснимым капризам свирепого и жестокого тирана, ни во что не ставящего человеческую жизнь.

Киров служил ИДЕЕ, как и Сталин. Но генсек считал, что цель оправдывает любые средства, что и реализовывал на практике. Киров это видел и старался обезопасить себя по мере возможности. Один из путей пресечь возможные ком­прометирующие связи, – свести к минимуму внеслужебные отношения.

Начиная с 1930 годов, партийная верхушка предпочитала обходиться без друзей, общалась только с нужными людьми. Дружба шла вверх по вертикали, пресекалась вниз. Стремительно разрастался и ширился процесс сознательной самоизоляции, внеслужебные связи и контакты не поощрялись. Не приветствовалось посещение дней рождения даже самых близких родственников: кто мог дать гарантию, что там не ожидала встреча с нежелательными элементами?

Плакат тех лет «Не пей спиртное, а то по пьянке ты можешь обнять своего классового врага!!!» в наши дни воспринимается иронически, а тогда он полностью соответствовал сути момента. И в Политбюро восседали единомышленники, но отнюдь не друзья. Сталин разделял их, натравливал друг на друга и властвовал.

В воспоминаниях М.С. Горбачева приводится такой факт. Став секретарем ЦК и переехав в Москву, он поселился на даче и как-то позвонил своему соседу Ю.В. Андропову:

– Юрий Владимирович, приглашаю к нам на ужин, на свежий борщ.

Всесильный шеф КГБ не на шутку перепугался и наотрез отказался от приглашения:

– Что вы, что вы! Сразу же проинформируют Леонида Ильича, а он задумается: с чего бы это Андропов ходит в гости к Горбачеву?! Вам это надо?

Это было в 1978 г., через двадцать пять лет после смерти Сталина. А порядки, введенные им, оказались живучи даже в отношении членов Политбюро и Секретариата ЦК КПСС.

Не радеть!

По крупицам собирал я информацию у родни отца и матери. Не хотели, но проговорились: отца они не очень-то жаловали – пользы от его высоченного чина родне не было. Протекционизм исключался полностью. Герой грибоедовского «Горя от ума» считал «ну как не порадеть родному человечку!» Киров научил отца не радеть ни в коем случае! Следовать инстинкту самосохранения! Исторически зорким оказался Сергей Миронович. Его и только его надо благодарить тем из нашей родни, кто не испил из зловещей чаши 1937 года. Вызывали их на допросы, и следователи слышали:

– Роднёй он (А.И. Угаров) был только номинальной, мы его и не видели никогда, и слыхом не слыхивали, даже не знали, что он в живых.

Вот так-то…

Отец и в Москве (а мы поселились в знаменитом Доме на набережной, по улице Серафимовича, 2) оставался верен заветам Кирова – жили в просторной квартире фактически отшельниками. Объяснялось это и черной славой о нашем доме: каждую ночь из него выгребали врагов, освободившиеся квартиры пустовали недолго, въезжали кандидаты в новые враги. В одну и ту же квартиру за год бывало по три-четыре вселения-выселения, порой прямо на улицу.

Термин «перестройка» принято связывать с Горбачевым. Но Михаил Сергеевич не годится Сталину даже в приготовишки. Тот не оставил в громадной державе ни одного живого, нетронутого места, перетряс все, порушил даже дружеские и родственные связи. При Горбачеве пели:

Перестройка – мать родная,

Наш ЦК – отец родной.

На хрена родня такая,

Лучше буду сиротой.

Так вот, при Сталине лучше было быть круглым сиротой, свободным совсем от близких и дальних родственных уз: анкета – чище некуда, это сколько же времени и сил экономилось органами! Еще один плюс круглого сиротства – отрекаться не от кого…

Кирова я вовсе не идеализирую. Но через всю жизнь пронесу благодарную память за все, что он сделал для моего отца при жизни и не только при жизни. Сколько себя помню, в нашей семье военных и послевоенных лет, а также и всех последующих царил и царит своего рода культ Сергея Мироновича Кирова. И не как знаменитости, крупного партийного деятеля, а просто как человека, которому мы многим обязаны.

Я уже упоминал, что эту книгу писал для внуков. Чтобы они переняли нашу семейную эстафету благоговейного отношения к Сергею Мироновичу Кирову, человеку трудной, искривленной внешними всемогущими силами судьбы. ЧЕЛОВЕКУ в лучшем смысле этого слова.

Мостики в прошлое

Мировая антропология немыслима без гениальных открытий нашего академика М. Герасимова, научившегося по одной кости из скелета древнего человека воссоздавать, как же тот выглядел.

Книгу я писал, пользуясь, естественно, в весьма специфических условиях методикой и методологией великого ученого. Из разбросанных, казалось бы, далеко-далеко друг от друга крохотных до микроскопичности деталей неожиданно выстраивалась говорящая мозаика, складывалась целостная картина. Особенно поспособствовали мне в этом неведомым чудом запавшие в память реплики матери.

Она ведь так и не переехала из 1938-го в те времена, в которые выбралась из ярославской ссылки, настолько была напугана – на всю оставшуюся жизнь. Появлялась в «Правда» очередная разоблачительная статья о Сталине, Берия или же тогда еще живых Молотове, Кагановиче, Маленкове, как матерью сразу же овладевал страх, она боялась посмотреть в сторону входной двери: а вдруг сейчас раздастся тот же требовательный стук образца 1937 и за ней придут и погрузят в «воронок» только за то, что она ознакомилась с ЭТИМ.

В 1956-м по инициативе тогдашнего первого секретаря ЦК Хрущева (как было объяснено в печати, «идя навстречу многочисленными пожеланиям трудящихся») на двадцать лет были заморожены выплаты по облигациям госзаймов. Я был еще студентом, но нас добровольно-принудительно заставляли подписываться на очередной займ (в народе его называли заемом) в размере полутора-двухмесячной стипендии, так что у меня скопилось облигаций на сумму примерно в полторы тысячи рублей. Отдельно лежали облигации, за которые бухгалтерия высчитывала деньги с заработанного на летней практике. Дома я стал возмущаться:

– Грабеж средь белого дня! Что-то не помню, чтобы высказал пожелание заморозить кровно заработанное!

И тут же пожалел о сказанном: мать побледнела и пулей умчалась в свою комнату, из которой не выходила до утра, вздрагивая от каждого шороха. Произнося фамилии партвождей, даже давно почивших или свергнутых, она непременно добавляла «товарищ». Меня это и злило, и сердило:

– Мать, какой он тебе товарищ, если он и такие, как он, визировали документы о твоем аресте?!

Мать снова стремительно скрывалась в своей крохотной «крепости».

По-моему, году в 1959-м в «Правде» появилась статейка к семидесятилетию со дня рождения вернейшего сталинского нукера Л. Мехлиса. Мать неожиданно откомментировала:

– Был он у нас в Ленинграде в двадцать восьмом году. Тяжелый человек… Ох, и помучился же с ним Александр Иванович, да и Сергею Мироновичу тоже пришлось не сладко, – и тут же замолкла, погрузившись в себя или в свои воспоминания, что, пожалуй, почти одно и то же.

В ее лексике «тяжелый человек» было равносильно «плохому человеку». Мать редко меняла мнение о людях. А поскольку отцу и позже приходилось по службе встречаться с Мехлисом как главным редактором «Правды», руководителем Агитпропа ЦК, о чем он на одном из редких «семейных советов» рассказывал матери, и ее мнение об этом деятеле ничуть не изменилось, выходит, оно совпадало с мнением отца еще с 1928 года. Очевидно, Лев Захарович так допек отца своей не знавшей предела большевистской принципиальностью и прямодушной несгибаемостью, что тот, вопреки обыкновению не посвящать мать в свои сложнейшие взаимоотношения с партверхами (он ограждал ее от лишней информации в ее же интересах, считая, что безопаснее оставаться в неведении: он понимал, к чему идет страна, к чему идет партия), все-таки хоть и скупо, но проговорился. А мать, как и всегда, не подала и виду, что отец хоть и на одну пуговку, но расстегнулся.

А в 1928 г. в Ленинграде штормило. Разгромив Зиновьева, Каменева и Троцкого, Сталин нацелился и на последнего из мешавших больше всего члена Политбюро Н.И. Бухарина. Вот что говорится об этом в книге Ю. Рубцова «Alter ego Сталина» (Москва, 1999):

Готовясь к разгрому Бухарина, группа профессоров и слушателей старших курсов Института Красной профессуры, среди них был и Мехлис, по заданию ЦК отправилась в Ленинград. Здесь в строжайшей тайне под руководством С.М. Кирова провели ревизию всего написанного «любимцем партии», как называл Ленин Бухарина, имея целью доказать ничтожность последнего как теоретика и мелкотравчатость как политика. В результате был подготовлен доклад к собранию актива ИКП, выступить с которым поручили уверенно шедшему в гору Мехлису.

Вспоминает А. Авторханов: «Мехлис выполнил задачу блестяще. Ни одно утверждение, ни один тезис не были "взяты с потолка" – все это обосновывалось бесконечным количеством больших и малых цитат из Маркса, Энгельса и особенно из Ленина. Последнюю часть своего доклада Мехлис уделил так называемым "двум путям" развития сельского хозяйства – капиталистическому и социалистическому. Докладчик утверждал, но уже менее успешно и менее уверенно, что бухаринская школа толкает партию на капиталистический путь развития».

Завершая речь, докладчик, однако, «подставился», повторив принятые им за чистую монету фарисейские слова Сталина о том, что ЦК осуждает прошлые ошибки Бухарина, ныне же, в начале 1928 г., в Политбюро «правых» нет. В докладчика тут же вцепились ученики Бухарина. Один из них – И. Сорокин (дальнейшая судьба его автору, к сожалению, неизвестна) – доказательно уличил Мехлиса в сознательной фальсификации марксистско-ленинской теории, в невежестве, заявив под конец: «До чего низко пала наша теория, если к ней допустили недоучек, вроде Мехлиса!»

Обвинения в полузнайстве были, однако, еще цветочками. Желая, очевидно, разоблачить фарисейство докладчика и стоявшего за ним Сталина, Сорокин потребовал обсуждать не прошлые, «архивные» ошибки Бухарина, а нынешнее его политическое лицо. При этом сделать такое обсуждение публичным, поскольку игра в прятки недостойна в среде единомышленников. А для этого предложил Бухарину открыто и перед всей партией изложить собственные взгляды, не доверяясь «крикунам от теории, вроде Мехлиса».

Сталинисты явно растерялись. Публичная дискуссия связала бы их хозяину руки, не позволила прибегнуть к привычному способу подавления инакомыслия – огульному шельмованию жертвы без всякого шанса у последней на ответ. Эффект усилился после речи профессора Я.Э. Стэна, обратившего внимание присутствующих на моральный аспект в поведении Мехлиса: «Когда люди, которые еще вчера были не только первыми учениками Бухарина, но и его личными оруженосцами, подобно Мехлису, начинают нам говорить о грехопадении своего учителя, не вскрывая при этом причин своей ему измены, они производят всегда мерзкое впечатление». Стэн прямо спросил Мехлиса: если вчера тот лизал пятки Бухарину, то чьи пятки пришлись ему по вкусу сегодня, и предложил рассказать об истории «собственного хамелеонства в партии и ренегатства в группе Бухарина».

Участники собрания потребовали от Мехлиса ответа по существу высказанных ему претензий. Незадачливый докладчик поначалу попытался увильнуть, попросив перенести собрание на следующий день. «Он должен проконсультироваться у новых пяток», – раздалось в зале. Но не насмешки беспокоили сталиниста. Гораздо больше страшила перспектива голосования по тому предложению, которое внес Сорокин, а по сути невольно инициировал он сам своим неудачным докладом: предложить Бухарину выступить в печати с изложением своих взглядов на текущую политику партии. Очевидный результат голосования означал бы политическую смерть Мехлиса. Он не мог не понимать, что Сталин, всеми путями препятствовавший публичной полемике с Бухариным, получил бы крайне неприятный сюрприз – резолюцию ИКП о предоставлении тому трибуны. За это пришлось бы ответить, возможно, не одному Льву Захаровичу, но уж ему точно.

И Мехлис решился на выступление. Он, как замечает Авторханов, «вероятно, единственный раз в своей жизни пошел на риск… «Я, – говорил он, – был и учеником Бухарина, и быть может, и его оруженосцем, когда это оружие метко било по троцкистам, но я его бросил, как только оно заржавело, а вы, Стэн, подобрали его в тот момент, когда оно целит в сердце партии. Партии вам не взорвать подобным оружием, но оно может взорвать вашу собственную голову».

Поднялся шум, о сути разговора на какое-то время забыли, чем воспользовался М.Н. Покровский, объявивший перерыв «до завтра». Разумеется, продолжения собрания не последовало, и лицо Мехлиса и его единомышленников в глазах вождя было, таким образом, спасено. А когда через некоторое время в Коммунистической академии прошло собрание теоретиков и пропагандистов партии, наш герой был уже на «коне». Он постарался подороже продать сделанное им «открытие». Отдав должное «исключительной скромности» вождя, Мехлис громогласно довел «до сведения партии тот величайшей важности исторический факт, который тщательно скрывали от нее бухаринцы: Сталин является единственным теоретическим преемником Ленина. Партия должна, наконец, знать эту правду даже через голову сталинской простоты и скромности, так как он принадлежит партии, так же как партия принадлежит ему!»

Льва Захаровича не смутило, что теоретиком он объявлял человека, который еще года два перед этим, будучи выдвинут кандидатом в члены этой же самой Коммунистической академии, был почти единогласно забаллотирован «за отсутствие у т. Сталина специальных исследований в области марксизма». Да и в самом ИКП генсек как теоретик марксизма рассматривался скорее как фигура «второго эшелона». В 1924-1925 гг. его, в отличие от Зиновьева и Каменева, даже не приглашали вести занятия на основном отделении.

За кем же истина?

Такова канва из исторических фактов. В те дни фактически решалась и политическая судьба Кирова и А.И. Угарова. Александр Иванович не мог не знать, что Кирова и Бухарина связывают дружеские, близкие отношения, Бухарин слыл эрудитом, был в теоретиках партии. Останься победа за Бухариным, Сергей Миронович мог лишиться своего поста, а чем это грозило отцу, думаю, не надо и говорить, так что на кон было поставлено очень многое, если не все. Киров со своими помощниками, среди которых далеко не последнюю роль играл и А.И. Угаров, на какое-то время переселился в Смольный, там дневали и ночевали. Киров-политик победил Кирова-человека: для него ленинская формула о необходимости единства партии, недопустимости фракционной борьбы была руководством к действию, а Бухарин уже тогда рулил в сторону от линии, проводившейся Сталиным.

Киров в те критические дни сразу определился: пусть Бухарин друг, но истина за Сталиным. Понимал он и другое: удельный вес Л. Мехлиса не соответствует его положению слушателя Института Красной профессуры. Мехлис до учебы работал в секретариате Сталина, был его помощником, неплохо проявил себя, был при большой власти, перспективен для генсека, который и посоветовал ему подучиться в кузнице парткадров, Институте Красной профессуры. По сталинским меркам это означало: отдалить, чтобы приблизить.

Мехлис с первых секунд при Сталине был фанатично предан вождю, с равными по положению и чуть выше держался высокомерно, заносчиво, даже третировал их. А.И. Угаров, привыкший к демократичности, простоте С.М. Кирова, с трудом переносил общество сталинского спецпредставителя, но, таковы правила игры, вынужден был терпеть, чтобы не навредить Сергею Мироновичу. Только дома «выпустил пар», нелицеприятно отозвавшись о Льве Захаровиче, мать это запомнила. Отец не знал, что судьба уготовит ему частые контакты с Мехлисом, позже ставшим редактором «Правды», весомой фигурой и в ЦК, что их дороги станут часто пересекаться и по работе главой коммунистов Москвы и области. Близости не было, но никогда не покидало чувство настороженности, больно уж охоч был Лев Захарович до разоблачительства, рубил всех подряд, чем и импонировал Сталину.

Мехлис остался на коне, Киров ему помог. Но над командой Кирова уже тогда нависла опасность. Сталин, самый злопамятный из самых неблагодарных, в своей памяти сделал чернущую отметину, куда занес не только забаллотировавших его в члены Коммунистической академии, но и тех, кто знал о формулировке «за отсутствием у т. Сталина специальных исследований в области марксизма». Тем самым его курс лекций об основах ленинизма, изданный отдельной книгой под тем же названием, относился к мало почтенной категории популяризаторства, а не научного исследования. А.И. Угаров входил в число тех, кто знал о той самой формулировке. А Сталин никогда и ничего не забывал…

Александр Иванович в те памятные дни получил и урок, и заряд политической борьбы на общесоюзном уровне. Его поведение и взаимоотношения с Кировым шли далеко не по пословице: куда иголка (Киров), туда и нитка (Угаров). Ему нужно было самому докопаться до сути вопроса, только после этого он начинал отстаивать позицию, которая была им выстрадана.

Бывало не раз и не два, и не три, когда его мысли не совпадали с кировскими, но при этом он никогда не спешил публично обнародовать, что у них с Сергеем Мироновичем разногласия. Они вместе приходили к общему знаменателю, этот процесс не всегда шел гладко, бывало, что Киров признавал правоту Угарова, чаще доводы и аргументы Сергея Мироновича оказывались весомее. Киров знал: только убежденный в необходимости того или иного дела Александр Иванович возьмется за реализацию засучив рукава. Споры, даже очень жаркие, их только сближали, они научились и общаться, и спорить даже на интуитивном уровне: Александр Иванович предугадывал аргументы Сергея Мироновича, и наоборот. Это было высшим классом рабочих взаимоотношений.

Несмотря на духовную близость, ни тот ни другой никогда не переступали грань взаимоотношений начальника и подчиненного, не опускались до панибратства. Ведущим был Киров, отец – в ведомых, никогда никакой фамильярности что на работе, что в дружеской компании на отдыхе. И упаси боже, чтобы отец хоть когда-то, хоть где-то обмолвился, что с самим Кировым на дружеской ноге: врожденная интеллигентность и ум удерживали его от опрометчивых шагов.

Нормы анормальности

Как почти все страдавшие в детстве комплексом неполноценности, выросшие в скрытности, никогда не любившие вспоминать о своем прошлом, Сталин еще при жизни своего отца, сапожника-пропойцы, поставил на нем жирнющий крест и не интересовался его судьбой, судя по всему, даже не знал, где он похоронен, никогда не был на отцовской могиле. Причисливший себя к сонму небожителей, он не приехал и на похороны матери, передоверив выполнять свои, сыновние обязанности Лаврентию Берия.

Свою официально-официозную биографию, написанную группой перепроверенных авторов, сам Сталин разрешил публиковать отдельной книгой только после внесения собственноручно сделанных многочисленных вставок и исправлений. По количеству елея и славословия в его адрес равных этой книжице не было и не могло быть. На каждой странице словно светился незримый нимб. Свидетели его далекого от безупречности прошлого, присылавшие свои замечания с указанием фактических неточностей и грубейших ошибок, тем самым мостили себе ускоренную дорогу на тот свет.

После самоубийства (?!?!?!) второй жены, Надежды Аллилуевой, Сталин превратился в волка-одиночку. Родню, и близкую, и дальнюю, он не признавал, почти всю пустил в распыл. Врагами народа оказались (!) родственники и первой, и второй жены, и собственная родня. Когда первый сын Я. Джугашвили попал в плен, сановный свекор повелел арестовать сноху, словно она была повинна в пленении мужа. Так Сталин вытаптывал вокруг своей исторической персоны зону молчания и умолчания. Единственным другом у него был Киров, а погиб он, и Сталин почти двадцать лет в полном одиночестве. Да и то еще неизвестно, выбрался ли бы Киров из кровавого месива 1937 года.

У отца с матерью, даже по мерке тех, зажатых подозрительностью, лет были доверительные, опять же в разумных пределах, нормированных временем, отношения. Как-то за вечерним чаепитием отец разоткровенничался:

– Вчера Сергей Миронович опять гостевал у товарища Сталина, рассказывал, вместе в баню ходили. Интересно, как ему удалось прочитать товарища Сталина? Как удалось сблизиться столь тесно?

Мать, как всегда, была немногословна:

– А ты вспомни биографию Сергея Мироновича, сколько лет он провел на Кавказе. Корни понимания, по-моему, оттуда.

Отец не мог не согласиться. И в самом деле, Кавказ в жизни Кирова сыграл огромную роль. Еще в 1910 годы он прочно обосновался на Северном Кавказе, работал во владикавказской газете «Терек». Был членом революционного Военного Совета 11-й армии Южной группы войск, членом Кавказского бюро ЦК РКП(б), а с февраля 1920 г. заместителем председателя Бюро ЦК ВКП(б) по восстановлению Советской власти на Северном Кавказе. Почти пять лет проработал главой ЦК Компартии Азербайджана. Уже тогда тесно контактировал со Сталиным, сумел хорошо себя зарекомендовать безукоризненностью выполнения всех распоряжений и рекомендаций будущего генсека, с подачи которого и был избран руководителем коммунистов Ленинграда и области.

Почти за пятнадцать «кавказских» лет убедился не только в том, что «Восток – дело тонкое», но и в том, что для успеха в работе необходимо до мельчайших деталей изучить эти тонкости, ни в коем случае не судить о людях и происходящем по российским меркам.

Русский человек, в большинстве своем, открыт со всех сторон, доверчив, прямодушен, высказывается без подтекстов, для него «а» значит только «а». Кавказ по многим параметрам представляет собой гремучую смесь византийства, иезуитства, вкупе с местными обычаями и наслоениями. Здесь главенствует не должность, а положение в тейпе, поэтому полковник во всем повинуется сержанту, главе тейпа. На Кавказе еще с царских времен двузаконность, законы шариата выше требований Уголовного кодекса. Живуча кровная месть, потому что она, как это на первый взгляд ни парадоксально, способствует сокращению числа убийств. Наши генералы (первой и второй чеченских войн) недоумевали: как с ними (чеченцами) можно иметь дело, если они подписывают соглашения и договоренности, которые и не собираются выполнять! Взяли бы генералы увесистый том «Адатов горцев Кавказа», вышедший еще в 1880 г., там черным по белому написано, что обмануть иноверца для мусульманина доблесть.

Дистанцирование как ставка за жизнь

Киров понял: чтобы достойно держать себя с кавказцем, необходимо дистанцироваться. Так он и вел себя со Сталиным.

Сталин (то ли грузинский осетин, то ли осетинский грузин, то ли чистокровный грузин) на всех постах оставался горцем. На первое место ставил политическую выгоду. Легко располагал к себе, приближал и еще легче расставался, получив все, что ему требовалось. (Наши так называемые вожди и после Сталина вели себя соответствующе. Отправленный на пенсию бывший председатель Президиума Верховного Совета СССР Н.В. Подгорный, один из ниспровергателей Хрущева, попытался хотя бы по телефону связаться с Л.И. Брежневым, с которым проработал тринадцать послехрущевских лет. Его отбрили: «У Леонида Ильича нет вопросов к Николаю Викторовичу».)

Чем Киров сильнее всего взял Сталина? Он во многом способствовал Сталину удержаться во власти, сам же старательно демонстрировал, что его потолок – уровень регионального руководителя. Минер ошибается только один раз. Положение Кирова было сродни минерскому. Стоило ему вызвать хоть малейшее подозрение, что и он не лыком шит, что потянет и в коренниках, Сталин оказался бы спор и скор на расправу. Восемь лет ходьбы по усеянному минами партийному полю и ни на одну не наступить – такое было дано далеко незаурядному человеку.

Киров взял Сталина и росточком. Со своих ста шестидесяти сантиметров он и в прямом, и переносном смысле не мог смотреть на низкорослого Сталина сверху вниз. Вождя это вполне устраивало. У Сталина ни к кому не было абсолютного доверия, Киров – не исключение. Но Кирову Сталин доверял куда больше, чем другим. Но не передоверялся! Так во все века поступали властолюбцы, для которых смыслом жизни было ПО-ВЕ-ЛЕ-ВАТЬ! УДЕРЖАТЬСЯ У ВЛАСТИ ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ, ДАЖЕ САМОЙ КРОВАВОЙ! ОБЕЩАТЬ РАЙСКУЮ ЖИЗНЬ! А ВСЕМ СОМНЕВАЮЩИМСЯ, БОЛТАЮЩИМСЯ ПОД НОГАМИ, – СМЕРТЬ!

Не захотели пропустить в Коммунистическую академию человека, провозгласившего себя «Лениным сегодня», – отвечайте за это головой и не в переносном, а в прямом смысле этого слова. Ленин был признанным теоретиком марксизма, основателем и создателем ленинизма. Как же можно забаллотировать Ленина-2, как можно утверждать, что Ленину-2 далеко до теоретиков? А вся его практическая работа по построению социализма в одной, отдельно взятой стране – разве это не реализация теоретических разработок Ленина на новом этапе? Это ли не практика, продвигающая вперед теорию, опережающая теорию?

Киров и умом и, главное, сердцем потомка нищих вятских крестьян принимал ленинские теоретические посулы и практические шаги Сталина по их реализации, служил Идее, а не личности. А если точнее, – Личности, олицетворявшей Идею.

Сталин, по его представлениям, и был такой личностью. А Идея (вся!) была заряжена и нацелена на созидание, которым Киров и занимался, а под его руководством, руководством непосредственным, и мой отец. Оба понимали: в тех сложнейших условиях послереволюционной страны требовался руководитель жесткий, требовательный, генерирующий идеи, направленные на кратчайший выход из разрухи к новой достойной жизни.

Кирову уже в наши дни бросаются обвинения, что он один из авторов культа личности Сталина, так много и часто его славил, что был из подпевал и славил потому, что трусливо опасался за свою жизнь. Обвинения сыплются, как из рога изобилия.

Сергей Миронович в политике был далеко не новичок, видел раздрай на партолимпе, когда в Политбюро не было единства по ключевым вопросам жизни, когда многие тянули одеяло на себя. В Сталине он видел единственную фигуру, способную консолидировать страну, повести ее за собой. Державе, привыкшей за триста лет правления династии Романовых к единоначалию, к единоправлению, было трудно за несколько лет перестроиться, именно поэтому требовался сильный, авторитетный лидер, в которого поверил бы народ и за которым пошел бы. Так что выступления Кирова – это своего рода пиаровская акция, которая, как совершенно искренне полагал Сергей Миронович, нужна прежде всего самому народу.

Киров был искренен, уверовал в то, что говорил. Да, он был близок к Сталину, знал о его минусах, но предположить не мог, что у того палаческая сердцевина. Сталин умел понравиться, умел обаять, расположить к себе, Кирова он приворожил, потому как сильно в нем нуждался. А своими черными планами – не дурак же он был! – ни с кем не делился. Киров в бане видел того голеньким, но это субстанция телесная, а в душу Сталин никогда и никого не впускал. Киров чувствовал себя в безопасности, потому что не был конкурентом. Он видел в Сталине вождя, проглядев в нем палача. Это же отношение он передавал и своему ближайшему окружению, в которое входил и мой отец.

Уж если на то пошло, 1937-й и последующие кровавые годы были (объективно) плодом экономической политики Сталина, который обосновал необходимость репрессий усилением классовой борьбы, якобы разворачиваемой врагами народа, пробравшимися во все эшелоны власти, в том числе и в Политбюро. Этих «врагов» сотворил сам Сталин, больше того, он в них нуждался, потому что они были ему необходимы как стройматериал для создания фундамента абсолютной власти, к которой он планомерно двигался, сокрушая все, что попадалось на пути.

Перевод стрелок

Мне пришлось просмотреть горы газетных подшивок 1930 годов. Это поразительно: в этих горах не было даже куцей правды о том времени, о том, как и чем жил народ, сколько зарабатывал, на что тратил, хватало ли на жизнь, каково с жильем, с благосостоянием. Писали о соревновании, о трудовых свершениях, о партучебе, о разоблачениях врагов народа, последнее – с подробнейшими описаниями вредительств, что, естественно, вызывало всенародный гнев, на митингах слышались проклятия. Так выпускался пар, переводились стрелки, выражалась всенародная любовь и поддержка великому Сталину, который всех негодяев выводит на чистую воду. Это же надо было довести народ до такого состояния, что он встречал судебные смертные приговоры бурными аплодисментами!

Сталин – об этом речь позже – и с моим отцом поступил точно так же, свалив на него всю вину за тяжелое положение в Москве и области с продовольствием. А.И. Угарова с треском сняли, расстреляли, в печати огромные шапки: «Слава великому Сталину за обезвреживание банды, намеревавшейся погубить Москву голодом! Ура спасителю столицы!». Только самый узкий круг посвященных догадывался, что невинный пострадал за настоящего виновника, который всегда судил-рядил с пользой лишь для себя.

Так что если бы «врагов народа» не было, их требовалось придумать. В поисках этих «врагов» Сталин не щадил никого. Автор и создатель преступной ситуации оказывался в роли и прокурора и судьи, штамповал приговоры пачками. В расстрельных списках, подлежащих утверждению, были десятки, сотни тысяч. Сталина интересовало одно – лишь бы кого-то не забыть, не проглядеть.

Народ жил плохо везде. Значит, везде, по Сталину, при власти оказались враги народа, они проникли и в райкомы, и в сельсоветы, в артели инвалидов, в психушки, следовательно, подлежали выкорчевке.

С «психушками» возникали и непредвиденные осложнения. Как известно, одна из распространенных форм психического заболевания – «mania grandiosa», что значит «мания величия». Есть и наполеоны, и цезари, и цари, и политические деятели. Были и считавшие себя СТАЛИНЫМ, неизлечимо вошедшие в эту роль. Их сразу же без приговора суда – «по первой категории». Сколько было «сталиных», учета не велось, а документы сжигались.

Тарас Бульба заявил Андрию, сыну-изменнику: «Я тебя породил, я тебя и убью». Сталин действовал почти по тому же рецепту: порождал трудности, а за них уничтожал непричастных.

Наверное, Сергею Мироновичу повезло, что он не дожил до ежовщины, бериевщины, хотя все это надо бы назвать одним словом – «сталинщиной». Мой отец дожил и испытал это на себе, как и мать... – на полную катушку. А ведь оба, если уж на то пошло, ревностно работали на Сталина.

В чем это выражалось? Трудились они самозабвенно, с полной отдачей сил. Трудились созидательно. А поскольку в то время каждый шаг, даже шажок вперед увязывался с именем Сталина, наверное, дальше можно и не продолжать. Как и все честные, порядочные люди, они не гнались за приоритетами, за авторством на сделанное. Сделано – и это главное, а уж кому припишут успехи, не столь важно. Свяжут с именем Сталина – так это, верней всего, и справедливо, даже необходимо. Отца на высокий партийный пост поставили с ведома Сталина, работал он, как и многие под водительством Сталина, а это в истории и отечественной и мировой всегда было. Нашу северную столицу отстроил Петр Великий, Наполеона разбил Кутузов, хотя он даже из пистолетика ни разу не выстрелил. Первое лицо на то и первое, чтобы быть первым и при раздаче, и при получении почестей. Трудились-то во благо Родины, но выходило, что во славу Сталина, а одно другому не только не мешало, но даже и споспешествовало.

А что трудились в атмосфере умопомрачительного страха, так ко всему же человек привыкает. Страна была улеплена плакатами с грозным предостережением «НЕ БОЛТАЙ!!!» На части тиража слова эти были напечатаны на фоне колымских сопок, звучали предостерегающе. По сути, никто не обращал внимания на первоначально вложенный смысл: не проболтайся врагу о военных и государственных тайнах. Да и какие там тайны у уборщицы тети Моти, ночного сторожа Спиридона? А плакат-предостережение был предназначен и им: не болтай лишнего, не лезь, куда не следует, не осуждай политику партии и правительства, каждый сверчок знай свой шесток, шагай дружно, в ногу – АТЬ-ДВА, АТЬ-ДВА! Меньше говоришь – целее будешь, так-то, дорогой ты наш советский народ… АТЬ-ДВА, АТЬ-ДВА, дружненько, с песней о великом нашем друге и вожде:

Сталин – наша слава боевая,

Сталин – нашей юности полет.

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет!

Идти-то идет, да куда попадает… Куда ни кинь взгляд – всюду ГУЛАГ. С песнями о вожде – в ГУЛАГ. Замечательно придумал товарищ Сталин, главное, что с песнями!

О сертификации должностей и власти

Не проходит и дня, чтобы меня не терзал вопрос вопросов: почему же все ЭТО произошло именно у нас? Исторической необходимости не было да и не могло быть. Как не могло быть у народа потребности в правителях-палачах. Все ЭТО противоестественно, не поддается никакой логике, абсурдно, абсолютно невозможно – и было. БЫЛО!!!

К 1917 г. беременная революцией Россия была, что называется, на сносях. Но почему же она разрешилась от бремени именно тем, чем разрешилась? Почему с самых первых часов Октября жизнь человеческая ценилась меньше разменной монеты, была фактически бесплатной? Почему началось и приняло гигантские объемы стремление говорить одно, думать другое и делать третье, во многих случаях человеконенавистническое?

Принято сертифицировать продукты, промышленные товары, услуги, наконец. Но это все, на мой взгляд, производные от главного: сертификации подлежит в первую очередь сама власть.

Есть два кардинально противоположных подхода к этой проблеме – что (кто) для кого. Или народ для власти, или же власть для народа, власть на службе народу. Увы, в большинстве своем народ был у власти как бы на побегушках, слепо подчинялся, фактически не имел права голоса со всеми вытекающими, трагическими последствиями. Но и при такой ситуации внутри власти были считавшие себя слугами народа, работавшие во имя блага народа. Судьба их закончилась или в расстрельной камере, или на Колыме в бесчисленных лагерях ГУЛАГа.

Могу с уверенностью заявить: если бы мой отец, Александр Иванович Угаров, проходил сертификационный тест на любую из должностей, которые занимал, он бы получил по высшему баллу, ибо всегда трудился только в интересах народа и для народа. Допускаю, что именно это тоже сыграло одну из ключевых ролей в его столь короткой, но прекрасной жизни. Буквально каждый его трудовой шаг был, выражаясь современным языком, сертифицирован. Карьеру он делал не подлостью, не подковерными шашнями, не подхалимажем, не предательством, не приспособленчеством, не способностью угадать мнение вышестоящего, не холуйством, а честностью, порядочностью, организаторским талантом, трудолюбием, энергией и эрудицией, уменьем довести до конца начатое дело, скромностью и отзывчивостью. Всем этим он выгодно отличался от основной массы чиновничества, за короткой срок прыгнувшего из грязи в князи, из лакеев в большие начальники, но так и не избавившегося от пут лакейства. Они искренне полагали, что раз пробрались во власть, то стали по положению выше, чем царь, бог и воинский начальник.

У этих выскочек апломб заменил разум, они считали, что во всем разбираются, правы уже по одному тому, что выше окружающих по табели о рангах. Интуитивно они чувствовали, что А.И.Угаров, пусть и поотстал в должностях, но куда выше их по основному ряду параметров, что именно его мнение оказывается самым компетентным и принимается руководством. По положению они были вроде бы в коренниках, а подчиненный Угаров даже не в пристяжных, по отдаче же в коренниках оказывался А.И.Угаров, а они отодвигались далеко и от пристяжных.

Умные делали свои выводы, брались за книгу или просились на учебу, остальных же ротация вышвыривала от власти. Гордившиеся своим рабоче-крестьянским происхождением и тем, что они «ниверситетов не канчивали», в своем провале они винили кого угодно, только не себя. Цеплялись за место испытанным лакейским путем – доносами на удачливых конкурентов. Это зачастую срабатывало, Сталин, как ни был брезглив, а доносящих жаловал. Задолго до появления теории и практики управления социальными процессами как науки он проводил в жизнь создание противовесов на всех уровнях власти, сталкивал лбами членов коллективного, коллегиального руководства.

При назначении членов Политбюро Сталин руководствовался не только деловыми качествами коллег по Генеральному штабу партии, но и тем, чтобы за одним столом восседали ненавидящие друг друга. Молотов ни в грош не ставил Ворошилова, Хрущев с опаской поглядывал на «умников»… Априори создавалась ситуация, при которой члены Политбюро никогда и ни при каких обстоятельствах не придут к единению и согласию, не сговорятся скинуть самого генсека.

Та же ситуация была и на областном и районном партуровнях – по пословице: там и труба была чуть пониже, и дым чуть пожиже, а так – один к одному.

Сработано Кировым и его командой

Нельзя не коснуться одной довольно-таки щепетильной темы, касающейся того, что при Кирове из Ленинграда было выслано много так называемых зиновьевцев. А.И. Угаров в этом полностью оказался на стороне Сергея Мироновича, тоже считал высылку упомянутых лиц пусть мерой суровой, но необходимой, особенно в тех условиях.

Напомню, что Зиновьев в 1919-1926 гг. был главой исполкома Коминтерна, организации, заряженной на мировую революцию, с которой крайне экстремистски настроенные лидеры Коминтерна решили не тянуть. Да и сам Зиновьев был настроен предельно экстремистски. Именно он готовил потопленные в крови революции в Германии (октябрь 1923 г.), в Болгарии, Эстонии. Эмиссары Коминтерна рыскали по всей Западной Европе, чтобы, как пелось в популярной песенке, «на горе всем буржуям мировой пожар раздуть». Само собой разумелось, что главой мирового правительства должен был стать Главподжигатель, т. е. руководитель столь агрессивно настроенного Коминтерна, сам Григорий Евсеевич Зиновьев. В соответствии с Уставом всепланетной организации коммунистов, главы национальных компартий находились в подчинении этого кандидата в новоявленные Наполеоны, были обязаны в своей повседневной деятельности руководствоваться директивами, подписанными Зиновьевым в качестве распорядителя судеб всего человечества. Относилось это и к Сталину как генеральному секретарю ЦК партии.

Допустим, раздули бы мировой пожар. В его огне сгорело бы, по самым заниженным оценкам, несколько сотен миллионов человек. Троцкий и Зиновьев о возможных сверхмассовых жертвах не задумывались, им главное довести до полной победы идею, едва ли не самую бредовую в истории человечества. В Советской России, разоренной первой мировой и гражданской войнами, царила разруха, усугубленная страшным голодом 1921 г., денег не было на самое насущно необходимое, а Зиновьев требовал не скупиться на подготовку мировой революции, считая, что для нее настала самая подходящая ситуация, что только ее и жаждет мировой пролетариат. Именно поэтому он в штыки встретил идею о возможности и необходимости построения социализма в одной, отдельно взятой стране, т. е. в СССР, называя ее предательством интересов пролетариев всех стран.

Хорошо, что возобладал здравый смысл, Зиновьева отрешили от должности главы Ленсовета, освободили от него и ленинградскую областную и городскую партийные организации. Для полного оздоровления обстановки в городе на Неве требовалось освободить его и от многочисленных сторонников Зиновьева, тоже настроенных крайне экстремистски, запрограммированных на «мировой пожар» фанатиков этой идеи. В интересах дела требовалось их разобщить высылкой из Ленинграда, мерой жестокой, но оправданной. Сверхреволюционный экстремизм базировался на фанатизме рядовых исполнителей, и не он ли фактически стал предтечей мирового терроризма, главная опора которого тоже неизлечимый, предельно агрессивный фанатизм?

Ленинград при Кирове стоял на особицу. Объяснялось это особенностями характера самого Сергея Мироновича, восхождение которого по крутым и скользким ступеням власти шло вопреки всякой привычной логике. Он служил не власти, а идее. И не стал бы печалиться, если бы не сделал карьеру. Власть сама по себе со всеми ее державными атрибутами его не привлекала. Притягивало иное – власть давала возможность приблизить реализацию идеи построения социализма. Еще до 1917 г. эта идея рассматривалась в планетарном масштабе, но позже, благодаря титаническим усилиям генсека, ее сузили до возможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране. В перспективе же считалось, что мировой пролетариат, вдохновленный выдающимися успехами СССР, сам направит свои страны на рельсы социализма, планета придет к торжеству социалистических идей.

Социализм в СССР – как стартовая площадка, ход чисто тактический, стратегия же оставалась неизменной. Когда Киров стоял на Ленинграде, уже утихали разговоры об экспорте социализма за границу. Этого требовала и международная обстановка, необходимость установления дипломатических отношений как можно с большим числом стран.

Все это Киров понимал, принимал и приветствовал. Его историческая заслуга заключалась в том, что северная столица, выступавшая при Зиновьеве как город-инициатор всевозможных дискуссий, как город-оппозиционер линии московского Кремля, взяла курс на созидание, свела митинговщину к минимуму, перешла к практическим делам. Ожили заводы и фабрики, начало возводиться жилье. Рабочий класс получил работу, в семьи приходил достаток, говорильня была посрамлена и срублена под корень.

Разительные перемены в сторону реального повышения доходов были связаны в народе с именем Кирова, чей авторитет заставил напрочь забыть о недавнем кумире и властителе дум ленинградцев, члене еще ленинского Политбюро ЦК партии Г. Зиновьеве. Ленинградская парторганизация из вотчины Зиновьева превратилась в опору ЦК, Сталин избавился от бессонницы, угрожавшей из северной столицы, и в чем-то резко изменил сам себе, полностью, точнее, почти полностью, процентов на 80–85 доверившись Сергею Мироновичу. Естественно, агентура не дремала, ставила Кремль в известность о каждом шаге Кирова. Но и здесь Сергей Миронович работал на опережение: его отчеты доставлялись в Кремль раньше, чем доносы внедренных к нему в аппарат лубянцев.

Сергей Миронович прекрасно знал о мнительности и подозрительности хозяина Кремля, понимал, что успокоить его мог только полной прозрачностью в своих действиях, не скрывая и собственных сомнений, о которых лубянское око и не догадывалось. Понимая, что мерилом его работы будет результативность, не знал ни выходных, ни праздников, добился эффективной работы аппарата, формировал его не по-сталински.

Он не боялся остаться не у дел, не цеплялся за свой столь высокий пост обеими руками и даже ногами, никогда не задумывался, а угодит ли вождю тем или иным поступком. На все смотрел под единственно правильным углом зрения – поможет ли Делу?!

Сам далекий от интриг и подковерной борьбы, он на практике отрицал необходимость теории противовесов. Штаб областной парторганизации, его бюро обкома, формировавшиеся, само собой разумеется, с подачи первого секретаря, были коллективом единомышленников. Попадали в него и строптивцы, подвергавшие самой нелицеприятной критике предложения, вносимые Самим, на заседаниях бюро обстановка бывала взрывоопасной, чему во многом способствовал сам Первый. К участникам самых жарких споров у него было одно требование: будьте доказательны и конструктивны.

Случалось, снимал свое предложение, и это оборачивалось для него огромным плюсом. Он никогда не лежал на своей точке зрения, соглашался с убедительными доводами, даже поощрял особенно рьяно критикующих. В результате из горнила обсуждения выплавлялась истина, поддержанная всеми участниками бурной по накалу дискуссии, принималось решение, детально расписывалось, кто за что отвечает. В ответственные часто попадали и те, кто в начале заседания бюро придерживались противоположной точки зрения. Но решение принято, обсуждение на этом заканчивалось и плохо приходилось тому, кто саботировал его выполнение. Киров был жёсток до жестокости: есть подпись под решением – будьте добры выполнять, иначе – до свидания.

Естественно, Кирову были нужны верные, надежные помощники, сотрудники, своего рода мозговой штаб, по-нынешнему – Команда. Желающих попасть в нее было пруд пруди, но селекция шла предельно строгая. Вятский мужик по происхождению, Киров отличался крестьянской сметкой и осторожностью, примерялся не семь, а семьсот семьдесят раз, прежде чем отрезать решение. Окружению доверял, но не передоверялся (все по Ленину: доверять – значит, проверять), ставку же делал в главнейшую очередь на преданных не ему лично (хотя и это со счетов не сбрасывалось), а ДЕЛУ, ИДЕЕ, отфильтровывая соратников, в число которых, судя по всему, входил и А.И. Угаров, с которым у Сергея Мироновича сложились не только прочные деловые, но и просто дружеские отношения.

Сужу об этом по скупым рассказам матери, на всю жизнь перепуганной тридцать восьмым годом, поэтому и много лет спустя предпочитавшей держать язык на замке. Рассказав какую-то деталь об отношениях отца с Кировым, она сразу же замолкала, уходила в себя и – слегка испуганно озиралась. Со стороны могло показаться, что вела себя странновато, но это были выстраданные, продуманные, логичные странности. Чем старше я становился, тем меньше (это было подсказано мне на интуитивном уровне) задавал ей вопросов о прошлом. Подростком поинтересовался:

– А у Кирова были дети?

Лучше бы и не спрашивал! Мать изменилась в лице, покраснела, побледнела, потом опять покраснела, но так ничего и не сказав, заперлась у себя. Я ничего и не понял: мне казалось, вопрос был сугубо житейский, раз он был женат, почему бы и не поинтересоваться его детьми. Но коль такая реакция, выработал свою линию поведения: никогда ни о чем не спрашивать, расспрашивать только о том, что касалось лично меня и брата Володи. Как оказалось, это было самым верным решением.

То, что скажу дальше, собиралось по крохам не один год. От матери я слышал, что Сергей Миронович чуть ли не каждый день звонил отцу по вечерам. Беседы бывали и продолжительными, сугубо деловыми, но случалось и такое, что отец хохотал чуть ли не до колик, как могут смеяться только очень близкие люди, когда на какое-то время исчезала должностная граница. Киров и с матерью нередко беседовал по телефону, но не как начальник мужа, а скорее как его друг, так он был располагающ к себе. Мать очень ценила искренность Сергея Мироновича, который словно бы забывал о своем высоком положении, был душевным и близким, давал практические советы, рассказывал веселые истории – не играл роль доступного, простого, а был именно таким, без комчванства. Матери с ним было легко, она словно забывала, кто Он и кто она, все шло по естественной прямой, друг беседовал с женой друга.

Киров в ближний круг допустил отца далеко не сразу, передвигал по горизонтали с места на место, потом и по вертикали, но постепенно-постепенно. На раскачку времени не давал, но понимал, что какое-то время уходило и на освоение новой должностной территории. И всегда отец угадывал: вкалывал так, словно каждый день сдавал экзамен на право занимать ту или иную должность. Были и у Кирова свои информаторы, но, как ни копали, не смогли нарыть против А.И .Угарова негатива-компромата. Догадывался ли отец, что каждый его шаг под прицелом недреманного ока? Однозначного ответа в рассказах матери не было: тема эта настолько щекотливая, что ее просто не касались. Матери в голову не могло прийти, что чем выше отец поднимался по партийно-служебной лестнице, тем большее внимание к его персоне и даже ко всему укладу жизни проявляют спецслужбы.

«Охота на ведьм» шла всегда, особенно же в предвоенье, преуспели в ней как Ягода, так и Ежов и Берия. Но и они, похоже, не знали, что функционировало специальное Управление по охране и слежке за членами ЦК и первыми секретарями ЦК союзных республик, выходившее непосредственно на Сталина и созданное, надо полагать, по его указанию. Упоминание об этом новообразовании я встретил в некрологе, опубликованном в одной из столичных газет лет тридцать назад. Тогда в Москве было много стендов со свежими газетами, теперь и не упомню, где это вычитал, но в память врезалось: «…после тяжелой, продолжительной болезни скончался бывший начальник…», далее шло название ведомства. Фамилия мне ни о чем не говорила, а название учреждения врезалось в память по причине своей необычности и многозначительности.

Приступив к работе над книгой, пытался узнать об интригующем Управлении хоть что-нибудь, но потерпел фиаско, так оно было законспирировано, что не оставило о себе никаких следов. Бывшие сотрудники отдела оргпартработы ЦК, словно сговорившись, уверяли, что впервые слышат о таком ведомстве. Не более информированными оказались отставные генералы с Лубянки. Но не приснился же мне тот некролог! Тем более, что читал его с пристрастием, сразу мелькнула мысль, что почивший мог иметь прямое отношение к жизни и трагической судьбе моего отца, поэтому все и запомнилось. Утешала непреложность закона, гласящего, что рано или поздно все тайное становится явным.

И вот, уже сдав рукопись в печать, натыкаюсь на интересный факт, который приводит в своей книге «Брежнев», известный публицист Л. Млечин (Москва, 2005, с. 147). Млечин ссылается на бывшего секретаря ЦК ВЛКСМ Н. Месяцева, работавшего в комсомольском штабе при «первых» руководителях Госбезопасности А.Н. Шелепине и В.Е. Семичастном в конце пятидесятых–начале шестидесятых годов:

– Мне рассказали, что помимо той службы подслушивания, которая подчиняется Семичастному как председателю КГБ, есть еще особая служба, которая подслушивает и самого Семичастного. Я Владимиру Ефимовичу об этом сообщил. Он говорит: «Этого не может быть!» А я говорю – может...

Основания так утверждать у Н. Месяцева имелись. За несколько лет до смерти Сталина он попал в штат группы следователей, отнюдь не рядовых, если судить по предназначавшейся им роли. Они были приняты самим генсеком, который провел своего его рода инструктаж, как получать показания у сановных, высокопоставленных арестантов. Как теперь известно, Сталин готовил новую волну репрессий, намеревался устроить зачистку ближайшего окружения, в том числе и в Политбюро. Именно тогда и могла просочиться информация, что компромат готовится силами сверхсекретного ведомства, неподотчетного ни МВД, ни МГБ, ни Л.П. Берия, которого подозрительный вождь опасался больше всех других. Умер Сталин – означенное ведомство перешло по наследству Хрущеву, затем и Брежневу. Вполне возможно, что аппаратный интриган Брежнев прибрал ее к рукам еще при обладавшем всей полнотой власти Хрущеве, иначе не случился бы дворцово-партийный переворот в октябре 1964-го, в результате которого «наш Никита Сергеевич» пополнил ряды пенсионеров.

В пользу этой версии говорит и то, что Хрущев, получивший информацию о заговоре, фактически не предпринял никаких контрмер, ибо не счел ее заслуживающей внимания. Он не мог и мысли допустить, что тайная опричнина уже переметнулась на сторону будущего хозяина кремлевского кабинета, а его снабжает успокоительной дезинформацией.

Вето спецслужб

Аксиоматично: продвижения вверх по служебной лестнице без согласования со спецслужбами просто не могло быть, их голос фактически был самым весомым. Об их роли даже в недавней истории судите хотя бы по такому, обыденному факту. В министерстве внешней торговли трудился, как тогда говаривали, очень перспективный кадр: «с красным дипломом» Института международных отношений, блестящий знаток пяти европейских языков, умница, с безупречным послужным списком и такой же деловой репутацией, рос стремительно, был членом партбюро. И вдруг, после очередной загранкомандировки, все словно отрезало: ни выезда за границу, ни продвижений по службе. Пока сидел двадцать пять томительных лет (!) в бессменных замах заведующего отделом, вчерашние подчиненные доросли до замов министра. Что, почему? – ответов не было. Кто-то надоумил страдальца с бутылью импортного коньяка «навестить» первый, т. е. спецотдел. Там ему под строжайшим секретом показали листочек из его личного дела с отчетом спецагента, наблюдавшего за каждым шагом горемыки, обратили внимание на жирно подчеркнутое красным: «На сорок минут выпал из-под наблюдения». И все! Кто-то прошляпил, и конец карьере!

Так что нормой было, что «бдели» и за отцом. По моим прикидкам, узнал он об этом, когда стал, с подачи С.М. Кирова, вторым секретарем ленинградского горкома партии: по рангу и по долгу службы ему поступали секретные досье на людей, с которыми работал и встречался.

Все-таки Сталин создал сатанинскую, иезуитскую систему: все руководство сверху донизу было под негласным наблюдением, что фактически и не являлось секретом. Под наблюдением шла порой и интимная жизнь. Сановному мужу для откровенного разговора с супругой приходилось выходить из дому в поисках укромного местечка.

Находящиеся под колпаком относились к этому как к неизбежному злу, ловили себя на том, что даже сидя на унитазе, не остаются без пригляда. Диктовалось все суровой необходимостью: самый тиражируемый плакат взывал: «ВРАГ НИКОГДА НЕ ДРЕМЛЕТ!» Смельчаки-остряки дописывали – «Даже на толчке!»

Зло бывает неизбежным, но никогда не бывает необходимым. И в этих далеких от стерильности условиях Киров и его команда ра-бо-та-ли, да еще как!

Чем дальше уходит в историю 1 декабря 1934 года, день убийства Кирова, тем сильнее прослеживается и в СМИ, и в научных трудах тенденция: дескать, слава и известность его дутые, он был фигурой областного масштаба, но никак не всесоюзного. Мне трудно говорить об этом, потому что нахожусь в довольно двусмысленной ситуации: если начну превозносить Кирова, то тем самым стану приподнимать его правую руку по Ленинграду, своего отца. Именно поэтому воздержусь от оценок по школьной, пятибалльной системе. Куда точнее, на мой взгляд, в роли оценщицы История, которая, как известно, взяток не берет.

Именно поэтому настала пора вернуться к разговору о необходимости сертификации власти и о власти вообще в кировском Питере. Ленинград прилично рванул вперед именно при Сергее Мироновиче – это факт, повторяю, бесспорный. Кировский Питер задавал тон в промышленности, науке, изобретательстве, культуре – во многом. Достижения не появлялись сами по себе, их фундамент был заложен Кировым и его Командой. Именно при них сложилась ленинградская школа руководства, оказавшаяся, помимо всего прочего, и необычайно живучей, хотя ее топтали и изничтожали, как могли, но она восставала из пепла сказочной птицей Феникс.

Фигура областного масштаба?

Не могу не привести цитату из книги «Руководители Санкт-Петербурга» (Москва, 2003): «…пристальное внимание уделял Киров промышленности Ленинграда и области, в первую очередь машиностроению и станкостроению: созданию на ленинградском Металлическом заводе первых советских паровых турбин, на Путиловском заводе – первых тракторов; разработке горных богатств Хибин и созданию Северного флота, строительству Беломоро-Балтийского канала, Волховского алюминиевого комбината и каскада электростанций на реке Свирь. В сложной обстановке конца 20-х – начала 30-х годов Киров много сделал для улучшения жизни и быта ленин­градцев, например, в условиях карточной системы добившись увеличения норм поставки продовольствия в Ленинград. Он был одним из инициаторов строительства жилых массивов, новых школ, клубов, домов культуры, фабрик-кухонь, бань и других объектов коммунального хозяйства на бывших рабочих окраинах» (с.355). (В этом перечне немалая доля труда и отца, думаю, с этим нельзя не согласиться.) По поручениям Сталина Киров ездил в командировки по стране, естественно, не как турист.

Что-то не вяжется все это с фигурой областного масштаба! Какой еще первый секретарь обкома мог заниматься организацией целого флота, налаживать промышленное производство аж на Кольском полуострове, вникать в экономику среднеазиатских республик! Надо ли повторять, что Сергей Миронович еще при жизни стал фигурой союзного масштаба, чем не могли похвалиться не только другие областные «вожди», но и даже главы крупнейших союзных республик. При нем в несколько раз увеличился удельный вес Ленинграда в промышленности и экономике страны. Ленинград стал и крупнейшей кузницей кадров для других промышленных регионов. Киров исповедовал принцип: чем больше Ленин­град станет отдавать стране, тем лучше для Ленинграда. Он был государственник в самом лучшем смысле этого слова. Киров был масштабен не потому, что Ленинград считался как минимум вторым городом России, а по своим делам, и этим он способствовал упрочению авторитета Ленинграда в СССР.

Да, без Команды Сергей Миронович не добился бы столь впечатляющих успехов. И я горжусь тем, что в его Команде далеко не последнюю роль играл и мой отец, Александр Иванович Угаров, который и после убийства Сергея Мироновича продолжал работать на том же посту второго лица в северной столице – по-кировски, тем и пришелся ко двору нового руководителя, зарекомендовал себя так, что был повышен до поста первого секретаря московских горкома и обкома партии.

Спрос с питерских

Именно с Кирова началась примечательная закономерность, действующая до сих пор: страной были востребованы именно питерские. Еще перед войной А.Н. Косыгин стал замом Сталина в правительстве. После войны секретарем ЦК партии был избран герой ленинградской блокады А.А. Кузнецов, попавший на партработу еще в 1932 г. по рекомендации С.М. Кирова. Фактически он вытеснил из ЦК всесильного тогда Г.М. Маленкова, Сталин видел в нем своего преемника на посту секретаря ЦК, а на посту главы правительства – тоже выдвиженца ленинградской парторганизации, члена Политбюро ЦК, первого заместителя председателя Совета Министров СССР Н.А. Вознесенского. Оба были дискредитированы конкурентами в глазах Сталина и расстреляны.

И вот уже пятнадцать лет высшей властью в стране востребованы именно питерские, начиная даже с одиозного А.Б. Чубайса. Почему они рванули в Москву? Объяснение лежит на поверхности: для реализации на практике перевода экономики на рыночные рельсы им была нужна власть не региональная, а федеральная. Почему выбор пал именно на питерских? Ведь грамотные экономисты были и в Москве, и в других регионах? Да, были, но ЭТИ оказались шустрее, работали с опережением, таково было время, востребовавшее именно их.

Сейчас в Москве целая колония питерских, сгруппировавшаяся вокруг президента (тоже питерского, от этого никуда не деться!) и его в основе своей, питерской же, команды. Народ такое положение, если судить по результатам последних президентских выборов, вполне устраивает: семьдесят процентов избирателей вручили В.В. Путину мандат доверия. Вероятно, можно утверждать, что мандат этот получила и команда питерских.

Не слишком ли смелое предположение, что поход питерских на Москву начался именно с Кирова? Особенно если учесть, что убежденных коммунистов вытеснили не менее убежденные антикоммунисты? Жизнь не стоит на месте, вчера были востребованы одни, сегодня – другие, оказавшиеся в самый нужный момент в самом нужном месте. С.М. Киров отбирал среди коммунистов хватких, предприимчивых, деятельных, толковых работников, чувствующих потребности времени, действующих на опережение, отбирал менеджеров социалистического толка. Пусть противоположно изменилась идеологическая подоплека, топ-менеджер – он и в Африке топ-менеджер. И получается, что Сергей Миронович поработал и на наше время. Как это ни парадоксально звучит, но и нынешние питерские в Москве вышли из шинели убежденнейшего коммуниста С.М. Кирова. Если судить по большому счету, потребителю нет никакого дела до идеологических воззрений производителя, у него мерило одно – качественный товар или нет. Даже глубоко верующие не интересуются, кто выпек хлеб наш насущный, не безбожник ли, – был бы хлеб вкусный. На первом месте – качество, чему С.М.Киров уделял первостатейное внимание. Думается, не будет ни натяжкой, ни преувеличением сказать, что к созданию кировской школы руководства приложил руку и Александр Иванович Угаров. Нет его, но он – так по логике получается – и сегодня в строю, ибо по натуре и по многим качествам был в созидателях, делал то, что шло на пользу народу. Сегодня, увы, принято разбрасывать камни, пускать ядовитые стрелы. Бывший секретарь ЦК возглавил коммерческий банк – ату его! Бывший член Политбюро в консультантах частной фирмы – и его ату! Перерожденец, христопродавец, приползший в услужение золотому тельцу, кровопивец и кровосос – ату, ату и ату!

Нашему великому соседу Китаю повезло так, как бывает, может быть, раз в столетие: в полуторамиллиардном государстве не нашлось китайского Горбачева. Мудрые руководители рассудили здраво: настежь открыли дверь в партию и предпринимателям, даже самым богатым. И сверхкапиталисту с партийным билетом никто не крикнет «Ату его!», он остается уважаемым членом общества, потому что приносит большой доход государству. И все! Лишь бы работал с полной выкладкой сил и способностей, работал честно.

Если уж на то пошло, основной принцип социализма один в один совпадает с основным принципом капитализма: от каждого по его способностям, каждому по его труду. Способностей хватило на честно заработанный миллиард – распоряжайся им по своему усмотрению. Пошел по кривой стежке – отвечай по закону!

Кстати, к вопросу о большевистской принципиальности. Четверть века назад в Академии народного хозяйства СССР (гражданском аналоге Академии Генерального штаба) произошло событие, которое вправе претендовать на то, чтобы стать историческим. Готовился диспут на тему «Какая общественно-экономическая формация лучше и эффективнее» с участием американских специалистов. Секретарю партбюро Академии поручили выступить с докладом о преимуществах социалистической системы хозяйствования. И неслыханное: секретарь партбюро наотрез отказался:

– Они в догоняемых, мы в догоняющих, отстающих все больше и больше. О каких наших преимуществах может идти речь?

В отважных оказался бывший партработник, позже генеральный директор ленинградского (опять питерец!) объединения имени Свердлова, будущий министр станкостроительной и инструментальной промышленности СССР Н.А. Паничев. В отваге и дальнозоркости ему не откажешь: он был первым союзным министром, который пошел на создание станкостроительного концерна и ликвидацию своего министерства, затем по его пути пошел министр газовой промышленности В.С. Черномырдин.

Кто возглавил правительство России после страшного дефолта? Бывший кандидат в члены Политбюро Е.М. Примаков. Кто был у него первым заместителем? Бывший член Политбюро ЦК КПСС Ю.Д. Маслюков. Если бы не они, еще неизвестно, где бы мы сегодня находились. Они подвиг совершили, подвиг, и их за это благодарить криками «Ату!» якобы за предание партийных позиций?

Почему я об этом пишу? Мне почему-то представляется, что мой отец, попади он в наши дни, без колебаний ринулся бы на подмогу и Примакову, и Маслюкову – спасать Россию. Иную позицию он счел бы предательством своих идеалов. В этом не сомневаюсь. И сомневаться не буду! Служат прежде всего России, Родине!

Бабушка была матерью отца, но это не препятствовало ей в объективности. Она не давала никаких оценок, просто рассказывала, как жили с ним и при нем. И с какого бока ни прикинь, выходило – жили в честности и порядочности, было все необходимое и ничего лишнего. Расходы ни на копейку не превышали доходы, отец в этом был беспощадно строг. Пытались к нему подкатиться с подношеньями, но получали такой «от ворот», что больше не пытались и другим не советовали.

И мать, и отец строго следили, чтобы у Володи, старшего брата, не водилось так называемых карманных денег, выдаваемые контролировались: так, на трамвай в оба конца, на мороженое – сколько получается? Отец не хотел, чтобы из Володи вырастал «папенькин сынок», держал его, несмотря на свою занятость, в строгости.

Чем выше поднимался отец по служебной лестнице, тем больше и внимательнее соответствующие службы присматривались к каждому его шагу. Работу он ценил, Кирова боготворил, был бы расстроен, если бы совершил хоть маленький, но проступок, чем несказанно огорчил бы Сергея Мироновича. И без Кирова он не совершал ничего, что могло бы оскорбить память начальника-кумира.

Киров на посту первого секретаря обкома вел себя совершенно иначе, чем его сменщик Жданов. Уже не раз говорилось, что он столь тщательно просеивал выдвиженцев, что был в них стопроцентно уверен. Доносительство не поощрял, справедливо полагая, что донос на подчиненного – донос и на него, Кирова.

Сталин это до поры, до времени принимал и терпел. Терпел вынужденно: Киров был ему пока позарез нужен, слишком велика была роль Ленинграда в экономике и политической борьбе, чтобы Сталин не поступился мелочью, которой больше никому бы не позволил.

Как бы ни были близки Киров и Угаров, первый всегда держал дистанцию, второй же делал вывод и не переступал допустимой черты. Киров и в этом вел себя предусмотрительным наставником, как бы говоря: готовлю тебя к службе под новым начальником. Мужицкие корни диктовали ему не переоценивать близость к Сталину, особенно учитывая капризный характер вождя, переменчивость настроения, потребность в жонглировании подчиненными.

По законам волчьей стаи

Вероятно, Киров раньше всех вычислил Сталина, увидел в нем волка-одиночку, Вожака стаи, у которой свои законы: за жизнь первым должен опасаться возможный сменщик Вожака из Политбюро.

Еще в туруханской ссылке Сталин много общался с охотниками, жадно знакомился с повадками матерых хищников, особенно же волков, верховодил которыми свирепый вожак, державший многочисленную стаю в беспрекословном повиновении. Ослушания он не терпел, сразу пускал в ход страшенные клыки, острее бритвы в миг вспарывавшие живот.

Законы волчьей стаи – вот самое ценное, что вывез из томительной ссылки будущий генсек, отбиравший только самое необходимое. Стая держалась на абсолютном подчинении Вожаку, стоило кому-то из молодых волков проявить строптивость, как Вожак навсегда усмирял его своими клыками. Власть в стае зиждилась на страхе, фанатичном страхе, признавалось только право на беспрекословное подчинение и исполнительство – такая у волков была «демократия».

Вкусив власти, Сталин один в один гальванизировал и в Политбюро, и в стране сверху донизу иерархию волчьей стаи. Из Политбюро были выброшены в первую очередь те, кто претендовал на самостоятельность, выступал за сохранение принципа коллегиальности руководства – Каменев, Зиновьев, Бухарин, Троцкий, Рыков. Фактически все они – выдвиженцы Ленина, в верные ученики которого произвел себя Сталин. Это как именем верности Всевышнему кто-то разжаловал бы всех двенадцать апостолов. На словах поклонявшийся своему кумиру, на похоронах поклявшийся в верности всем его заветам, он в первую очередь поспешил разделаться с ленинским окружением, сделав ставку на вероломство. ЛИЧНОСТИ, фигуры самостоятельные оказались не в чести у сталинского трона, опора была сделана на исполнителей предначертаний новоявленного гения.

Молотов и в будни, и на заседаниях Политбюро уже априори всегда был «за» любое предложение, исходящее от Сталина, тем и держался на плаву. Сплоховал лишь в конце жизни вождя, проявив самостоятельность, за что – в глазах Сталина – сразу попал в английские шпионы, что было равносильно смертному приговору, реализовать который генсеку-генералиссимусу помешала смерть.

Хорошо помню телетрансляции разного рода торжественных заседаний при Хрущеве: Никита Сергеевич вперевалку косолапит к трибуне, а размашистее всех аплодирует будущий «дорогой Леонид Ильич Брежнев». Никита Сергеевич еще слова не сказал, а Леонид Ильич опять аплодирует размашистее прежнего, заверяя: «Ты снова прав, наш дорогой Никита Сергеевич!»

Кто бы ни восседал на троне, в окружении – отказавшиеся от генерирования идей, не поднимавшие планку выше исполнительского уровня. Иначе… Тот же Молотов вкупе с Кагановичем, Маленковым и иже с ними попытались выступить против дурошлепских новаций главкукурузника и были с позором изгнаны из партстаи.

Кто-то из кремлевских спичрайтеров послесталинья, по-моему, А. Бовин, сделал поразительное признание: готовил он речь для кого-то из Политбюро, и озвучиватель умолял об одном – никаких новаций, никаких новых идей и предложений, все только в свете выступлений генерального секретаря и побольше ссылок на него, дабы не засомневать в собственной преданности, верности и надежности. То-то у меня складывалось ощущение, что все речи предназначались не для народа, а адресовались непосредственно Первому, Первейшему!

Заведено это было Сталиным и продолжалось до августа 1991-го. В свое время армянское радио отреагировало и на это. Его спросили: «Что такое мысль?» Ответ последовал незамедлительно: «Мысль – это кратчайшее расстояние между двумя цитатами». А коль цитатами был нашпигован весь текст, для мыслей места, естественно, и не оставалось, что устраивало и того, кого славили, устраивало – да еще как! – и тех, кто славил.

Таковы были высочайше затверженные неписаные правила партийной жизни. Их можно было принимать или не принимать, но неприятие оборачивалось путевкой на тот свет.

Киров знакомил А.И. Угарова с этой высшей математикой по-сталински. В Александре Ивановиче он ценил преданного, энергичного, работящего и честного, идейно подкованного человека, не стремящегося к карьерному росту. В глазах Кирова последнее качество было одним из определяющих:

– Ты делай Дело, а уж Дело тобой займется.

А.И. Угаров знал, что Сталин с возрастающей настойчивостью предлагал Кирову работу фактически второго секретаря ЦК, а тот отказывался! Отшучивался:

– Лучше уж я буду первым парнем в ленинградской деревне. До Москвы мне расти и расти.

Перемены

После С.М. Кирова

Как работалось А.И. Угарову с А.А. Ждановым? На этот вроде бы простой вопрос нет и не может быть однозначного ответа. Был бы идеальный вариант, если бы Андрей Александрович оказался точной копией Сергея Мироновича, но это априорно исключалось: новое время диктовало новые порядки, новые требования.

В чудовищной мясорубке 1937-1938 гг. из первых лиц региональных парторганизаций уцелело всего трое – Хрущев, Жданов и Щербаков, и горькая судьба А.И. Угарова, по зловещей иронии, оказалась, так или иначе, связана с каждым из этой тройки, которая, по закону больших чисел, была обречена на неминуемую гибель, но избежала этой участи.

Что сам Сталин благоволил к А.А. Жданову, факт общеизвестный. Знаком высочайшего расположения было то, что летом 1934-го были обнародованы (тогда для узкого круга) «Замечания Сталина, Жданова и Кирова по поводу конспектов учебника "История СССР" и учебника "Новая история"», которые стали методологической основой для ученых-историков. «Замечания» послужили фундаментом для авторов «Краткого курса истории ВКП(б)», позднее приписанного Сталину.

Ясно, что ни Киров, ни Жданов не обладали необходимыми познаниями и поэтому не могли быть лоцманами для прокладки курса исторической науке. Приписав их фамилии к авторам «Замечаний», Сталин резко повысил их уровень среди своего ближайшего окружения, сделал на какой-то обозримый только им исторический срок фактически неприкасаемыми. Остается гадать, остался бы Киров в неприкасаемых, доживи он до 1937-го. Жданов – остался и по-прежнему в фаворитах, но это вовсе не говорит о том, что он мог чувствовать себя спокойно, мог, так сказать, расслабиться. Да ни в коем случае! Он тоже, как и Киров, слишком хорошо знал непредсказуемость Сталина, помноженную на капризность и оттого еще более опасную.

А.И. Угаров в качестве правой руки во многих отношениях устраивал А.А. Жданова, во многих, но не во всех. Нацеленный в первейшую очередь на созидание, именно в этом качестве он был просто незаменим. Но в то богом проклятое время от руководителя в ранге второго секретаря горкома партии требовались и иные свойства. Какие?

Не могу не привести выдержки из книги питерского историка-публициста Виктора Степакова «Ленинградцы в борьбе за Кремль» (Москва: Яуза, 2004):

«Парадоксально, но факт: в событиях 1937-1938 годов Андрей Жданов оказался не замешан. Во всяком случае, неопровержимых улик, доказывающих его прямое участие в широких политических репрессиях, историкам обнаружить не удалось. Исследователь Виктор Демидов пишет, что Жданов «умел уклониться от вовлечения в кровавые акции сталинизма. Не избежал только собственной словесной поддержки. Каганович и Молотов презрительно обзывали его «мягкотелым». Может быть, он таким и был. При нем не было «громких» политических процессов в Ленинграде. Даже профессиональные историки ошибались, утверждая обратное в отношении так называемого «кировского ядра» и его членов. Жданов, похоже, к их гибели не причастен». Вывод Демидова подтверждают официальные ответы руководителей ФСБ Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода, центрального архива этой службы: «Каких-либо сведений о личных инициативах А.А.Жданова в политическом преследовании отдельных граждан… не имеется…» (с. 88).

Запомним этот вывод.

А.А. Жданов был отважным руководителем, рисковал не только своим постом, но и жизнью. Не об этом ли говорят факты, приведенные в книге его сына Ю.А. Жданова «Взгляд в прошлое» (Ростов-на-Дону: Феникс, с. 363–364):

За год до кончины, в 1947 г., лечащие врачи сказали, что А.А. Жданову осталось жить не более года, если он не изменит характер работы. Узнав об этом, отец заявил: «Лучше физическая смерть, чем смерть политическая». Через год его не стало. Однако политические убийцы преследуют его вот уже сорок лет.

Политической смерти А.А. Жданова добивались организаторы провокационного «ленинградского дела», объявив его лидером мифической контрреволюционной «Российской партии». В наши дни об этом мало кому известно. Но объективно современные гонения против Жданова смыкаются с авантюрой Берии и Абакумова.

А.А. Жданова обвиняют в составлении каких-то списков для проведения массовых репрессий в Ленинграде после убийства С.М. Кирова. Это очередной вымысел. Подобных списков А.А. Жданов не составлял, поскольку был убежденным противником массовых репрессий.

Против массовых репрессий Жданов открыто, публично выступил в журнале «В помощь пропагандисту» в 1936 г. Вот что он, в частности, сказал: «Почему линия на переадминистрирование и массовые репрессии неправильна? Потому что она противоречит духу и установкам партии в вопросе о методах руководства классами, массами. Ленинизм учит, что не репрессии, а убеждение является главным методом руководства, воздействия авангарда на класс, на массы. Массовые репрессии дискредитируют руководство». Далее: «Массовые репрессии в корне противоречат методам нашей партии. Кому, как не нашим врагам, на руку эти методы, достойные щедринских типов? Ведь такого рода садистскими методами можно лишь отталкивать и озлоблять людей». Эту мысль он повторял неоднократно, осуждая «гробокопательство», «фальшивые речи о бдительности».

Выступая с докладом об изменениях в Уставе ВКП(б) на XVIII партийном съезде, А. Жданов подчеркивал, что ходкую формулу обвинения «за связь с врагами народа» использовали клеветники для расправы с людьми, «стремясь под прикрытием фальшивых речей о бдительности перебить как можно больше честных коммунистов». Жданов защищал многих незаконно репрессированных, помог их реабилитации (в частности, Бердичевская, Келлер, Амосов). Массовые репрессии 1937 г. он назвал провокацией НКВД.

Мог ли Жданов думать о том, что через полвека сам станет жертвой политических гробокопателей?

Удивительно, но все это сошло ему с рук! А не было ли это санкционировано Сталиным? Пожалуй, нет. XVIII съезд прошел на волне торжеств по поводу победы партии над врагами народа. Ведь и Хрущев пошел в лучшие сталинцы не за достижения в экономике, а за заслуги в деле изобличения такого «врага», каким якобы был А.И. Угаров. Так что можно утверждать, что А.А. Жданов высказал свое личное мнение! Рискуя многим, а больше всего своею головой.

Переведя Жданова на Ленинград, Сталин не дал ему статуса своего рода вольного стрелка, находящегося в автономном плавании, обязав 20 дней в месяц работать в северной столице, а остальные десять – в Москве в качестве секретаря и кандидата в члены Политбюро, готовя его к положению второго секретаря ЦК, что было огромным повышением. Хрущев просто обзавидовался: ему казалось, что он и только он имеет все данные, чтобы стать вторым, а его все обходили и обходили, вот и начал плести замаскированную сеть интриг.

Уезжая на декаду в Москву, Андрей Александрович оставлял на хозяйстве второго секретаря обкома. А тогда, в отличие от Москвы, Ленинградский обком был над горкомом, так что второй секретарь горкома А.И. Угаров вынужден был подчиняться второму секретарю обкома, который на время отсутствия Жданова вел и парторганизацию города. Это де-юре, а фактически все переходило в руки отца, прекрасного исполнителя указаний Андрея Александровича. Воз он тянул – и всегда в нужном направлении, нареканий в его адрес не было, короче, все шло так же, как и при Кирове.

А.И. Угаров считался первым кандидатом на выдвижение. И тем не менее, когда органами «освободилось» место второго секретаря обкома, Жданов остановился не на, казалось бы, подразумевавшейся кандидатуре А.И. Угарова, а совсем на другом работнике, в партиерархии стоявшем куда ниже Александра Ивановича – А.А. Кузнецове. Выбор этот для Жданова был и вынужденным, и в большой степени спасительным для него самого.

По звериным законам

Жданов великолепно понимал, что презрительная кличка «Мягкотелый» таит в себе для него огромную опасность, потому что она, иначе и быть не могло, доведена до сведения самого Сталина, который мягкотелость в деле выкорчевки «троцкистско-зиновьевского отребья» вполне мог квалифицировать как явный саботаж линии партии на истребление врагов народа.

В сентябре 1937-го Жданов не стал рекомендовать А.И. Угарова во вторые секретари Ленинградского обкома партии. Счел недостойным? Тогда почему же буквально несколько месяцев спустя тот же Жданов считает, что А.И. Угаров по всем своим партийно-политическим и деловым качествам годен для работы куда более ответственной – главой Московских обкома и горкома партии, т. е. готов к тому, чтобы А.И. Угаров фактически сравнялся с ним по положению, ибо имел все шансы стать и секретарем ЦК и попасть в Политбюро?

Чтобы разобраться в столь явной нестыковке, обратимся к выдвиженцу Жданова на пост второго секретаря Ленинградского обкома партии Алексею Александровичу Кузнецову, который был чуть моложе А.И. Угарова (родился в 1905 г.). За свои тридцать два года кем только он ни перебывал! Начал с бракеров-сортировщиков лесопильного завода, затем сразу на комсомольскую стезю, пробился в аппарат Ленинградского обкома комсомола, где и был подмечен С.М. Кировым, рекомендовавшим его на партийную работу. К тридцать седьмому он дослужился до заведующего оргпартотделом обкома и сразу скачок через несколько ступеней, во вторые!

Что же подвигло Жданова на этот шаг? Снова обратимся к книге Виктора Степакова «Ленинградцы в борьбе за Кремль»:

В 1930 г. на молодого, перспективного партийца (Кузнецова) обратил внимание Сергей Киров. Первому секретарю Ленинградского обкома и горкома партии нравились энергичные, хваткие товарищи, непримиримые борцы за генеральную линию партии и правительства. Алексей Кузнецов был именно из таких – рукастых и непримиримых. Слава о его принципиальности и бдительности гремела по всей Ленинградской области. С 1925 г. Кузнецов активно «разоблачал подрывную работу кулачества». Будучи секретарем Маловишерского укома, выявил и разгромил окопавшихся в уезде «зиновьевских молодчиков». В 1929 г. заметил скопление сомнительной публики в Лужском окружкоме ВКП(б), вступил в борьбу с тщательно замаскировавшимися врагами, сигнализировал об их подрывной работе (эвон как! – С.У.) в областной комитет партии, и руководство округа было обновлено. Своей бдительности Алексей не терял. Выявил замаскировавшегося «троцкиста» в Дзержинском райкоме, разоблачил шайку вредителей в рабочей столовой, углядел темную личность в районной библиотеке, припер фактами к стенке компанию «зиновьевцев» в Нарвско-Московском районе.

Деятельность Алексея Александровича в партийном аппарате нашла свое отражение на страницах «Ленинградской правды»: «С особой силой тов. Кузнецов развернул свои организаторские способности на посту первого секретаря Дзержинского райкома ВКП(б). В Дзержинском районе сосредоточено много советских, хозяйственных и культурных учреждений, имеющих большое государственное значение. Районный комитет много сделал для очищения этих учреждений от окопавшихся в них троцкистско-зиновьевских и бухаринско-рыковских подонков… С неутомимой энергией боролся товарищ Кузнецов за разоблачение врагов, орудовавших на идеологическом фронте – в Государственном Эрмитаже, в Русском музее, Музее Революции и ряде других культурных учреждений» (с. 85–87). И дальше – самое главное: «Именно с приходом (Кузнецова) в Ленинградский обком ВКП(б) совпал пик судебных процессов над «троцкистско-зиновьевскими и бухаринско-рыковскими подонками» в Островском районе Псковского округа, в Красногвардейском (ныне Гатчинском) районе, Новгородском округе.

Выступая осенью 1937 г. на собрании избирателей Волховского района, Алексей Александрович заявил: «Считаю большим счастьем работать под руководством товарища Жданова. Под его руководством я буду и впредь громить подлых фашистских агентов, троцкистско-бухаринских вредителей, шпионов, диверсантов, бороться за чистоту рядов нашей великой коммунистической партии». И еще одна, немаловажная констатация: «И до войны, и во время войны, и после нее политическая биография А.А. Кузнецова тесно переплеталась с деятельностью карательных органов и с карательными функциями. И совсем не случайно именно ему в 1946 г. Сталин поручил «наблюдение за МГБ, МВД» (с. 88-89).

Так что он как бы отодвинул в сторону прежнего куратора – самого Маленкова.

Где зарыта собака

Имея в аппарате такого деятеля, как А.А. Кузнецов, Жданов мог не бояться обвинений в мягкотелости, сработал древний инстинкт самосохранения. Вот, думается, где зарыта собака, почему выбор Жданова пал именно на Кузнецова. Кстати, лично сам Жданов не входил в состав «тройки», утверждавшей расстрельные списки, командируя туда обычно второго секретаря обкома. (Залесский К.А. Империя Сталина. – М.: Вече, 2000, с. 165.)

В конце февраля 1938-го Политбюро ЦК ВКП(б) разрешило Ленинградскому обкому партии «дополнительно рассмотреть на особой тройке по первой категории дела на 1500 кулаков, эсеров и рецидивистов-уголовников». Еще цифры. 29 апреля того же 1938-го Политбюро «утвердило предложение Иркутского обкома ВКП(б) и УНКВД об увеличении дополнительного лимита по кулацким и контрреволюционным делам по первой категории на четыре тысячи человек». (Виктор Андрианов. Косыгин (серия ЖЗЛ). – М.: Молодая гвардия, 2004, с. 51). В этих жутких документах каждый знак препинания, каждая буковка и цифра пропитаны ведрами крови! Черным по белому написано, что существовали идущие из Кремля лимиты на уничтожение так называемых врагов народа. И все поставлено с ног на голову: сначала определялись лимиты, а дальше каратели доводили число жертв до плановой цифры, не больше и не меньше.

Возникает такой вопрос: населения в Ленинградской области было в несколько раз больше, чем в той же Иркутской, почему же лимитов было определено почти в три раза меньше? Нельзя ли предположить, что сыграла свою роль все та же мягкотелость Жданова, настоявшего, вопреки мнению своего ближайшего помощника, на сокращении расстрельной цифры? В таком случае Жданов рисковал и даже очень сильно рисковал, подставляя себя под удар: Сталин судил о лояльности регионального руководства по цифири просимого лимита на расстрелы. С этой точки зрения Иркутск в его глазах выглядел предпочтительнее, чем Ленинград.

Когда в Ленинград пришла упомянутая разнарядка на смерти, А.И. Угаров там уже не работал, его место второго секретаря питерского горкома партии занял А.А. Кузнецов, ставший потом и первым секретарем обкома и горкома, а после войны – секретарем ЦК. Сталин допустил утечку информации, что видит в Кузнецове своего преемника на посту главы партии, и этого оказалось достаточным, чтобы «ленинградского выскочку» с хрустом сожрали.

– Во время ареста Кузнецова мы с женой Аллой, дочерью Алексея Александровича, отдыхали в Сочи, – вспоминает сын А.И. Микояна Серго. – Когда вернулись, отец позвал меня к себе в комнату и сообщил об аресте Кузнецова. Он перечислил обвинения. И я помню, насколько они мне показались пустячными. Я же знал, что в 1930 годах Бухарина, Зиновьева обвиняли в шпионаже. И даже в том, что они хотели убить Сталина… Тогда это производило впечатление. В этом же случае обвинения были такими. Якобы Кузнецов говорил, что в Политбюро много нерусских. С Кавказа – Сталин, Берия и мой отец. Евреи – Каганович. Как будто бы Кузнецов заявлял: дескать, когда Сталин умрет, он постарается это изменить.

А еще его обвиняли в том, что он возвеличивал собственную роль в обороне Ленинграда и что даже в Музее обороны Ленинграда по его указанию повесили его портрет…

Сразу после ареста было разослано письмо Политбюро членам ЦК:

В настоящее время можно считать установленным, что в верхушке бывшего ленинградского руководства уже длительное время сложилась враждебная партии группа, в которую входили Кузнецов А., Попков, Капустин, Соловьев, Вербицкий, Лазуткин.

В начале войны и особенно во время блокады Ленинграда группа Кузнецова, перетрусив и окончательно растерявшись перед сложившимися трудностями, не верила в возможность победы над немцами.

Группа Кузнецова вынашивала замысли овладения руководящими постами в партии и государстве.

Во вражеской группе Кузнецова неоднократно обсуждался и подготовлялся вопрос о переносе столицы РСФСР из Москвы в Ленинград.

А дальше – все по заведенному «порядку». Семью тотчас выселили из квартиры на Грановского, изъяв все вещи, в Староконюшенный переулок, в маленькую «двушку». О Кузнецове не было никаких сведений. А потом арестовали и его жену. В тюрьме ее держали закованной в кандалы, подвергали изощренным пыткам.

– Когда арестовали маму, мне было 18 лет, – рассказывает дочь, Галина Алексеевна. – Я пыталась поступить в институт. Но меня не принимали. В анкетах-то писала: «родители арестованы». Не брали и на работу. После долгих мытарств меня все же приняли на работу лаборанткой в школу, которую я закончила. Вот так и жили. Бабушке платили пенсию 102 рубля, а мне зарплату – 300. Голодали, конечно. Пекли пироги из картошки с кислой капустой, варили овсяный кисель, каши («Московский комсомолец», 9 марта 2005 г.).

Смерть А.А. Кузнецова была чудовищной. Как и многие другие, арестован он был при выходе из кабинета Маленкова, кровожадного до соперников, лично участвовавшего в допросах, проходивших в спецтюрьме Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) (у партийного ведомства была своя тюрьма(!) – С.У.). На допросах ему перебили позвоночник, А.А. Кузнецов не мог передвигаться.

Судили его в Ленинграде на закрытом процессе, напоминавшем акцию устрашения шестисот партактивистов, допущенных в зал. В час ночи объявили приговор, к месту расстрела доставили на электричке. В два часа ночи прицельный шлепок: приводившие в исполнение никогда не расстреливали, они шлепали. (Несколько лет назад начинающая тележурналистка пришла взять интервью у девяностолетнего юбиляра. Он ей: «За что, спрашиваешь, у меня знак почетного чекиста? Так я же в ЧК был главным шлепальщиком, за ночь на свидание с господом отправлял когда пять десятков, а когда и шесть. Не поверишь, даже рука уставала, так я настропалился и с левой, а то и обеими сразу, не в одного, естественно, мы патроны экономили, с этим у нас было строго, а в двоих. Если подсчитать всех моих «крестников», хватило бы на дивизию с гаком!» Журналистку еле привели в себя в машине «скорой помощи». Открыв глаза, она тихо произнесла: «Вот уж никогда не думала, что увижу живого палача… Ну почему они так живучи?») Еще два часа копали яму, захоронили, как собаку, даже без гроба. Так претендент в генсеки сыскал свое последнее прибежище. Было ему сорок пять лет (Зенькович Н. Самые закрытые люди. – Москва, 2002, с. 289).

Везунчик? И только?

Откуда в Жданове эта клятая мягкотелость? Вероятнее всего, от происхождения. Был он невероятным везунчиком. С его анкетой в партии было бы нечего делать, а он дослужился и до секретарей ЦК и члена всесильного Политбюро, будучи, как тогда утверждалось, классово чуждым элементом. Его отец Александр Алексеевич Жданов, окончив духовную семинарию, преподавал в Московской духовной академии, откуда его выгнали за религиозные «искания» (засомневался?), отправили в Мариуполь инспектором народных училищ. Мать была дочерью земского деятеля, удостоенного личного дворянства. Попович и дворянин в одном лице – явный же криминал, но все сошло с рук!

Будучи еще шестнадцатилетним, А.А. Жданов после окончания реального училища в Твери подался в революционеры и – все в гору, в гору, в гору, в двадцать лет уже член Тверского комитета партии. Реальное училище в те годы давало отличное образование, плюс к тому он много читал, все хватал налету, выделялся эрудицией не только среди сверстников, но и среди старшего поколения. В двадцать четыре – уже председатель Тверского губисполкома, редактор газеты «Тверская правда». Дальше – перевод в Нижний Новгород, где отличился на строительстве автозавода, вырос до первого секретаря обкома. С 1925-го – кандидат в члены ЦК, с 1930-го – член ЦК, выдвиженец самого Сталина. Именно ему Сталин поручил выступить на первом съезде союза советских писателей, поставить перед писателями стержневую задачу: «Служить народу, делу партии Ленина-Сталина, делу социализма». Еще работая в Нижнем, становится секретарем ЦК – неслыханное повышение для провинциального работника!

Рекомендуя А.И. Угарова в первые секретари МК и МГК ВКП(б), А.А. Жданов был искренним. И не мне судить его за то, что на клятом заседании Политбюро, где решалась судьба А.И. Угарова, он ни слова не сказал в защиту своего выдвиженца: так диктовала конъюнктура момента, а партийные ценности редко-редко совпадали с ценностями вечными. Своя рубашка оказалась ближе к собственному телу. Понимал ли он, что А.И. уже был обречен? Вне всякого сомнения! Но понимал и другое: спасти А.И. от сталинского гнева было никчемной, опасной затеей.

Жданов напрочь забыл фамилию моего отца сразу же после расстрельного суда. Он никогда ни разу не поинтересовался, как дела у жены, детей бывшего сослуживца по обкому и горкому партии. Поэт Николай Тихонов писал:

Гвозди б делать из этих людей,

Крепче б не было в мире гвоздей!

Крепость – от гигантского, превышающего все мыслимые и немыслимые размеры бессердечия. Таковы были правила игры по-сталински.

Месть Н.С. Хрущёва

Сквозь розовые очки

В детстве я многое воспринимал не так, как во взрослом состоянии, точнее, даже не воспринимал, а принимал. Нет отца, зато есть замечательный дедушка. Нет матери, так есть же чудесная, хлопотливая бабушка. В чем-то ущемленным себя не чувствовал, рос и жил почти так же, как и мои сверстники. Только с возрастом стал понимать и ощущать, что я и такой же и чем-то и в чем-то не такой, что в моем прошлом сокрыта какая-то роковая, пугающая темнота, которая помешала мне после окончания школы выбрать вуз по душе и определила в геологоразведочный, в то время едва ли не самый не престижный.

С тех самых пор, как узнал тайну своего происхождения, меня ни на миг не оставляла мысль установить, кто же был ПЕРВЫМ стрелочником, столько круто изменившим судьбу меня, двухлетнего. В 1955 г. из Верховного Суда СССР пришли бумаги о посмертной реабилитации отца, признанного невиновным за отсутствием состава преступления, но в них, естественно, не было ни слова, а с чьей же подачи он угодил под расстрельную статью Уголовного кодекса.

У меня был на душе самый настоящий праздник, когда на закрытом комсомольском собрании нам зачитали сверхсекретный доклад тогдашнего первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева XX съезду партии, в котором, в частности, говорилось:

О том, как создавались работниками НКВД всякого рода «антисоветские центры» и «блоки», видно из показаний Розенблюма А.М., члена КПСС с 1906 г., подвергавшегося аресту в 1937 г. Ленинградским УНКВД.

Розенблюм, будучи допрошенным в 1955 г., показал, что после ареста он был подвергнут жестоким истязаниям, в процессе которых у него вымогали ложные показания как на него самого, так и на других лиц, часть которых, между прочим, уже была расстреляна по приговорам трибуналов, а затем привели в кабинет (следователя) Заковского.

Заковский говорил о бесцельности сопротивления, что арестованному есть только один выход – тюрьма, а затем предложил свободу при условии дачи им в суде лживых показаний по фабрикуемому НКВД «делу» о Ленинградском вредительском, шпионском диверсионном террористическом центре.

Для наглядности, показал Розенблюм, Заковский развернул передо мной несколько вариантов предполагаемых схем этого Центра и его ответвлений…

Ознакомив меня с этими схемами, Заковский сказал, что НКВД готовит дело об этом центре, причем процесс будет открытый.

Будет предана суду головка центра из 4-5 человек: Чудов, Угаров, Смородин, Позерн, Шапошникова и др. и от каждого филиала по 2-3 человека.

Дело о Лен[инградском] центре должно быть поставлено солидно. А здесь решающее значение имеют свидетели. Тут играет немаловажную роль и общественное положение (в прошлом, конечно) и партийный стаж свидетеля.

Самому тебе ничего не надо придумывать. НКВД составит для тебя готовый конспект по каждому филиалу в отдельности, твое дело его заучить, хорошо запомнить все вопросы и ответы, которые могут задавать на суде. Дело это будет готовиться 4-5 месяцев, а то и полгода. Все это время будешь готовиться, чтобы не подвести следствие и себя. От исхода и суда будет зависеть и твоя участь. Сдрейфишь и начнешь фальшивить, пеняй на себя. Выдержишь, сохранишь кочан (голову), кормить и одевать будем до смерти на казенный счет (подчеркнуто мной. – С.У.).

Вот я сказал, что у меня на душе был самый настоящий праздник, когда узнал произнесенные со столь высокой трибуны слова правды: дело отца сфабриковано заплечных дел мастерами от начала и до конца, он ни в чем НЕ ВИНОВЕН! НЕ ВИНОВЕН!!!

И тут до меня дошло, сколько же ему пришлось вынести, когда против него объединились свидетели, насмерть перепуганные, подвергавшиеся неимоверным пыткам, садисты-следователи, прокуратура и суд: рассмотрение дела шло по заранее написанному и затверженному сценарию, роли четко распределены, каждый знает, о чем будут спрашивать, что надо отвечать, иначе кочан (голова) с плеч долой.

И все же пересилила радость: как бы горька ни была правда, она не перестает быть правдой. Доклад начал слушать безотцовщина-Угаров, а закончил мгновенно повзрослевший человек, с таким жутким опозданием, но обретший отца. Надо ли говорить, как я, за полгода до своего двадцатилетия, получивший законное право открыто гордиться своим отцом, был за это немыслимое счастье благодарен первому секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущеву, которого приготовился назвать вторым отцом только за то, что он вернул мне родного.

Я обожал и обожествлял, как его тогда преподносила партпропаганда, «нашего Никиту Сергеевича». Не воспринимал бесчисленные анекдоты о нем, замыкался и покидал компании, где Хрущеву – за дело, за дело! – доставалось по первое число. Я готов был простить ему все прошлые, настоящие и будущие прегрешения только за ТОТ доклад, перевернувший мою жизнь, как и жизни десятков миллионов наших людей. Да что там – перевернувший жизнь всей страны, изменивший моральный климат планеты. По сравнению с этим, глобальным все остальное казалось микроскопическими мелочами.

Буду объективен: закрытый доклад Хрущева на XX партсъезде сыграл свою, историческую роль – возврата к прошлому уже не могло быть. Но Хрущева, как понял впоследствии, волновала в первую очередь не историческая справедливость, а лютый страх за себя. Он поспешил с разоблачениями, только чтобы не была обнародована правда о нем самом как активном пособнике Сталина в его злодеяниях.

Тогда, в конце пятидесятых, насаждалась такая точка зрения: Хрущев-де переборол сопротивление Молотова, Кагановича и их единомышленников, боявшихся правды и намеревавшихся вернуть прежние, сталинские порядки. Но сохранились протоколы заседаний Президиума ЦК, где обсуждался вопрос о закрытом докладе, против фактически не выступил никто, так что Хрущев в очередной раз приписал бывшим коллегам по партии то, чего не было. А они не могли возразить: вся печать была в руках Хрущева, которой он и крушил направо и налево, обеляя себя, любимого, представая непорочным, чистеньким, не запачканным в крови.

В те дни мне пришлось, уже не помню по какому поводу, заполнять какую-то анкету. Занятие это никогда не приносило никакой радости, от анкет всегда ждал какой-нибудь пакости, мои ощущения были сродни чувству собаки, сжавшейся в ожидании неминуемого удара. А эта анкета далась на удивление легко, словно избавился от неподъемного груза. И поймал себя на мысли: да я же перестал бояться! Куда-то запропастился страх перед посещением институтского спецотдела, я стал раскованнее и свободнее. Ходил всегда быстро, а тут такой прилив энергии, что хотелось если уж не летать, то хотя бы бегать, прыгать, находиться все время в движении. Как оказалось, принял желаемое за сущее.

Да, я боготворил Хрущева, но постепенно приходило отрезвление, приходило незаметно для меня самого, как бы исподволь: что-то в моем одобрении Хрущева не состыковалось в целостную картину полного и безоговорочного приятия. Когда это началось, точно и не скажу, было все на уровне подсознания.

Шло это в замедленном темпе по причине моей сверхнаивности. Мне и в голову не могло прийти, что на самом-самом Верху далеко от благостности, что там подобно паукам в банке идет смертная схватка за власть и побеждает тот, кто сработает на опережение. Забота о благе народа уходила даже не на второй, а на третий план, главным было уцепиться за власть, утопить конкурентов. Это и было Политикой, а высокие слова – лишь пропагандистским приемом.

Как показало время, Хрущев преуспел именно в этом, конкурентов не щадил, нанося им удар за ударом, один смертоноснее другого. Обучился он этому у Сталина, зарекомендовав себя достойным учеником тирана, свергнутого с пьедестала. В Кремле шла свара за сварой, скрытая подковерная борьба.

Неосознанная тревога проявилась уже летом 1957 г., по­сле разгрома так называемой антипартийной группы Молотова, Кагановича, Маленкова и, по формулировке тех лет, примкнувшего к ним Шепилова.

Лишь потом стало известно, что примкнувшими были и Ворошилов, и Булганин, и Первухин, и Сабуров – абсолютное большинство членов Президиума (Политбюро) ЦК партии, высказавшихся за смещение Хрущева с поста первого секретаря ЦК.

Никита Сергеевич в те тревожные для него недели не пропускал и дня без разоблачительных выступлений в адрес своих бывших коллег по высшему органу партии. Основной рефрен обвинительных речей – что многолетние соратники Сталина, замешанные в кровавых преступлениях против собственного народа, страшатся ответственности и намерены вернуться к осужденным ХХ партсъездом порядкам. По всей логике разоблачителя вытекало, что уж он-то сам все годы у власти пребывал в стерильности.

В одной из речей прозвучало, что чуть ли не на второй день после окончания работы Июньского (1957 г.) пленума ЦК, который некогда самых могущественных лиц оставил в рядовых, Хрущеву позвонил Л.М. Каганович: «Я тебя знаю много лет. Прошу не допустить того, чтобы со мной поступили так, как расправлялись при Сталине». Вполне возможно, что опальный Лазарь Моисеевич в том телефонном разговоре напомнил своему бывшему протеже, что это именно он, Каганович, бывший в тридцатые годы фактически вторым секретарем ЦК, приметил и привлек к партработе неграмотного несмышленыша Хрущева, о чем Никита Сергеевич предусмотрительно постарался забыть. Ответил он так: «Вы получите работу, можете спокойно работать и жить, если будете честно трудиться, как трудятся все советские люди». Последовало добавление, суть которого – мы не будет поступать с вами так, как поступили бы вы, сохранившись во власти, по рецептам 1937 года.

Прочитав это, я подумал: какой же замечательный человек Никита Сергеевич, он никогда не был с ЭТИМИ, провел четкий водораздел между собой и ними! Это кем же и каким же надо быть, чтобы сохраниться в чистоте и дел и помыслов!

Пелена с глаз

Постепенно мой телячий восторг стал вытесняться вопросом, который страшился произнести вслух: а как же ему удалось НЕ ЗАПАЧКАТЬСЯ? Я чувствовал, что-то не так, многое не стыкуется, но ответа многие годы не находил.

Почти сразу же после ХХ съезда мне под большим секретом рассказали о строго засекреченном документе – Постановлении Президиума ЦК КПСС «О посмертной реабилитации незаконно осужденных членов ЦК ВКП(б) и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на XVII съезде партии» от 6 марта 1956 г. Принято оно было опросом членов Президиума ЦК КПСС, «за» высказался и Н.С. Хрущев. Среди посмертно реабилитированных были Косиор, Эйхе, Бубнов, Блюхер и многие другие, в том числе и М.С. Чудов, бывший (1928-1936 гг.) второй секретарь Ленинградского обкома ВКП(б). Фамилии отца в этом списке – не было. (Много позже я узнал, что не было и других подельников – Б.П. Позерна, секретаря (1929-1937 гг.) Ленинградского обкома ВКП(б), П.И. Смородина, второго секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) (1937 г.).)

Я, понятное дело, задумался. Хрущев мог не помнить Позерна, Смородина, но запамятовать своего сменщика А.И. Угарова на посту первого секретаря МК и МГК ВКП(б) был, по моему разумению, просто не в состоянии.

Тем более что 12 октября 1937 г. на пленуме ЦК партии вместо исключенных из ЦК «врагов народа», избранных на XVII съезде, Сталин предложил из кандидатов в члены ЦК перевести в члены десять, получивших наибольшее число голосов. Вылез на трибуну со своим предложением (разумеется, согласованным с вождем) и Хрущев: «Я бы предложил товарищей, которые не идут… в порядке по числу полученных голосов, но товарищей, которые известны Центральному Комитету Партии, проводят ОЧЕНЬ БОЛЬШУЮ РАБОТУ (выделено мной. – С.У.). Прамнек, секретарь Донецкого обкома, крупнейший обком и товарища все знают. Мехлис руководит газетой «Правда», кандидат в члены ЦК. Михайлов, секретарь Воронежского областного комитета партии, также товарищ работает на крупнейшей работе. Угаров, второй секретарь Ленинградского областного (? – С.У.) партийного комитета».

В документах, принимавшихся на самом высшем в государстве уровне, ошибки и случайности исключались, значит, была преднамеренность. С чьей стороны? Мне было ясно, что нахожусь совсем рядом с какой-то ужасной тайной. Какой?

Забывчивость исключалась напрочь. Тем более что о Хрущеве шла молва как о руководителе с прямо-таки фантастической памятью. О своих подчиненных и соратниках он знал и помнил куда больше, чем они сами, блистал осведомленностью.

После отставки он жил на даче в Петрово-Дальнем, поселке чуть дальше Барвихи и Жуковки, летом любил сидеть на берегу Москва-реки, беседовать с плававшими на лодках отдыхающими в правительственном санатории «Сосны» деятелями областных и краевых элит. Узнав, откуда гости, Хрущев ошарашивал их вопросами типа: «А как себя чувствует Дарья Дормидонтовна?». Те ломали голову – не знаем, мол, такой. Хрущев недоумевал:

– Как не знаете?! Это ж домработница вашего бывшего первого секретаря!

Он держал в памяти имена-отчества жен секретарей обкома, помнил, у кого и чем хворали дети. Бывшие работники ЦК рассказывали, что при решении кадровых вопросов – кого куда выдвинуть или передвинуть – Хрущев не заглядывал в анкеты или «личные дела», не находил в них для себя ничего нового. Как же он проморгал, что в постановлении о посмертной реабилитации не окажется фамилии кандидата в члены ЦК ВКП(б) с 1934 г. А.И. Угарова, по его предложению переведенного в члены ЦК?!?!?! Случайность или тонко рассчитанный злой умысел?

Если злой умысел – кому он был необходим? Зачем? Отец уже семнадцать лет назад был, по терминологии Ягоды-Ежова-Берия, оприходован по первой категории, т. е. расстрелян. Кому же, спустя годы, мешает память о нем? Кому он все еще опасен?

Шок!

Ответ пришел тогда, когда я уже отчаялся его получить, только в процессе работы по сбору материалов для этой книги-реквиема по отцу. И озвучен ответ был не где-нибудь, а в зале заседаний XVIII съезда партии, в том самом зале, где в самом начале 1956 г. прозвучал страшный доклад о злодеяниях в годы культа личности.

18 марта 1939 г., выступая на вечернем заседании съезда, тогдашний второй секретарь Московского обкома партии Б.Н. Черноусов особо отметил выдающуюся роль одного из «ЛУЧШИХ СТАЛИНЦЕВ, ПРЕКРАСНОГО ОРГАНИЗАТОРА, НАШЕГО МОСКВИЧА Н.С. ХРУЩЕВА В РАЗОБЛАЧЕНИИ БЫВШЕГО ПЕРВОГО СЕКРЕТАРЯ МК И МГК ВКП(б) А.И. УГАРОВА, СНЯТОГО, АРЕСТОВАННОГО И РАССТРЕЛЯННОГО».

Черноусов, тогда секретарь райкома партии в Москве, был на памятном заседании Политбюро, где решалась судьба А.И. Угарова, сразу же взял сторону главного погромщика Хрущева, резко обрушившись на первого секретаря горкома. Тем и был отмечен и замечен, а вскорости выдвинут на пост второго секретаря обкома партии.

Сказать, что я испытал шок, узнав, кто же был в палачах отца, значит, ничего не сказать. История высветилась совсем в иных красках: с культом палача-Сталина боролся тоже палач. На трибуну XX партсъезда он вылез, абсолютно уверенный в собственной непогрешимости и безнаказанности. А за семнадцать лет, разделяющих два партсъезда, много воды утекло. Многих делегатов добили, многих отправили в отставку или в небытие – свидетелей почти не осталось. А те, что выжили, в расчет не брались: и Молотов, и Маленков, и Каганович, и Булганин, и Ворошилов – вся эта когорта думала только о сохранности собственной шкуры, так что опасаться главразоблачителю было фактически некого.

Но вернемся к выступлению Черноусова, за год с небольшим сделавшим феерическую даже по тем временам карьеру с инженерно-технической должности до второго секретаря столичного обкома партии – и все это в тридцать один год от роду:

Образцом большевистского оперативного руководства, – заявил он, – является наш ленинско-сталинский Центральный Комитет. Это можно видеть на примере московской парторганизации. Центральный Комитет партии и лично тов. Сталин осенью прошлого года, помимо (???!!!) Московского комитета партии, узнал о перебоях в Москве в торговле овощами, картофелем, а также в заготовке дров для населения на зимний период. (Помимо? Товарищ Сталин лучше горкома знал, что же происходит в Москве? – Черноусов, утверждая это, пошел на рекорд подхалимажа, но чего не сделаешь ради карьеры… – С.У.) Тщательно расследовав причины срыва снабжения овощами Москвы, Центральный Комитет партии установил, что это было не случайно. Это оказалось делом рук злейших врагов, пробравшихся к руководству московской парторганизацией, сознательно организовавших срыв снабжения трудящихся красной столицы. Эти отбросы человечества пытались вызвать недовольство среди населения, озлобить его против Советской власти. Не удалось им сделать своего гнусного, грязного дела: железной рукой враги были выкорчеваны с корнем. Для того чтобы быстро ликвидировать последствия вражеской работы и выправить дело снабжения столицы овощами, Центральным Комитетом был временно послан в московскую парторганизацию один из лучших сталинцев, прекрасный организатор, наш москвич – Никита Сергеевич Хрущев. При такой помощи Центрального Комитета московские большевики быстро выправили дело. Этот пример является образцом оперативности руководства ЦК и лично товарища Сталина.

Чтобы больше не возвращаться к Черноусову, отмечу, что жизнь поступила с ним в полном соответствии с пословицей: не рой яму другому, сам в нее попадешь. Пик его карьеры – председатель Совета Министров РСФСР, с которого его турнули за ненасытность. Сталину донесли, что семейство российского премьера получает продовольственный паек в кремлевском распределителе по двум талонам вместо положенного одного.

– Что, у него огромная семья? – поинтересовался вождь.

– Да нет, даже средней назвать нельзя.

– Чего же он жрет в три пуза?! – рассвирепел Сталин.

Вызванный на ковер Черноусов чуть не плача оправдывался:

– Это все жена, я не виноват!

– Вы, что, – саркастически улыбнулся Сталин, – не знали, кого в жены берете, утратили политическую бдительность!? У вас будет достаточно времени, чтобы обдумать свое недостойное поведение, – на пенсии!

Оказалось, в сорок четыре года здоровяка Черноусова можно было отправить на пенсию только по болезни. Как ни старались врачи из Четвертого управления Минздрава, болезни так и не сыскали, приземлился Черноусов в кресле директора прожекторного завода, побывал замом министра, замом начальника отдела Госплана, на мелкой должности в Совете Экономической Взаимопомощи, с каждой ступенью все ниже и ниже. И Хрущев, придя к власти, от Черноусова сразу отрекся. Борцу с культом Сталина не пристало помогать тому, кто произвел его в «лучшие сталинцы», вот и прозябал Черноусов на третьестепенных должностях. Дороговато ему обошелся приблудный талон на паек!

Позорные достижения

В своей речи на партсъезде Черноусов бахвалился цифрами якобы достижений. Цифры, приводившиеся им, с его точки зрения, впечатляющи, а если задуматься… «Свыше 60 % секретарей райкомов и горкомов партии и подавляющее число секретарей парткомов Московской области работают в качестве секретарей меньше года». Значит, те, кого они сменили, были вычищены репрессивной метлой – каждые трое из пяти. Это был удар по кадрам, работавшим с А.И. Угаровым. Все закономерно: раз А.И. шел по категории злейших врагов, отбросов человечества, занимался гнусными, грязными делами – формулировки Черноусова, – требовалась чистка. В кадровой политике продолжалась линия на выявление врагов народа, «активистом» которой зарекомендовал себя Хрущев.

По этой части он был большой мастак еще с учебы в Промакадемии, в которой сразу прославился едва ли не самым тупым слушателем. Дружба со слушательницей Н. Аллилуевой помогла ему пролезть в семью Сталина и стать партийным секретарем Промакадемии, в которой Хрущев разоблачил много «врагов народа». Вхожий в дом Сталина, завистливый и злопамятный, он видел, как тепло и радушно генсек принимал Кирова. Хрущев испытывал жгучую ревность, отсюда его никогда не утихавшая неприязнь к Кирову, которой после смерти Сталина он и не скрывал.

В Хрущеве доминировала лакейская черта – непременно выслужиться перед хозяином, предугадать его желания, перевыполнять любое поручение. Он всегда был «рад стараться, дорогой товарищ Сталин!», трудился на опережение.

Еще одна лакейская черта – угодливость, и по этой части он в сталинском окружении, пожалуй, не имел соперников. Обычно палачи Ягоды и Ежова направляли в парторганы компромат на партийно-советских работников, подлежащих аресту. В случае с Хрущевым все обстояло иначе: именно от него исходила инициатива, он ходатайствовал о необходимости ареста как лиц из своего ближайшего окружения, так и номенклатуры районного звена.

В 1936-1937 гг. в Москве было репрессировано 55 741 человек. Из 38 секретарей МК и МГК избежали арестов лишь трое. В тюрьмы попали 136 из 146 секретарей райкомов и горкомов, многие руководящие советские, профсоюзные работники, руководители предприятий, специалисты, деятели науки и культуры. На областной партконференции (1937 г.) Хрущев давал указания «покопаться» в Осоавиахиме, причем не только среди руководящих кадров, но и в рядовой массе: «Надо посмотреть, кто тренируется, кто учится стрелять, кто готовится стать снайпером, для каких целей. А у нас обычно бывает так, что если человек-ударник подал заявление о том, что он хочет поупражняться в стрельбе, – все ему аплодируют, не интересуясь тем, что он собой представляет. А надо не забывать, что враг готовит другой раз свои кадры для действий в будущем. (Николай Зенькович. Самые закрытые люди. – Москва, 2002, с. 611).

Чем это отличается от организации кампании массового психоза, подозрительности, широкомасштабной охоты на ведьм?! А именно эта атмосфера вселенского страха, слежки друг за другом, повального доносительства как никакая другая импонировала Сталину, так что и в этом Хрущев не прогадал. Годы (довоенные) княжения Хрущева в Москве были годами жестокого, кровавого погрома. На дверях многих учреждений впору было прикреплять бумажки с надписью: «Закрыто. Все ушли под арест».

Да, надо было особо расстараться, чтобы угодить в лучшие сталинцы. Хрущев это умел, о чем красноречиво свидетельствуют факты, приведенные в книге Ю.В. Емельянова «Хрущев» (М.: Вече, 2005, с. 119, 129, 131, 133, 135).

В своем выступлении в январе 1936 г. на пленуме МГК ВКП(б) Хрущев заявлял: «Арестовано только 308 человек. Надо сказать, что не так уж много мы арестовали людей. (С места: "Правильно!") 308 человек для нашей Московской организации – это мало (С места: "Правильно!")».

Выступая в мае 1937 г. на московской партконференции, Хрущев говорил: «Это не открытая борьба, где пули летят с вражеской стороны. Это борьба с человеком, который сидит рядом с тобой, который приветствует наши успехи и достижения партии, в то же время сжимая револьвер в своем кармане, выбирая момент, когда пустить в тебя пулю, как они пустили в Сергея Мироновича Кирова». Обращаясь к присутствовавшему в президиуме конференции заведующему отделом руководящих партийных кадров Г.М. Маленкову, Хрущев спрашивал: «Почему вы, товарищ Маленков, так затягиваете разбор дел врагов народа, – ведь здесь необходима быстрота, и промедление вредит делу партии». По свидетельству Г.М. Маленкова, прямо по окончании конференции было арестовано 19 ее участников.

Откликаясь на решение Политбюро от 2 июля 1937 г., местные партийные руководители в течение недели представили квоты людей, подлежащих высылке или расстрелу по решениям «троек». Ю. Жуков отмечает, что «численность намеченных жертв свыше пяти тысяч определили семеро... сочли, что число жертв «троек» должно превысить 10 тысяч, уже только трое...» Самыми же кровожадными оказались Р.И. Эйхе, который заявил о желании расстрелять 10 800 жителей Западносибирского края, не говоря уже о тех, кого он намеревался отправить в ссылку, и Н.С. Хрущев, который сумел подозрительно быстро разыскать и учесть в Московской области, а затем и настаивать на приговоре к расстрелу либо к высылке 41 305 бывших кулаков и уголовников.

Летом 1937 г. Хрущев непрестанно призывал к беспощадной расправе с «разоблаченными врагами». Он нажимал на работников НКВД, чтобы те были активнее в осуществлении репрессий. По словам Ю.В. Качановского, В.М. Поляков, секретарь Военной коллегии Верховного Суда СССР, рассказал, что «в 1937 г. Хрущев ежедневно звонил в Московское управление НКВД и спрашивал, как идут аресты. "Москва – столица, – по-отечески напоминал Никита Сергеевич, – ей негоже отставать от Калуги или от Рязани"».

14 августа 1937 г. Хрущев говорил: «Нужно уничтожить этих негодяев. Уничтожая одного, двух, десяток, мы делаем дело миллионов. Поэтому нужно, чтобы не дрогнула рука, нужно переступить через трупы врагов во благо народа!» Сумев оказаться в передовых рядах тех, кто выступал за самые жестокие репрессии, и сблизившись с Ежовым, Хрущев обеспечивал себе возможность уцелеть, когда по ложным наветам арестовывались многие видные члены партии.

В записке комиссии Политбюро ЦК КПСС, составленной в декабре 1988 г., говорилось: «В архиве КГБ хранятся документальные материалы, свидетельствующие о причастности Хрущева к проведению массовых репрессий в Москве, Московской области... Он, в частности, сам направлял документы с предложениями об арестах руководящих работников Моссовета, Московского обкома партии».

Залив кровью Москву, Хрущев остался верен себе и на новом поприще – первого секретаря ЦК Компартии Украины, безжалостно выкорчевывая врагов народа.

На Украине его предшественники залили кровью всю республику, в каждой тени видели притаившегося врага. Хрущев, переведясь в Киев, знал, чем улестить Сталина: надо в первую очередь проинформировать его, что Украина переполнена врагами, которых необходимо уничтожить. Сталин с радостью дал на это согласие. И Хрущев расстарался.

Как опытный конъюнктурщик, он чутко уловил, что больше всего понравится Сталину. Инициатива шла из Киева в Москву, а не наоборот, на Хрущева давил только сам Хрущев – в лакейском раже. А ведь мог бы поступить и иначе: обвинить бывших руководителей в том, что погубили много невинных, нанесли чуть ли не смертельный удар по республиканской парторганизации. Но для этого требовалось мужество, которым лакеи никогда не были богаты, вот по части угодить – тут уж они мастера…

Еще не сумел оглядеться, а уже шлет шифровку Сталину: прошу дать санкцию на арест тридцати тысяч притаившихся и невыявленных врагов народа. Взятая с потолка цифра свидетельствовала о размахе и подлинных устремлениях новой партметлы. За первый год правления (1938) на Украине было арестовано 106 тысяч «врагов», в 1939-м – 12 тысяч, в 1940-м поиски и усилия по изобличениям были учетверены – в кутузку «черными воронками» доставили 50 тысяч. Какие «впечатляющие» достижения Никиты Сергеевича на Украине: за три предвоенных года пятая часть миллиона репрессированных!

На руинах

Истории неизвестно, когда Хрущев открыл для себя этот кратчайший путь к парткарьере – уничтожение единоплеменников, и чем больше, тем лучше. Без устали трудясь в этом направлении еще в Москве, будущий ниспровергатель Сталина твердо знал: за отличные показатели в деле разоблачений Сталин простит ему любой промах в хозяйственной деятельности, вот и старался, оставив сменившему его в столице А.И. Угарову кадровые руины, пепелище.

Выполнения народно-хозяйственных планов достигнуть было фактически невозможно, особенно в кратчайший срок. Но Сталина это не интересовало, ему выдай да подай конечный результат. Оценку работе Хрущева в Москве он поставил: раз тот отправлен на повышение, значит, отработал на высшем уровне.

На XVIII съезде партии Хрущев отчитался о достигнутых успехах. Как же он врал, как же он самозабвенно врал! Заявил, что в 1934 г. 80 % колхозов выдавали на трудодень лишь (!!!) до двух килограммов зерна. Да если бы так было, не случилось бы на Украине ГОЛОДОМОРА, когда обезумевшие от голода матери варили суп из своих похожих на скелеты детей.

В другом он проболтался, заявив, что в 47 % колхозных ферм меньше десяти коров. На колхоз – меньше десяти коров, почему же? Да съели буренок в голоднущий год, съели с потрохами! А Хрущев увидел в этом огромный плюс: «Эти цифры говорят об огромных наших возможностях. Буквально без особых усилий (надо же, а?! – С.У.) нам представляется возможность повысить поголовье скота на наших фермах. Не требуется больших усилий. Требуется только большевистское внимание к этому вопросу, и мы получим колоссальный рост животноводческих ферм и поголовья скота во всех районах».

Опыт такого колоссального роста поголовья был продемонстрирован в 1960 г. в Рязанской области, которая перевыполнила план по мясозаготовкам в три раза, за что первый секретарь обкома с подачи первого секретаря ЦК КПСС Хрущева был удостоен звания Героя Социалистического Труда. Даже мало-мальски разбирающийся человек знает, что коровы телятся раз в год, а не три, и изменить биологическую заданность не сможет никакое большевистское внимание. В этом весь Хрущев, прожектер из прожектеров. Когда рязанская липа вскрылась, новоявленный герой соцтруда, первый секретарь Рязанского обкома партии застрелился.

На XVIII съезде, рапортуя об успехах, Хрущев не преминул заявить, что «успехи не пришли сами собой, они завоеваны в жестокой борьбе с врагами всего нашего народа, в борьбе с агентами фашистских разведок – с троцкистами, бухаринцами и буржуазными националистами». Естественно, в этой жестокой борьбе он сам себе отводил роль правофлангового. И на все его хватало: сидя в Киеве, выводил на чистую воду вражин и в Москве, и в Подмосковье.

Хорошо знавшие отца мне рассказывали, что ни при каком раскладе не в характере интеллигентного, порядочного Александра Ивановича было обвинять в чем-то предшественника: и воспитан не так, и прошел ни с чем не сравнимую школу Сергея Мироновича Кирова. А он был не чета многим, в том числе и нынешним политикам, никогда не считал, что политик – это тот, кто много обещает, а потом объясняет, почему ни одно из обещаний не выполнено, находя при этом тысячу самых объективных причин.

Это только сейчас специалисты по теории управления вывели формулу-закономерность, согласно которой руководитель государственного ранга будет соответствовать своему посту как минимум не раньше, чем через полгода после назначения.

В суровые тридцатые подход был иным: с первой секунды восшествия на должность с тебя спрос абсолютно за все, по полной программе. А тут тем более – многомиллионная столица, сердце и ум государства, времени на раскачку ни-ка-ко-го!

Проблем перед новым первым секретарем столичного горкома было не вагон и маленькая тележка, а сто, тысячу крат больше. И все упиралось в то, что от Хрущева остался дырявый-предырявый кадровый тришкин кафтан.

В армии, других силовых структурах существует непреложный, веками проверенный закон: одноступенчатость повышения в чине. Гагарин вошел в историю не только как первый человек в космосе, но и первый взлетевший старшим лейтенантом, а приземлившийся через полтора часа майором, минуя капитанство. Ефрейтору, чтобы стать старшиной роты, надо отслужить несколько лет. Армия – ведомство сверх всякой меры повышенной опасности, попади вооружение в некомпетентные руки – быть беде, вплоть до катастрофы мирового масштаба, как это могло случиться во время Карибского кризиса (1961 г.), когда из-за державной дури и непроходимой тупости Хрущева мир стоял в секундах до атомного взаимоистребления.

Мать признавалась, что, переехав в Москву, видела мужа чуть ли не по красным датам календаря, он фактически поселился в горкоме, спал урывками, считал непозволительной роскошью тратить время, которого чудовищно не хватало, на дорогу домой туда и обратно. Мать не догадывалась (тогда это считалось секретом госважности), что Сталин, работавший по ночам, всю номенклатуру страны вынудил жить по своим часам. Впрочем, отца это вполне устраивало. Мне тогда шел второй год, он видел меня урывками, сразу отмечал возрастные изменения с предыдущих смотрин.

Работал А.И. Угаров истово, не обращая внимания на то, что закладывал под себя все больше и больше мин. Радовался, когда находил толкового кандидата на ту или иную должность, взрывался, когда того не пропускал первый (спец) отдел:

– Замаран родством с выявленными врагами народа. Согласно инструкциям органов, утверждению не подлежит.

Обычно крайне выдержанный, отец негодовал:

– Да покажите мне, кто сейчас без родства с врагами народа! Вот и я не исключение: брат моей жены арестован, – что и было сразу зафиксировано и переправлено в бдящую за всеми и вся Инстанцию.

Отец и в Ленинграде брал на себя ответственность за устройство на работу анкетно неполноценных. Вынужденно делал это и в Москве, закрывая глаза на то, что фиксируются не только его слова, но даже интонации. Сталин как истый византиец, стопроцентно не доверял никому, держал под колпаком даже ближайших соратников, казалось бы, уже проверенных и перепроверенных. Накапливавшуюся информацию сопоставлял с тем, что поступало из ведомства Ежова–Берия.

Находясь в Киеве, не упускал А.И. Угарова из поля зрения и Хрущев, интриган и царедворец высшего калибра, тонко чувствующий конкурента. А что А.И. Угаров, ленинградский любимец Кирова, опасный Хрущеву конкурент, было столь ясно, что и к гадалке ходить не требовалось. И плюсов, как ни считай, у него оказывалось значительно больше.

«Азнакомица»…

Начать хотя бы с образования… В этом отношении Хрущев, несомненно, фигура уникальная. Советским Союзом одиннадцать лет руководил деятель, не имевший даже начального образования. Направили его в 1921 г. на рабфак при Донском техникуме, но он вместо учебы занимался партработой. За это и сочли его окончившим рабфак. Потом он был на Украине (в Донбассе) секретарем райкома партии, заведующим отделом Сталинского окружкома партии. По протекции тогдашнего главы компартии Украины Л.М. Кагановича попал в аппарат ЦК, дослужился до заместителя заведующего ключевым отделом – оргпартработы. В 1929 г. попытался стать слушателем Промакадемии в Москве, но не прошел собеседование по причине абсолютной безграмотности. Говорят, Екатерина Вторая в слове из трех букв «еще» делала четыре ошибки – «ИСЧО». Для того Хрущева и это – недостижимый результат: он каракулями – в 35 лет!!! – еле-еле выводил два-три самых простых слова. И все! И опять его спас Каганович, тогда уже первый секретарь МК ВКП(б).

Работавших с документами партархивов поражало, что не сыскали ни одного документа, адресованного Хрущеву, с резолюцией правителя.

Разгадок у подобного феномена, по всей видимости, две. Одну привел в своих мемуарах бывший секретарь ЦК КПСС Д.Т. Шепилов (тот самый, «примкнувший к ним…»): «На телеграмме одного из наших послов Хрущев начертал М. Суслову и мне: «АЗНАКОМИЦА». Резолюция была написана очень крупными, торчащими во все стороны буквами, рукой человека, который совершенно не привык держать перо или карандаш». Очевидцы свидетельствуют, что никогда не видели Хрущева с книгой или с журналом, он и газет не читал, полагаясь на пересказ помощников. Так что в дремучести ему не откажешь.

Вторая разгадка – архивы Хрущева были тщательно прочищены, изымались и уничтожались компрометирующие документы на всех уровнях власти, в чем помогал И.А. Серов, работавший на Украине наркомом внутренних дел (1939-1941 гг.), первым замом министра внутренних дел СССР (1947-1954 гг.), председателем КГБ СССР (1954-1958 гг.). В 1963 г. из генералов армии превратился в генерал-майора, а двумя годами позже за многие прегрешения, в том числе и за нарушения законности во время работы в органах НКВД-КГБ и злоупотребления во время службы в Германии, лишен орденов и исключен из КПСС. Об этом заплечных дел мастере с омерзением вспоминал прославленный командарм, Герой Советской Союза генерал армии А.В. Горбатов:

…Было это в войну. Мне докладывают, что спецотдел намерен арестовать одного майора, работника штаба армии. Я был категоричен: «Майор – преданный делу партии работник, храбрый солдат, ни в чем порочащем не замечен, арестовывать не позволю». Вскорости мне звонок из Москвы, от Серова, тогда зама Берия по НКВД: «Ты что себе позволяешь, генерал? На Колыму захотел?» Я швырнул трубку. Через минуту снова звонок: «Связь прервалась». Говорю, ничего она не прервалась, это я трубку положил. Он на дыбы: «На Колыму, значит, рвешься?» Говорю ему: «Ты меня Колымой не пугай, я на ней три года отгрохал!» И опять положил трубку. Больше звонков не было, а тот майор продолжал достойно служить.

Вот такой службист отмывал Хрущева, не забывая при этом обелить и себя. Настоящую цену ему как чекисту дал известный шпион Пеньковский: двери в домашний и служебный кабинеты председателя КГБ СССР генерала армии Серова он открывал ногой, пролез в друзья дома, провожал главу грозного ведомства в командировки, таскал его чемоданы.

Клеветой мостился путь к власти

Хрущев подготовку к XX партсъезду, к полному развенчанию Сталина начал заблаговременно и начал с себя. Он знал: шила в мешке не утаить, рано или поздно всплывет правда о репрессиях и его активном участии в делах палаческих. Оставалось одно – выбить почву из рук возможных обвинителей, а для этого как следует почистить архивы, ликвидировать компрометирующие его документы. Доверить эту акцию он мог только самому верному, самому надежному помощнику. Выбор остановился на фигуре напрашивающейся: для этой роли подходил генерал госбезопасности И.А. Серов, с которым Хрущев работал в одной связке еще на Украине. (Подручные Сталина преуспели и по части гадить исподтишка. Я не исключаю и того, что еще в Киеве Хрущев мог попросить наркома внутренних дел Украины Серова порекомендовать своим людям в ведомстве Ежова присмотреться к своему московскому сменщику, сообщить, что сигнализирует об этом с подачи самого Никиты Сергеевича.)

Для этого была замыслена несложная комбинация: разделить МВД СССР на два ведомства – собственно МВД и Комитет государственной безопасности. И вот на заседании Президиума ЦК КПСС 8 февраля 1954 г. этот вопрос фактически был решен, оставалось назначить главу нового ведомства. Н.С. Хрущев выступил с развернутой характеристикой своего выдвиженца. Сам Серов заявил: «Постараюсь оправдать доверие. О себе: некритически выполнял указания Берия, слепо выполнял. Должен был пойти в ЦК. Не сделал».

И дальше – обсуждение.

Л.М. Каганович: «О Серове. Опытный, ударник, имеет возможность оправдать доверие ЦК. Жидковат, но может уплотниться».

М.А. Суслов: «тов. Серов должен укреплять партийность. Ретиво выполнял указания Берия».

А.И. Микоян: «Серов – способный, принципиальность, идейность, партийность, но легковат».

Снова М.А. Суслов: «Не все хорошо у Серова. Предупредить его. Свысока к парторганам».

М.Г. Первухин: «Лучше Серова сейчас не найти. Грубый, начальника изображает, немножко подхалим». (Вот это да!? – С.У.)

Н.Н. Шаталин: «Я не голосовал бы за Серова. В аппарате отзыв плохой. Малопартийный, карьеристичный. Нос по ветру. Из Германии натаскал» (Еще Сталину докладывали, что Серов награбленное в Германии вагонами отправлял в Москву. – С.У.)

Н.Н. Шаталину, поработавшему и первым замом министра внутренних дел, можно бы и поверить, Серова он знал более чем хорошо. Но…

Хрущев надавил как следует – утвердили-таки именно Серова! Мстительный Никита Сергеевич не забыл резких высказываний Н.Н. Шаталина в адрес его протеже, вскорости тот расстался с должностью секретаря ЦК партии.

Во всем этом меня больше всего поразило, что на КГБ был поставлен деятель, который много лет работал с Берия рука об руку. Поостыв, я понял, что все не так просто. Для нас фамилия Берия синонимична словам «кровавейший злодей, палач, убийца». Для большинства участников упомянутого заседания Лаврентий Павлович был товарищем по совместной работе в ЦК и в правительстве, опытным, знающим руководителем, талантливым организатором. Репрессиями занимался? Ну и что, ему поручили этот участок, на-зна-чи-ли! Не сам же он вызвался?! Как работал, говорит то, что вошел в Политбюро ЦК, дослужился до заместителя главы правительства, удостоен звания Героя Социалистического Труда. Да, он стал и маршалом костоломных войск – и попробовал бы не стать! Ему партия поручила, он и отличался на каждом трудовом посту. А что арестовали и расстреляли, так сам виноват: не оказалось у него партийной скромности, напролом лез в первые лица партии и государства, вот и получил по заслугам, а другим урок: не высовывайтесь!

Если бы его судить за настоящие преступления, тогда пришлось бы полностью обезглавить и ЦК, и правительство – кто там был без греха? Разве что один А.Н. Косыгин, все же остальные причастны, все в подельщиках у Берии, но они же все были в подневольных у Сталина, так что за ними и вины нет: виновен отдающий приказ, а не исполнитель.

Вот так и вот КЕМ генерал-палач, генерал-хапуга, генерал-мародер Серов был введен в одну из самых ключевых должностей в стране. Спецзаказ своего патрона Хрущева он выполнил, так что Никита Сергеевич начал планировать наступление по развенчанию Сталина. Серов даром времени не терял, собрал внушительные досье на ближайших конкурентов. Поднялись на Хрущева Молотов, Каганович, Маленков и другие в июне 1957-го – сразу был обнародован ряд документов, один другого страшнее. Добивали их на XXII съезде. Хрущев с помощью Серова перевел на конкурентов стрелки с разоблачениями. Кому в голову могло прийти, что первый секретарь ЦК воспользовался помощью бериевского прихвостня и выкормыша? Кстати, Серов как член банды Берии вполне мог сгинуть вместе со своим шефом, но спас Хрущев, у которого были на него свои планы. Госархивы генерал пошерстил основательно, но вышла досадная промашка: в партархивы его не допустили – партия и КГБ шли по разным ведомствам. Хрущев и тут нашел выход из, казалось бы, пикового положения: приказал засекретить партархив так, чтобы никто не имел к ним допуска в ближайшие тридцать-сорок лет, тем себя и обезопасил.

О «честном» Ежове и «чистом» Ягоде

Что Хрущев в первую очередь заботился о спасении собственной шкуры, говорит и такой примечательный факт. В книге «Архивы Кремля. Президиум ЦК КПСС. 1954-1964. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы» (Том I, Москва, 2004) приводятся материалы заседания от 1 февраля 1956 г., обсуждается вопрос о закрытом докладе про культ личности на предстоящем XX партсъезде. Хрущев заявил: «Ежов, наверное, не виноват, честный человек» (с. 95). Чуть дальше, он же: «Ягода, наверное, чистый человек, Ежов, наверное, чистый человек» (с. 97). В комментариях говорится: «Нарком НКВД Н.И. Ежов, как и его предшественник Г.Г. Ягода, сам стал жертвой террора. Это, видимо, и послужило основанием для предположений Н.С. Хрущева» (с. 920) «Замечание Н.С. Хрущева вызвано, вероятно, тем, что изучение материалов открытых судебных процессов 1930-х годов только начиналось, а Г.Г. Ягода сам был не только палачом, но и одной из жертв террора» (с. 922).

Уж кому-кому, а лично причастному к репрессиям Хрущеву не требовалось изучение материалов ТЕХ судебных процессов, он, поставлявший десятки тысяч жертв для, возжигаемого Ягодой и Ежовым крематория, работавшего безостановочно днем и ночью, не мог не знать, что о невиновности, даже честности и чистоте этих монстров не может быть и речи – и, тем не менее, сказал.

С дальним прицелом сказал, даже со сверхдальним – для себя, родного, старался! Теплилась у него надежда, что поддержат его другие члены Президиума, дадут установку на обеление Ягоды–Ежова. А уж если бы их произвели в сонм ангелов, то о прегрешениях самого Никиты Сергеевича на ИХ-то фоне и речь зайти могла разве в разряде мелких, детских шалостей. Но не прошло… Зато удалось Хрущеву запустить щуку в реку: в состав Центральной комиссии по пересмотру дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления и содержащихся в местах лишения свободы, был включен – кто? Конечно же, и генерал И.А. Серов (с. 930). Сам сажал и сам же получил возможность пересматривать свои же «дела».

Так проходило рассмотрение вопросов восстановления законности по-хрущевски. На его рабочем столе летом 1953 г. лежала папка «О работе по искоренению вражеской деятельности Берия».

Странновато получалось: вся страна была проинформирована о вражеской деятельности сановного арестанта, находившегося в каземате штаба московского военного округа, и только один пребывал в полном неведении – сам Лаврентий Павлович, за что же его лишили свободы? Он строчил одно за другим послания вчерашним соратникам по Политбюро – и Жоре-Юре-Георгию Маленкову, и другим, признавал возможные недостатки в своей работе, клялся, что способен все выправить, и откровенно недоумевал – ЗА ЧТО?!?!?! Ибо он такой же, как и они, не лучше и не хуже, они вместе затверждали все решения, вместе их и выполняли, почему же он не с НИМИ, а они не с НИМ?! Берия обращался к ним как к самым близким друзьям, презрев маленькую тонкость: в большой политике дружбы не бывает (так же, впрочем, как и в большом бизнесе). Бывают лишь кратковременные союзы, сближения на основе должностной выгоды. Берию терпели как друга, но до той поры, пока не назрела необходимость устранить сверхопасного конкурента, уж на это у Хрущева был нюх сатанинский.

По части коварства с ним мало кто мог состязаться. Он и с А.И. Угаровым поступил коварно: рекомендовал на свое место в Москве, набивался в наставники, а сам исподволь, планомерно готовился уничтожить. Уж от кого, от кого, но от Хрущева А.И. Угаров такой подлости никак не ожидал. То, что проделал с ним Хрущев, называлось проявлением большевистской принципиальности, столь лелеемой и насаждаемой Сталиным. Хрущев прекрасно освоил сталинскую науку выжидать и дождался-таки своего часа, чтобы растоптать и некогда обожаемого партмонарха.

Хрущев понимал, что по интеллектуальному багажу до А.И. Угарова ему не дотянуться. Зато у Угарова есть плюсы, которые при желании можно обернуть в минусы. Он не карьерист, не умеет работать локтями, не интриган, во всем руководствуется нормами порядочности. На этом и можно сыграть, скомпрометировав его в глазах Сталина.

Рассчитал полуграмотный Никита точно. Сатанинская интуиция помогла ему определить, что А.И. Угаров – не карьерный борец, его прежде всего интересует дело, а не занимаемый пост. Знавшие его отмечали – все, как один, – что он выкладывался на пределе возможностей не для того, чтобы удержаться при должности, а только потому, что не мог не соответствовать своему посту. Первее всех это оценил С.М. Киров. Он долго присматривался к А.И. Угарову, передвигал его с одного поста на другой, пока не довел до второго секретаря горкома партии. Это означало, что на время бесчисленных командировок Сергея Мироновича в Москву и по стране (выполнять личные, крайне ответственные поручения Сталина, делать то, что генсек больше не мог доверить никому) на партийном хозяйстве в городе оставался второй секретарь. Нареканий в его адрес со стороны Мироныча, как тепло называли Кирова питерцы, не было. Думается, не случайно и А.А. Жданов, после злодейского убийства Кирова возглавивший ленинградскую парторганизацию, даже не ставил вопрос о замене второго секретаря горкома, во всем доверял А.И. Угарову.

Больше того, в феврале 1938-го именно А.А. Жданов, выступая на пленуме МК и МГК партии, предложил освобожденное Хрущевым место руководителя коммунистов Москвы и столичной области занять именно А.И. Угарову.

Отец принял дела вместе с проблемами, созданными угодливым Хрущевым, слепым, трусливым исполнителем сталинских предначертаний. Страшнейшее преступление Сталина перед страной, принесшее ему позорные лавры первопалача всех времен и народов, – изобретение и введение разнарядки. Систематик, он определял и решал, каков должен быть процент беспартийных в Верховном Совете СССР, какой должен быть процент депутатов-женщин, депутатов-комсомольцев, был художником всей гаммы еще не избранного парламента. Он же определял, что за сталинский блок коммунистов и беспартийных проголосует непременно 99,99 % всех избирателей, на одну сотую процента меньше разрешалось отрапортовать Туркмении и еще одной из среднеазиатских республик.

В Сталинском избирательном округе, где баллотировался вождь-отец, и по явке и голосам «за», естественно, был стопроцентный показатель. Не могло не быть бюллетеней «против», но и они фиксировались как «за». Гениальный психолог понимал, что никто не придет с возмущением: дескать, я голосовал «против», а мне приписали противоположное.

За Сталина всегда голосовали ЕДИНОГЛАСНО, за других членов Политбюро – ЕДИНОДУШНО. Вождь видел себя в небожителях, члены Политбюро шли по разряду архангелов – близко, но не рядом.

Разнарядка была всеобъемлющей, рассчитанной и на восприятие за границей. В замах председателей палат Верховного Совета полагалось иметь по беспартийному, допускалась беспартийность самых известных ученых, артистов, композиторов и писателей. Разнарядка предусматривала иметь на ответственных постах ближайших родственников «врага народа». Только злостные клеветники, считал Сталин, после этого будут утверждать, что в СССР идет преследование по политическим мотивам!

Разнарядок было много, шли они под флагом упорядочивания всех сторон жизни. Определялась, к примеру, процентная норма еврейства в вузах, аспирантурах, творческих коллективах, в учительских, медицинских.

Гитлер прослыл крайне бережливым. Он никак не мог допустить, чтобы печи крематориев Дахау, Освенцима, Майданека топились вхолостую, напрасно расходовали дрова, другое горящее. Производительность каждой печи была известна, а определялась эта производительность очень просто – сколько трупов она могла превратить в прах, шедший и на удобрения (не пропадать же добру, у рачительного бюргера все в дело пойдет!). Вот и шел завоз человеческой массы, чтобы полностью удовлетворить запросы печей, не больше и не меньше. Конвейерная система по отправке на тот свет работала четко, выверено, надежно, без единого сбоя. Ordnung, т. е. порядок, превыше всего, охота за будущим прахом шла по всей оккупированной территории, началась же она с отжига внутренних врагов рейха.

Ученые-историки до сих пор не могут установить, кто же у кого больше учился по части людоедства – то ли Сталин у Гитлера, то ли Гитлер у Сталина. Наверное, истина, как это часто бывает, где-то посредине. Одно бесспорно: оба они – из НЕЛЮДЕЙ.

Убиение по разнарядке, или нормы на гибель

Именно они ввели нормы и на гибель. Узнав об этом, я ахнул, – как же все у нас занормализовано. Проводятся воинские учения – и уже заранее известно, сколько военнослужащих может погибнуть. С командования взыщут только тогда, когда искомая цифра будет превышена, а так – отправится по допризывным адресам «груз-200», т. е. гроб с телом погибшего, вскрывать который не рекомендуется. Родителям – письмо: «ваш сын погиб при исполнении воинского долга». И объясни им, неразумным, потерявшим голову от горя, какой же такой воинский долг выполнялся сыном, служившим за тысячу верст от «горячих точек»?

Промышленное строительство – и здесь своя норма на погибших, чаще всего в результате грубейшего нарушения правил техники безопасности. Руководители строек досадуют лишь в одном случае: если норма превышена, то и остаются они без, казалось бы, честно заработанных государственных наград.

«Путешествую» по истории. Как какой-то крутой поворот – множество смертей. Так было и при Иване Грозном, и при Петре Великом. Ну, гибли бы на полях сражений – бескровных войн не бывает. Но ведь основная же масса, самая большая – сугубо мирные люди. Их-то почему задолго до срока на тот свет отправили? По чьей вине, по чьей преступной халатности?

Не сомневаюсь, что тот же царь Петр хотел, как лучше, но Новая Россия зиждилась, в прямом смысле этого слова, на костях. Это непременное условие и слагаемое грядущего блага? А у погибших согласие спрашивали?

Бескровных революций, увы, не было. Но что же это была у нас за революция, которая и Великая, и Октябрьская, и Социалистическая, если началась в семнадцатом и даже не сказать, когда же закончилась. Мой отец был арестован в канун двадцать первой годовщины революции, продолжалась она и позже. Это что же за революция, если она оказалась самой продолжительной в истории? Заслужила ли она название «народной»? И коль она оказалась с началом и, по сути, без конца, выходит, все время шло сопротивление, она не была органично принята народом? Была антинародной? Тогда зачем же она, отнявшая у меня отца, порушившая нашу дружную семью, исковеркавшая жизнь матери, не давшая моему талантливейшему старшему брату реализовать свой богатейший потенциал даже процентов на десять? Зачем она брату, арестованному сразу после блестящей защиты кандидатской диссертации по точным наукам, в которой не могло быть и места хоть слову о политике, попавшему на Колыму, где даже арифмометра не было?

Не я первооткрыватель этих вопросов, их задавали и будут задавать миллионы, десятки миллионов, пострадавших прямо или косвенно. Вся беда в том, что на эти вопросы нет и, вероятно, никогда не будет ответа… Как объяснить этот феномен внукам моего отца, правнукам? Все это – вне зоны понимания, вне разума.

Сталин ввел в оборот разнарядку на изничтожение собственного народа. На Политбюро утверждались цифры, в каком регионе сколько должно быть выявлено врагов народа, подлежащих «исполнению по первой категории», т. е. расстрелу. Сталин априори, не выезжая из Кремля, определял, абсолютно бездоказательно, сколько и где должно быть определено врагов народа. Не учитывалось то, что нет никаких фактов совершения, назовем их так, расстрельных преступлений.

Если враг скрывается, его надо найти. Если врага нет, его надо придумать. Разрешение на это давала разнарядка. Своеобразно помогал и аппарат сыскного ведомства – НКВД. Из его недр шла шифровка в Энское областное управление: «По нашим данным, в области действует тщательно законспирированная вражеская группировка из шестисот человек…» Местные шерлоки ни разу(!) не подвергли сомнению получаемую информацию, это было равносильно заявке на самоубийство. Вот и начинали ИСКАТЬ, ВЫБИВАЛИ нужные показания, летел в Москву победный рапорт: нашли, только не шестьсот, а семьсот или восемьсот. Кашу, как известно, маслом не испортишь.

Специалист по перевыполнениям

Один из фундаментальных законов античеловеческой системы, созданной и выпестованной Сталиным, – задания надлежит не только выполнять, но и перевыполнять. Казалось бы, это прекрасно: запланировано произвести тысячу машин, а выпущено 1100-1200 – это же здорово! Все правильно, но до одной поры. Если ПО-РУ-ЧЕ-НО выявить и обезглавить тысячу врагов народа, а на тот свет отправлено куда больше – в служебном рвении, из желания отличиться – это как?

Хрущев был из перевыполняющих. Логика первобытная: Москва – столица, во всем даже и в выявлении врагов народа надлежит поспешать впереди всей страны, так сказать, показывать пример. Диктовалось это и самым заурядным инстинктом самосохранения.

Палаческая логика Сталина понятна и объяснима. Только он знал, что пятилетние планы проваливаются, что они выполняются и перевыполняются только в сводках Центрального статистического управления, а на деле – липа. Какая там пятилетка за четыре года, если за пять лет до плановых показателей не дотягивали. В 1932-1933 гг. на Украине был ГОЛОДОМОР, унесший больше шести миллионов жизней, шло повальное каннибальство. А Сталин, несмотря ни на что, не скупился на изречения: «Жить стало лучше, жить стало веселее, а когда весело живется, работа спорится!». А недостатки – это все от происков врагов народа. Вот истребим всех врагов и вздохнем свободнее, заживем припеваючи.

Если врагов нет, их приходилось придумывать. И – сбой, количество перешло в качество: чем больше выявлялось врагов, тем хуже шли дела по элементарной причине: выбивалась, как правило, самая работящая и организующая часть народа. Следствие поменялось местами с причиной, причина со следствием, все смешалось в сталинском концлагере.

О Хрущеве пишут много. Самая распространенная точки зрения такая («Литературная газета», 23.06.04.):

Иногда приходится слышать, будто Россия так «беспамятно» устроена, что ее новые лидеры вечно сводят счеты с предшественниками. Однако это поверхностный взгляд, снижающий объективную проблему осмысления исторического опыта до примитивного уровня личностных отношений. На самом деле речь идет о неизбежном, порой болезненном, но благотворном процессе самоочищения, посредством которого происходит обновление России. Это как бы способ нашего саморазвития, одобренный народом (???!!!), который из эпохи в эпоху общим духовным подъемом вновь возрождает Отечество, но лишь в том случае, если ему говорят правду. В этом смысле примечательно, что разоблачение культа личности Сталина возглавил Хрущев, который тоже вынужден был подписывать расстрельные списки. Уж ему-то, при Сталине плясавшем вприсядку в прямом и переносном смысле, зачем было ворошить прошлое? Но Хрущев, личность, безусловно крупная, отчетливо осознавал, что дальнейшее историческое движение страны возможно лишь через преодоление полной правды о Сталине.

Вся беда в том, что полной правды не было, была – строго дозированная. Сначала (июль, 1953-го) все сваливали на Берию. Июнь, 1957-го – на антипартийную группу Молотова и Маленкова, которых обвиняли во всем, в чем угодно, но только не в геноциде против собственного народа. На XXII партсъезде пошла речь и об этом, но обвиняли только участников антипартийной группировки, довершив ее полный разгром.

Самым насыщенным страшными фактами было выступление тогдашнего председателя КГБ А.Н. Шелепина, но и он, сказав «а», не сказал даже «б», хотя уже тогда в его руках была правда и о Хрущеве как пособнике Сталина. Заяви он тогда об этом, история страны пошла бы по иному кругу, делегаты не проголосовали бы за Хрущева даже при выборах членов ЦК. Полная правда наших политиков никогда не интересовала, эти политиканы была завзятыми конъюнктурщиками, интересовавшимися прежде всего дележом портфелей. А для Хрущева так называемая правда о Сталине была средством остаться при власти. При Сталине его НЕ ВЫНУЖДАЛИ подписывать расстрельные списки, он сам рвался в отличившиеся, был инициатором, а не рядовым исполнителем.

Что он по-настоящему представлял, показал апрель. 1961-го, полет Ю. Гагарина. После приземления Хрущев исцеловал Юрия Алексеевича, охотно позировал с ним перед армией фоторепортеров, светился счастьем и благостностью. Хорошо, что Гагарин так и не узнал всей правды о своем полете, не узнал о том, что, по настоянию Хрущева, его отправляли почти на верную гибель. Главный конструктор С.П. Королев докладывал Хрущеву, что у Гагарина только – и то в лучшем случае! – ПЯТЬДЕСЯТ ПРОЦЕНТОВ вероятности вернуться живым. Но Хрущева это не интересовало, он рвался в историю как правитель страны, гражданин которой стал первым космонавтом, опередив американцев. Если погибнет, устроим пышные похороны, самое главное, чтобы взлетел, утер нос самодовольным янки.

Утром 12 апреля 1961 г. еще до старта космического корабля «Восток» у телетайпов ТАСС лежали три варианта спецсообщения. Первый о запуске советского космонавта и его гибели в космосе. Второй о его приземлении далеко за пределами СССР и с просьбой помочь с поисками. Третий, который всерьез и не рассматривался, о первом в истории полете человека в космос и его благополучном приземлении в заданном районе СССР.

Гагарин родился в рубашке, чудом остался жив и обнимался со своим потенциальным палачом. Сталина давно не было в живых, Хрущева никто не понуждал к космическому злодейству – просто он, как и Сталин, уже на своем, хрущевском, вираже истории, ни в грош не ставил человеческую жизнь. Естество у него было такое, естество…

Капкан для шута горохового

Вполне допускаю, что Хрущев взял на прицел и моего отца куда как раньше: у него был сатанинский нюх на опасного конкурента. А способ избавления простой – вынос тела ногами вперед.

Хрущев оказался в созданном своими руками капкане. Врагов поистребил с превышением нормы, а от ответственности за выполнение планов пятилетки в Москве его никто не освобождал. Спасение пришло от Сталина: поехать на Украину первым секретарем ЦК. С одной стороны, огромное повышение, должность, которая предполагает, даже гарантирует членство в Политбюро. А с другой стороны это не избавление ли на повышение, подальше от Москвы и из сердца вождя вон?

Приходила на ум и судьба П.П. Постышева, который был четырегода кандидатом в члены Политбюро, секретарем ЦК ВКП(б), затем его отправили на ту же Украину вторым секретарем, а оттуда в Куйбышев, сначала первым секретарем горкома, а затем и обкома партии. А за несколько лет до этого его кабинет в ЦК партии находился между кабинетами Сталина и Кагановича, с общей приемной и одним на троих помощником. Так что одному Сталину известно, чем обернется украинское повышение. И как же поведет себя сменщик?

Так, Угаров был вторым, в любимцах этого выскочки Кирова. Головастый, речистый, образованный, начитанный, привлекался Самим к составлению проекта изменения избирательной системы, к разработке новой Конституции, судя по всему, с точки зрения Самого перспективен, в кресле горкомовском не засидится, пойдет куда как выше, припомнит Никите за московский погром, еще и загонит, куда Макар телят не гонял.

Долгожительство Хрущева в ближайшем окружении Сталина объяснялось собачьей интуицией на грозящую опасность, он, едва почувствовав НЕЧТО, находящееся даже в эмбриональном состоянии, незамедлительно принимал нужные, профилактические меры, не останавливаясь перед самым изощренным коварством.

Глядя на него, нескладного, мужиковатого, небрежно и неброско одетого, прикидывавшегося шутом гороховым, но только на застольях у Самого, комично выделывавшего плясовые па, выбрасывавшего, несмотря на преждевременно заметно округлившуюся фигуру, коленца на грани падения, но твердо державшегося на ногах (цирковые клоуны, видя это, сгорали бы от зависти) – так вот глядя на такую, казалось бы, безобидную мишень для обидных, а чаще всего и оскорбительных шуток, на которые не скупился Сам, никому и в голову не могло прийти, что он все помнит и складывает в копилку, выжидая годами, десятилетиями возможности отомстить жестоко, болезненно и унизительно. Он умел ждать и дожидаться сладостного времени нанесения чудовищного отмщения и в этот разящий насмерть удар вкладывал накопленную мощь, массу перенесенных унижений. Мстил он и тем, кто когда-то, пусть и по самой уважительной причине, отказал ему даже в самой незначительной просьбе.

Его сын Леонид до войны закончил летную школу. Хрущев, тогда Первый секретарь ЦК Компартии Украины, член Политбюро ЦК ВКП(б), попросил начальника Главного управления Северного морского пути И.Д. Папанина устроить своего отпрыска в полярную авиацию, слава которой гремела, туда отбирались не рядовые летчики, а настоящие асы, умеющие летать в суровых условиях Арктики. Папанин дал команду испытать Леонида Хрущева, который просто провалился. Начальник Главсевморпути позвонил в Киев:

– Товарищ Хрущев, ваш сын по летно-деловым качествам не может быть зачислен в полярную авиацию.

Пятнадцать лет спустя Хрущев, став первым лицом в партии, все припомнил – мелко, пакостно, оттого еще более унизительно. С его подачи в день своего шестидесятилетия дважды Герой Советского Союза, полярник с мировым именем, контр-адмирал Папанин был награжден самым куцым по значимости орденком «Знак Почета». Друзья успокаивали расстроенного юбиляра:

– Скажи спасибо, что Никита от щедрот своих не отвалил медаль «За трудовое отличие». Это тебе аукнулась давняя история с его сыном. Он, дьявол, ничего не забыл. Тебе бы лучше из Москвы уехать, с глаз долой, из сердца вон…

Папанин уехал в поселок Борок Ярославской области заведовать крохотной лабораторией, на базе которой создал Институт биологии внутренних вод и возглавлял его больше двадцати лет. Свое детище он превратил в мировой центр науки по данной проблематике.

В 1972 г. Иван Дмитриевич начал работать над мемуарами «Лед и пламень», надиктовывал их у себя на даче в подмосковном Болшево, в Комитетском лесу, как тогда называли то место. Помогавшего ему журналиста он сводил к забору соседней дачи, показал место, где в 1936 г. застрелился бывший член Политбюро, председатель ВЦСПС М.П. Томской: не стал ждать, когда за ним ПРИДУТ… Тогда же Иван Дмитриевич поделился еще одним воспоминанием, увы, по цензурным соображениям (рукопись ПЯТЬ раз рассматривалась в ЦК, была искромсана до невозможности) не попавшим в книгу.

Как известно, Папанин долгие годы ходил в любимчиках Сталина, видимо, по этой причине к нему набивались в друзья сверхсильные мира того, встречался с ним в не официальной обстановке и сам Берия, от которого Иван Дмитриевич и услышал историю о несостоявшемся полярном летчике Леониде Хрущеве.

Тот во время войны отправился в боевой полет, был сбит и попал в плен. Немцы «поработали» со столь крупной птицей, убедили его подписать обращение к советскому народу – война проиграна, лучше всего сдаться на милость победителей-гитлеровцев. Листовка с текстом и снимком Хрущева-сына в форме люфтваффе была отпечатана тиражом в десятки миллионов экземпляров и сбрасывалась с самолетов на передовые позиции наших войск и в тыл.

Об этом доложили Сталину, тот дал поручение:

– Выкрасть любой ценой этого мерзавца!

Выкрали. Военный трибунал приговорил изменника Родины к расстрелу. Узнав в грозящей сыну каре, Хрущев кинулся к Сталину, валялся в ногах, целовал сапоги, умоляя об одном – сохранить сыну жизнь. Но Сталин был непреклонен.

В книге В. Карпова «Генералиссимус» приводится как документальный факт: идя делать доклад на XX партсъезде о злодеяниях Сталина, Хрущев бросил:

– Ну, теперь я с тобой за сына рассчитаюсь!

Рассчитался, отбеливая себя и не останавливаясь перед прямой ложью.

За душой ничего святого

Запамятовал памятливый Хрущев, что мстить Сталину за сына он начал вскорости после смерти Хозяина. По его наущенью был арестован и предан суду по, как выяснилось позже, надуманным обвинениям сын диктатора Василий, дважды гноившийся в тюрьме и ссылке и умерший в сорок с небольшим. А ведь Василий Сталин был первенцем Надежды Аллилуевой, которая ввела в дом своего мужа однокурсника по Промакадемии Никиту Хрущева, тем самым ввела его и во власть. Доверчивая Аллилуева и не подозревала, какую же змею пригрела: Хрущев поиграл в дружбу с ней, только бы попасть на глаза всесильному генсеку. Санкционировав уголовное преследование Василия Сталина, Хрущев, на свой манер, «отблагодарил» благодетельницу. Сейчас в ходу формула «бизнес и дружба несовместимы». Тогда была иная – «власть и дружба несовместимы», которой всегда и руководствовался Никита Сергеевич. Он растоптал память о Н. Аллилуевой, предал и давшего отмашку его партийной карьере Л.М. Кагановича, без поддержки которого не стал бы и слушателем Промакадемии по причине поразительной безграмотности. По законам того времени Каганович имел право на персональную пенсию союзного значения, но Хрущев распорядился дать ему обычную, раз в пять-шесть меньше союзной. Мстительные всегда отличались по части черной неблагодарности, Хрущев в этом преуспевал, как и Сталин, никогда не чувствовал угрызений совести.

В Хрущеве пропал талант незаурядного стрелочника. Он был виртуозом по части перевода стрелок с себя на других. Точно так же он поступил и с моим отцом. Как истый лучший сталинец, он, поднаторевший в интригах, действовал точь-в-точь по сталинским лекалам.

Сталин лишь один раз за все тридцать лет кровавого правления признался, что правительство, стало быть, и он сам совершало ошибки. Было это в мае сорок пятого, когда на приеме в честь командующих войсками Красной Армии он произнес тост «за великий русский народ»: признал-таки, что только русский народ, который отличает ясный ум, стойкий характер и терпенье, проявил чудеса терпеливости и стоически перенес ошибки верховной власти. Насаждавший необходимость критики и самокритики, сам Сталин был далеко несамокритичен, умело, даже профессионально переводил недовольство с себя на очередного козла отпущения, а то и на нескольких.

В подобном же преуспевал и Хрущев, оказавшись достойным учеником генсека-наставника, который в политике виртуозно руководствовался принципом «разделяй и властвуй». Политбюро он превратил в террариум «единомышленников», готовых при любом случае сожрать друг друга. Никто не видел конкурента в лице Никиты Сергеевича, не воспринимал его всерьез. Хрущева – внешне!!! – это вроде бы и устраивало. Он никогда и никому не дал понять, что вынашивает наполеоновские планы. Что готовится, при соответствующем раскладе сил, тасовать свою колоду карт, отводя себе роль козырного туза.

Места в этой колоде для А.И. Угарова не находилось. Хрущев понимал: стоит чуть промедлить, как этот орешек окажется ему не по зубам.

Конкурента давят в объятьях

Разумеется, А.И. Угарову и в голову не могло прийти, что, перебравшись в Москву, он приобрел лютого врага в лице временно сосланного в Киев Хрущева. Новый первый московский секретарь еще на оргпленуме получил от Хрущева заверения, что станет ему всемерно помогать, просил советоваться по любому поводу в любое время дня и ночи.

В ленинградском штабе при Кирове была атмосфера чистоты и порядочности, Сергей Миронович выпестовал команду единомышленников, придерживавшихся единства требований. Вопрос в стадии обсуждения – на бюро обкома жаркая, яростная схватка, которую приводил к общему знаменателю Сергей Миронович. Выработали, приняли решение – будьте добры его выполнять, никакие особые мнения в расчет не принимались. Киров привнес в партработу армейское начало, но с одной, существенной поправкой: подчиненные участвовали в выработке решения, пока оно не становилось законом, обязательным для исполнения на всех уровнях.

Любопытна деталь, которая еще больше расположила меня к Сергею Мироновичу и которая просто не могла не импонировать в нем моему отцу: Киров не держал в ближнем окружении угадывателей, пытавшихся по каким-то деталям определить, а лично Киров, сам, он за что?

Еще до войны родился анекдот, за устное тиражирование которого следовала печально, трагически известная статья Уголовного кодекса «пятьдесят восьмая прим», по которой карали за антисоветскую деятельность. Анекдот такой: во время партчистки (много их было в тридцатые годы, ой как много!) проверяемого спрашивают:

– Были ли у вас колебания в проведении в жизнь линии партии?

Следовал лаконичный ответ:

– Индивидуальных колебаний не было. Колебался вместе с партией.

Вот этих колеблющихся вместе с линией партии и угадывателей мнения первого лица Киров на дух не выносил. А.И. Угаров в своей практической работе руководствовался этим же правилом, был доверчив и простодушен по отношению к очень узкому, даже предельно узкому кругу лиц.

Партия для него – святее святого. Высший эшелон партруководства – априорно олицетворение чистоты помыслов, порядочности и надежности. Заблуждение, оказавшееся для него роковым.

В разговорах с Хрущевым он говорил о первостепенном для себя – как ускорить решение тьмы проблем, так что прекрасно игравший роль друга и советчика Никита Сергеевич был в курсе происходящего из первых рук.

Приближалась зима, неминуемо должны были возникнуть трудности с заготовкой картофеля и овощей. Этому «поспособствовал» сам Хрущев, оставивший сельское хозяйство области фактически без руководства: были выкошены руководители не только районного звена, но и председатели колхозов, даже бригадиры.

Хрущев шкурой почувствовал надвигающуюся опасность. Давно раскусив Сталина, он все просчитал точно: в победителях окажется тот, кто нанесет первый удар.

Но надо было прикинуть возможные последствия. Удар по Угарову мог попасть и по Жданову, секретарю и члену Политбюро ЦК, рекомендовавшему Угарова в столичные Первые. А со Ждановым у Хрущева были противоположные партийно-номенклатурные категории: тот в тяжеловесах, а Никита в полусредневесах, можно получить такой нокаут, что и костей не соберешь.

В альянсе с Ежовым

Решил зайти с другой стороны, нанести упреждающий удар не своими руками, при встрече поинтересовался у карлика Ежова как бы мимоходом:

– Николай Иванович, Угаров у тебя давно в разработке?

У того вытянулось лицо:

– Сверхсекретную информацию докладываю только одному товарищу Сталину.

Хрущев про себя ликовал: проболтался столп бдительности, проболтался! Органы копают под Угарова, это хорошо, очень даже хорошо! Пусть всесильный Ежов насторожится, откуда у Никиты информация, прибавит в рвении, чтобы и его не обскакали.

Как в воду смотрел Хрущев: Ежов ломал голову, где же протекло в его ведомстве, откуда Хрущев информирован? А если он с Самим поделится? Что тогда товарищ Сталин подумает? А подумает он одно: устарел Ежов, пора менять. Да-а-а, прыток Никита, но и мы не лаптем щи хлебаем…

А счет шел уже не на месяцы, не на недели, а на дни. Сталин не выпускал первого секретаря МГК и МК партии из сферы внимания. Импонировало, что А.И. Угаров пашет глубоко, системно, проблемно, не выпячивается, знает свое место, но знает и цену себе, не диктаторствует, стремится доказательно убедить подчиненных в своей правоте, по интеллекту не только лапотника Никиту, но даже и иных членов Политбюро за пояс заткнет, в подписанных им бумагах ни одного лишнего слова, хороший литературный стиль, ясность мысли сочетается с простотой изложения. Подозрительно, что трезвенник, считает: надо или пить, или работать, дилеммы нет – и так времени катастрофически не хватает. Педантичен, как немец, хотя, если судить по личному делу, немцев в роду нет. Может, ведомство Ежова не доглядело? Никита за годы в горкоме по своей воле не был ни в одном театре, а этот и премьеры посещает, дурь в оценках отсутствует. Если поднатаскать, сможет высвободить от кучи дел, даст возможность больше внимания уделять стратегии, тактику пусть тащат другие.

В самый разгар раздумий неслышный Поскребышев положил почту. Так-так-так, жалобы из Москвы на плохое снабжение овощами и картошкой, все из разных районов (расстарался Хрущев, знал, что вождь обратит внимание и на географию). Интересно, интересно… А почему это при Никите таких жалоб не поступало? Позвонил в Киев:

– Товарищ Хрущев, прошу завтра ко мне, в Москве проблемы с торговлей овощами. Знаете? А почему мне не доложили?

Конверт от Ежова, с компроматом – и опять на первого московского. Сговорились они, что ли? Впрочем, такое невозможно, там от народа, а тут от НКВД, сговор исключен.

Встреча с Хрущевым была короткой:

– Разберитесь с Москвой, доложите на ближайшем Политбюро. И чтобы ко мне не поступала больше ни одна жалоба из Москвы. Народ не может жить без картошки, отвечаете за это лично вы, товарищ Хрущев! И не дай бог вам переродиться в гражданина Хрущева, вы меня поняли?

Перебоев ни с картошкой, ни с овощами в Москве больше не было. Хрущев дал команду все запасы в подмосковных областях доставить в столицу, многие хозяйства остались даже без семенного фонда. Прокатилась молва об одном из партийно-хозяйственных активов, на котором посланец Сталина грозно вопрошал у притихшего зала:

– Вы тоже, как разоблаченные враги народа, считаете, что вам картошка нужна, чтобы кормить свиней? Вы тоже считаете, что вам свиньи дороже, чем московский рабочий класс? Мне вот записочку переслали, я вам ее зачту: «А разве московский рабочий класс подался в вегетарианцы? Ему, что, свининка не нужна?» Кто это нацарапал, я вас спрашиваю? Это мог сочинить только притаившийся враг! Мы дадим команду нашим славным органам, чтобы сыскали и обезвредили эту нечисть!

Больше никогда Хрущеву не задавали никаких вопросов. А на Политбюро он выступил горячо, зажигательно, разоблачительно. А в подоплеке – спасенье своей шкуры.

Александр Иванович понял, что это КОНЕЦ.

Когда в октябре 1964-го Хрущева снимали с персеков, раздавались голоса, что его бесценный опыт не должен пропадать втуне, что он может стать хорошим министром сельского хозяйства. Все-таки в ЦК было много слепцов.

Хрущев никогда не был специалистом по селу, мог только разорять село. О том, что он сотворил с сельским хозяйством Подмосковья, уже говорилось. Выводов из этого провала он никаких не сделал. В 1949 г. он насмерть перепугался, когда получил требование за подписью первого зама Предсовмина СССР Берия явиться на заседание президиума Совмина с отчетом, почему сельское хозяйство столичной области (а он из Киева вернулся в Москву на старый пост первого секретаря МК и МГК партии) находится в столь запущенном, плачевном состоянии, почему в Москве столь остра проблема с торговлей картофелем и овощами.

В 1951-м он опубликовал в «Правде» прожектерскую статью «О строительстве и благоустройстве в колхозах», в которой предлагал сносить «бесперспективные деревни» и строить агрогорода. В пух и прах раскритикованный в специальном постановлении (закрытом!) ЦК, он униженно каялся в письме Сталину: «Опубликовав неправильное выступление, я совершил грубую ошибку и тем самым нанес ущерб партии… Я готов выступить в печати и раскритиковать свою статью…». Прочитав покаяние, Сталин заметил: «Хрущев болен манией вечных реорганизаций, и за ним следует внимательно следить» (Зенькович Н. Самые закрытые люди. – М.: 2002, с. 613).

Хрущев не умел и не любил ждать, предпочитал рывки, доводя благую цель до абсурда. Он тащил огромную державу к коммунизму, не подготовив соответствующей материально-технической базы, буквально фонтанировал спасительными, на его взгляд, идеями. Формулу Ленина, что коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны Хрущев видоизменил, добавив «плюс химизация всей страны».

И что тут началось! Пошла сплошная химизация, сократились, якобы за ненадобностью металла, расходы на металлургию, машиностроение и станкостроение, пошла реализовываться линия на вытеснение металла из автомашин, танков, орудий, подрывалась обороноспособность страны, чему способствовал Верховный Главнокомандующий генерал-лейтенант Хрущев.

Кто-то вложил в похмельную голову персека идею, что к изобилию продуктов питания можно скоренько примчаться, освоив целинные и залежные земли. И началась масштабная операция «ЦЕЛИНА». Если бы те деньги, что были брошены в кулундинские и другие степи, направить на подъем сельского хозяйства Черноземного Центра и Нечерноземья, была бы решена продовольственная программа. Но куда там! Вся сельхозтехника и машины знали лишь один маршрут – на целину.

Как и следовало ожидать, целинная афера с треском провалилась, себестоимость зерна в разы превысила стоимость. («Армянское радио спрашивают, что нового в мичуринской агробиологии?» – «Отвечаем: сеем хлеб на целине, урожай собираем в Канаде». «А что будем делать, если не соберем хлеб?» – «Ничего страшного, соберем Пленум».)

Даже первые секретари райкомов получали разнарядку на изготовление торфоперегнойных горшочков. Разорительной оказалась и идея всеобщей кукурузиации страны. Были ликвидированы отраслевые министерства, промышленность губили совнархозы. Беду усугубляло двоевластие на местах: появились промышленные и сельские обкомы. (Как дружно они контактировали, можно судить по такому факту: в Ростове первый сельский вдрызг разругался с первым промышленным – так и не смогли договориться, на чьей машине должен быть номер 00-01.) Сократив армию почти на два миллиона военнослужащих, Хрущев распорядился разрезать и отправить в доменные печи тысячи новейших танков, самоходок, орудий, эсминцев и подводных лодок, хотя их можно бы было и законсервировать.

Залпом по экономике

Вакханалия продолжалась. Хрущев стал бороться с архитектурными излишествами, добрался и до художников, актеров и писателей, все наставлял и наставлял их, горемычных. Задумал коренную реформу русского языка, додумался до отмены очного среднего и высшего образования. Короче, поставил страну на дыбы.

Чем глубже я погружался в литературу о Н.С. Хрущеве, тем неотвязнее преследовал меня один и тот же вопрос: да полноте, все ли в порядке было у него с психическим здоровьем? Ответ сыскался в объемистой «Энциклопедии патографий» «Безумные грани таланта» (М.: АСТ–Астрель–ЛЮКС, 2004, с.1062-1063). В ней утверждается, что Хрущева «отличала эйфория и дионисийская веселость. Его экспансивные порывы проявлялись во вдохновенных речах, жутких каламбурах и братаниях, резкости и моментальной потере самоконтроля... Кажется, уже тогда (после того, как он стал первым секретарем ЦК. – С.У.) врачи в Кремле диагностировали у него начало МДП (маниакально-депрессивного психоза)... В коротких бредовых вспышках он задыхался от многословности, наигранной или действительной ярости. Он уже не был хозяином самого себя. У него появились бредовые представления... Он спровоцировал Китай и вызвал этим глубокую ненависть Пекина. Второй серьезный провал, который указывал на ухудшение его психического расстройства, произошел в сентябре 1960 г. в ООН (Это когда он стучал ботинком по столу. – С.У.) Его мысли путаются, он повсюду видит врагов, сам становится со своей стороны преследователем. Болезнь стало невозможно дальше утаивать. Врачи и психиатры сошлись в единодушии относительно диагноза и предупредили о возможных последствиях в случаях, когда человек, страдавший МДП, позволяет себе занимать высокий пост».

Вот так: пациент клиники психиатрии – во главе ядерной державы, которую он измотал бесчисленными реорганизациями, ни одну не доведя до конца, бросая начатое даже не на полпути, а раньше. Получалась имитация бурной деятельности, спринтерский бег на месте. Его преемник в своем первом публичном выступлении на встрече экипажа космического корабля «Восток» говорил о необходимости борьбы с пустозвонством и волюнтаризмом, царившими при Хрущеве.

Дочь отставного лидера рассказывала, что у отца, уже пенсионера, был просто зуд ко всяческим переделкам, он у себя на даче был готов каждый день заниматься хотя бы передвижкой мебели: от маниакальности и психоза вкупе с депрессиями он не сумел освободиться, такие болезни неизлечимы. Появляются они незаметно и, как опытнейшие конспираторы, проявляются далеко не сразу, а спорадически, востребуются в зависимости от ситуации.

Потребность в физическом устранении возможных конкурентов у маниакально-депрессивного Хрущева обозначилась и до войны. Я больше чем уверен: именно в период обострения МДП Хрущев и замыслил интригу-комбинацию, приведшую его в «лучшие сталинцы», а моего отца – к гибели. В честном, соревновательном бою с А.И. Угаровым Хрущев, знавший об этом, был бы обречен на сокрушительное поражение. Заявляю это со всей ответственностью не как сын А.И. Угарова, а скорее как объективный, сторонний наблюдатель-исследователь, проникший в эпоху тридцатых годов, едва ли не самую страшную в истории России.

Часто думаю: а останься отец жив – не превратился ли бы и он в подобие того же Никиты Сергеевича? Может, – прости меня, отец! – ему во благо, что все случилось так, как случилось? Не спасло ли его ЭТО от прегрешений, от которых не отмолиться? Ответ на эти страшные для меня вопросы открылся единственный, единственно правильный и справедливый. Жить он остался бы лишь при одном условии: если бы в стране существовала и функционировала другая, абсолютно противоположная Система. А в ТОЙ, вытворенной Сталиным, он, мой отец Угаров Александр Иванович, был обречен.

Он знал далеко не все о подлинной личине Сталина, о чем-то только догадывался. Правда явилась ему в лубянских застенках. Обретенные познания напрочь перекрыли дорогу к освобождению, лишь ускорили неминуемую встречу с палачом. А в подручных у Главпалача могли остаться лишь ему подобные. Такие, как «наш» Никита Сергеевич.

Уже шла речь о его «отличиях» в качестве лучшего сталинца. Нельзя не сказать еще о некоторых. НЕКОТОРЫХ!

Сохранился в архивах сам за себя говорящий документ, подписанный командующим Киевским военным округом С.К. Тимошенко и членом военного Совета Н.С. Хрущевым: отчет, как образцово была проведена кампания по выявлению врагов народа в командном составе округа, имевшего важнейшее стратегическое значение. Так вот, к 1939 году его можно было брать, что называется, голыми руками: подверглись репрессиям почти все, начиная с командармов и кончая командирами рот. Должности занимались неучами, что и привело к тому, что в 1941-м вся Украина оказалась под врагом.

Мы ценим значимость Сталинградской битвы, когда была окружена и уничтожена трехсоттысячная армия Паулюса. И как-то стыдливо умалчивается, что в 1941-м под Харьковом немцы взяли в клещи миллионную группировку советских войск. К провалу харьковской операции приложил руку и Хрущев. В годы его царствования Главным политическим управлением Министерства обороны во все средства массовой информации была направлена закрытая директива – показывать историческую роль члена Военного Совета фронта Н.С. Хрущева в организации и проведении битвы под Сталинградом. И не смутила новоявленного полководца эта ложь, не заставила покраснеть, что уподобили его мухе, которая просидела на крупе быка и заявила: «И мы пахали!»

Если быть совсем объективным, нельзя не признать, что к Сталинградской битве Хрущев имеет самое прямое отношение. Это именно войска Киевского военного округа, в котором вчерашние сержанты командовали дивизиями, драпали от границы до берегов Волги. Это и Хрущев, активист по обескровливанию Красной Армии, подтолкнул Гитлера пойти войной на Советский Союз. Это при Хрущеве еще до войны с Западной Украины шли сотни грузовых эшелонов с крестьянами, не пожелавшими вступать в колхозы. Зловещая чистка руками Хрущева продолжалась и в послевоенные годы. Антирусские настроения, имеющие на Украине такую мощь и в наши дни, порождены бывшим первым секретарем ЦК Компартии и председателем Совмина Украины Хрущевым, кем же еще! Так что Хрущев давно умер, а смрадные дела его продолжают аукаться.

И все же. Не беря назад ни слова из сказанного, не могу не воздать ему должное за обнародование злодеяний сталинского периода, положившее начало процессу реабилитации. Для меня и миллионов таких же «клейменых» с этого момента началась новая жизнь. Не случайно на его могиле в главной усыпальнице страны, на Новодевичьем кладбище, черно-белый памятник. Все-таки странная у нас страна… У кровавейших палачей – могилы да еще и с памятниками. А у десятков миллионов их жертв НИ-ЧЕ-ГО, даже места захоронения, прах развеян ветрами. Как любил наставлять товарищ Сталин, нет человека – нет и проблем. А уж когда и тела нет и даже праха – какие могут быть проблемы?

На могилах что Сталина, что Хрущева, что других их подельников круглый год цветы как знак вечной памяти и благодарности за содеянное. И когда же мы выберемся из Зазеркалья?

Могут сказать, что я слишком пристрастен, а потому далек от объективности в оценках Хрущева. Извините, но как мне не быть пристрастным, мне, сыну Александра Ивановича Угарова, убиению которого столь активно споспешествовал Хрущев? И мои оценки продиктованы фактами, которые неопровержимы. Именно поэтому трезвее становятся даже недавние апологеты «ниспровергателя» Сталина, наконец-то осознавшие, что поспешили с зачислением Хрущева в святые и непорочные. Подтверждение тому – опубликованное в «Литературной газете» (№ 20 от 18–24 мая 2005 г.) письмо писателя Александра Попова «Учитель и ученик»:

Утвердилось, что Никита Хрущев – диаметральная противоположность Иосифу Сталину. Как же, на XX съезде развенчал тирана, невинных из узилищ выпустил, оттепель подпустил, свободу как мог отстаивал. Так и гуляет этот миф до сих пор с легкой руки либералов-шестидесятников. Попытку рассмотреть фигуру Хрущева с более объективных позиций, на основании исключительно архивных документов, предпринял Алексей Пиманов на Первом канале в двухсерийном фильме «Дорогой Никита Сергеевич». И мы узнали, что не прост был размашисто многословный Никита. Дважды в предвоенные годы лично руководил зачисткой партийных и советских кадров на Украине. Только на втором заходе «искоренил» более 100 тысяч «врагов народа». А будучи первым секретарем Московского горкома партии танком прошелся по троцкистам и всяким «левым-правым уклонистам». За что был введен в состав Политбюро. А по мастерству плести интриги не было ему равных на Олимпе верховной власти после смерти вождя.

По фильму, жестокость, коварство и хитрость уживались в нем с безрассудством и «истинно революционной отвагой». Отсюда «последний и решительный» бой с Церковью (сотни взорванных храмов, практический запрет на профессию священнослужителей, преследование верующих), окончательное «решение частнособственнической стихии» (отмена «кустарного» производства, сокращение личных подсобных хозяйств у крестьян), масштабная авантюра с целиной и кукурузой, смертельно опасные игры с размещением ракет с ядерными боеголовками на Кубе... Так полная ли он противоположность своего учителя, выпестовавшего его и выведшего в люди? Уж очень много у них обнаруживается общего и даже тождественного. Вот уж воистину сказано, не может ученик превзойти своего учителя, ибо и усовершенствовавшись, будет как учитель его.

Точнее и не скажешь: Хрущев и после смерти Сталина был, если не во всем, то в очень и очень многом как его учитель.

Пепел отца стучит в мое сердце. Чем больше я узнаю о том, что с нами было, тем меньше я понимаю, все по ту сторону разума, необъяснимо. Того, что было, не могло быть, это не укладывается ни в какие представления о добре и зле. В мире животных подобное невозможно. Какой же из Человека венец и царь природы, если он допустил тридцать восьмой и другие годы-годеныши?

Когда пытаюсь рассказывать своим внукам о событиях тех клятых лет, о судьбе их прадеда и прабабушки, они отказываются меня понимать:

– Дед, этого не было, потому что этого не могло быть, это противоречит природе человека!

Мне бы их веру и уверенность, что действительно ничего не было, что десятилетия пребывал в страшном сне. Работа над книгой меня иссушила, измотала, наверное, сократила мою жизнь. Двигало мной одно: вера в то, что и до внуков и правнуков дойдет осознание, чего же они избежали.

Аксиоматично, что большое видится на расстоянии. Но то же самое можно сказать и об ужасном, страшном, губительном, испепеляющем. Я жил в то время в неведении. Пришло ВЕДЕНЬЕ – и стало не по себе…

(продолжение следует)

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 12186

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer15/Ugarov1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Майя
- at 2017-11-02 23:20:48 EDT
Угаров Александр Иванович (31.8.1900, село Богородское Московской губернии - 25.2.1939, Москва), партийный деятель. Сын служащего. Образование получил на экономическом отделении Института красной профессуры (1936). В 1918 вступил в РКП(б). В 1918-19 экономист в ВСНХ, секретарь Сущевско-Марьинского райкома РКП(б) (Москва). В авг. 1919 переведен в Красную армию, комиссар, нач. политотдела дивизии. Савг. 1921 по авг. 1923 зам. зав., зав. отделом агитации и пропаганды Краснопресненского и Бауманского райкомов РКП(б). С 1926 преподаватель в Ленинградском политехническом институте, а затем переведен зам. зав. агитпропотделом в обком партии. Позже зав. отделом культуры обкома, редактор газеты "Ленинградская правда", с 1932 зав. культурно-пропагандистским отделом горкома ВКП(б). С 1934 2-й секретарь Ленинградского горкома ВКП(б). С 1934 кандидат в члены ЦК ВКП(б). Ближайший сотрудник С.М. Кирова в разгроме троцкистско-зиновьевских кадров, организатор массовых репрессий в 1934-36 в Ленинграде. С 1937 депутат Верховного Совета СССР, с 1938 член его Президиума. С 10.2.1938 1-й секретарь Московского горкома и обкома партии. 20.10.1938 арестован. 25.2.1939 приговорен к смертной казни по обвинению в антисоветской, вредительской и террористической деятельности. Расстрелян. В 1956 реабилитирован и восстановлен в партии.

---

Григори&
Иерусал&, Израиль - at 2016-02-08 04:06:31 EDT
Разбираться в этом змеином клубке, ранжировать всю эту нечисть - кто был искренним сталинцем, кто по глупости, кто был хорошим руководителем партийных организаций, кто был хорошим хозяйственником, а кто карьеристом, прочие оттенки, и т. д. и т. п., - смешно. Все они истово служили Красному Франкенштейну, все исповедывали коммунистическую идеологию, стоявшую на трех китах: государственная собственность на средства производства, распределение продукта и насилие. Учение Маркса о насилии, развитое Лениным и доведенное до крайности Сталиным, - это и есть истинное лицо советского социализма.

---

Евгений
Йошкар О, Россия - at 2016-02-06 08:32:03 EDT
Хотел только сказать о Сёстрах Кирова,Анне и Елизовете....Немного не сходится...Моя бабушка училась в Куженере у сестер Кирова ..Они работали в школе...Прекрасно знали своего брата..Один раз он приезжал официально и один раз не официально.Так как бабушка жила далеко от школы то иногда ночевала у сестер на квартире...Он привозил какого то родственика к сестрам.Бабушка говорила что повидимому священик.Я думаю он укрыл его у сестёр....А в 34 году за ними прилетел самолёт и сел на бугре у Куженера и сестёр увезли на похроны.Бабушка говорила,что они отличались одеждой и чистоплотностью от местных..Зря конечно вы их выказали забитыми и нищими.Он при каждом приезде оставлял им деньги на жизньи одежду...Пишу это со слов моей незабвенной Ксении Мироновны Кожевниковой...

---

Ирина
Москва, - at 2009-12-11 13:46:34 EDT
Уважаемвй Сергей Александрович! Могу понять Вашу боль за отца. маму, брата. Но такое ощущение, что Вы один во всей стране пострадали.Не у Вас боли за людей. Только Вы да Вы. А по поводу того, что Вас в СЭВ едва удалось вырвать с ужасной прошлой работы???? Теперь я понимаю своего отца. он ведь по началу в Вам относился искренне. Ну что ж Вы так!!!

---

fatum
- at 2009-10-30 15:02:22 EDT
nichego sebe, "romanticheskiy nastroy nachala dvadtsatyh"! -kogda desyatki tysyach nevihhnyh lyudey v Cheka rasstrelivali v zatylok, lyudi puhli s golodu, kvartiry "uplotnyali" raznymi sposobami etc... kak govoritsya, za chto borolis´....

---

Виктор
Иерусалим, Израиль - at 2009-10-17 09:40:32 EDT
Савелий пишет: "Большая часть населения СССР была одурманина умело организованной демагогической коммунистической пропагандой. В массовое сознание людей была внедрена уверенность в правоте проводимой Сталиным политики." Это правда. ЭТА ПРАВДА попадает под ктегорию "Это правда, что он тебя износилован, но почему ты так подмахиловала?" Все эти Ленинградские области,проспекты, все эти памятники и проч. Все это словословие чекистам, стройкам, чему только нет...

---

Виктор Гуревич
Россия - at 2009-09-30 16:33:23 EDT
Уважаемый г-н Угаров! С интересом и сочувствием прочитал первую часть Вашей книги. Сразу хочу уточнить: и этот интерес, и это сочувствие инвариантны по отношению к статусу Вашего отца.

Подобные книги, написанные детьми о своих родителях, погибших по мановению преступной сталинской руки, можно пересчитать по пальцам. На собственном опыте знаю, как трудно через 60-70 лет после событий поднять необходимые материалы, найти достоверные свидетельства, уберечься от слезливых умствований и крикливых проклятий, оценить людей не только с позиций сегодняшнего дня, но и помня о том, что все они жили в реальной обстановке своего времени, отнюдь не комфортного. Многие из них просто были гораздо моложе, чем мы сейчас, и действительно верили в некие светлые идеалы.

В то же время не могу не высказать несколько замечаний. Иногда Ваши эмоции, что называется, перехлестывают через край.

Во-первых, «мягкотелый» Жданов не был таким белым и пушистым, каким Вы его изображаете. То, что он не подписывал расстрельные списки – просто неверно. Жданов, даже не будучи тогда членом Политбюро, подписал 181 (сто восемьдесят один) такой список. А на титульном листе списка от 3 января 1938 г., в котором среди 207 фамилий значится и фамилия моего отца (беспартийного инженера), подпись Жданова стоит первой, перед автографами Молотова, Кагановича и Ворошилова.

Во-вторых, о «черно-белом» Хрущеве. Понятна Ваша ненависть к человеку, предавшему Вашего отца. Однако, каким бы непоследовательным, малограмотным и коварным царедворцем не был этот исторический деятель, ему удалось сделать многое из того, что в то время и представить себе было невозможно: освободить сотни тысяч тех з/к, которым удалось выжить, реабилитировать живых и покойных, снять клеймо «вражёнышей» с детей, подобных Вам и мне. Приоткрылся «железный занавес», советские люди впервые узнали о существовании Эдит Пиаф и Жерара Филипа. Началось переселение из бараков и 10-15-комнатных коммуналок в пусть тесные, но все же отдельные квартиры. В стране открылись десятки и сотни новых вузов и НИИ, перестали быть ругательными слова «кибернетика» и «генетика», были запущены первые космические аппараты, создан Академгородок в Новосибирске. Плохого или просто глупого творилось тоже более чем достаточно, но Эрнст Неизвестный прав: рисовать портрет Хрущева одной только черной краской нельзя. Иначе вольно или невольно Вы делаете подарок реваншистам, не только мечтающим о возвращении сталинской диктатуры, но и активно действующим в этом направлении.

---

Элиэзер М. Рабинович
- at 2009-09-27 16:02:07 EDT
Мои родители работали на будущее, на светлое будущее. Нет никакой их вины в том, что оно получилось совсем не таким, каким они себе его представляли.

Они не работали на светлое будущее. Однажды мой отец сказал: «Даже если когда-нибудь этот режим принесёт счастье и процветание всему человечеству, он и тогда не сможет оправдать те реки крови, которые были ради этого пролиты». Этот режим за всю историю не оставил за собой ничего, «кроме крови, тяжкого труда, слез и пота».

Мы с Уваровым одного возраста (он на год старше), и я тоже рос без отца, но моя вся семья была из числа жертв - его была предана режиму, и его единственная претензия состоит в том, что эта преданность не была оценена. Этот режим никогда не должен был существовать. В молодости я перестал бывать в одном доме, где отец семейства, симпатичный старый еврей и нерепрессированный партиец при каждом удобном случае повторял: "Я за эту страну кровь проливал", Я хотел спросить, но боялся: ""Чью кровь - свою или мою, т.е. моей семьи? Вот Вы сидите здесь здоровенький и пухленький, а моего отца, деда, дяди давно нет в живых". Я смолчал, просто перестал ходить в тот дом... Это мог быть дом Уварова, если бы его отца не тронули.

---

Boris Geller
Tobyhanna, PA, US - at 2009-09-27 15:09:28 EDT
Отнюдь не ручаюсь за достоверность изложенного в приведенной ниже ссылке:

http://www.hrono.ru/biograf/ugarov.html

---

Савелий.
- at 2009-09-25 14:56:31 EDT
Уважаемый Сергей.
Дополнительные штрихи к уже многим известным преступным деяниям тирана И. Сталина и его ближайшего окружения, о которых рассказывается в сюжете,представляют несомненный интерес.Они еще более расширяют наши представления о зловещей дьявольской сущности диктатора и его преступной государственной полицейской системе.
Повествуя о трагической судьбе своего отца, ближайшего помощника С. М. Кирова,Вам не удалось до конца сохранить объективность в оценке роли последнего, как ближайшего соратника главного палача тов. Сталина.
Большая часть населения СССР была одурманина умело организованной демагогической коммунистической пропагандой. В массовое сознание людей была внедрена уверенность в правоте проводимой Сталиным политики.Многие из тех. кого в какой-то мере коснулись массовые репрессии,охваченные непроходимым страхом, замкнулись в себе и наглухо помалкивали.
Популяризация личности Кирова была организована Сталиным с широким размахом в соответствие с его личными политическими интересами того конкретного момента.
Ваши симпатии к Кирову объяснимы, должно быть, личными мотивами. Но, он был верным служителем Дьяволу и потому считается причастным ко всем его злодеяниям.Он не мог быть другим, даже, если бы очень этого захотел, по определению.
Разоблачению дьявольской сущности Сталина посвящено немало различных публикаций, ставших достоянием широкой читательской аудитории. Их содержание не должно вызывать сомнения у здравомыслящего читателя о вредности и пагубности тоталитарных режимов.
Не случайно режим Сталинизма приравнен к нацистскому режиму
Гитлера, на основании последней резолюции СБ ООН.
Однако , в современной России прослеживаются тенденции, при явном попустительстве властей,к возрождению идей сталинизма. Тоталитаризм вновь становится востребованным, на фоне набирающих силу национально-патриотических движений с имперскими амбициями.

---

Виктор Снитковский
Бостон, - at 2009-09-15 20:12:21 EDT
Согласен с Перельманом: "Жена Орджоникидзе, Зинаида Гавриловна, не была расстреляна (Википедия ошибается). После ссылки, в конце 50-ых, она неоднократно бывала у нас дома в Тбилиси, т.к. издавна дружила с моей теткой, а меня помнила ребенком.
В воспоминания она вдавалась весьма осторожно, но кое-что всё же прорывалось. Так, постепенно она рассказала и о смерти Серго: услышав выстрел, она побежала в его кабинет - на столе лежал пистолет, который потом исчез, но вторая дверь в комнату, выходящая на черную лестницу, была почему-то открыта".
Мне доводилось слушать людей, знавших вдову Серго. Они с её слов расссказывали тоже самое.

---

Mark E. Perel´man
Jerusalem, - at 2009-09-14 11:50:25 EDT
Выступая за реабилитацию отца С.А. Угаров пишет апологию (весьма многословную) С.М.Кирова и, что более удивительно, А.А.Жданова. По пути автор приводит интересные сведения о том периоде, на который пришлось наше детство, и пытается разобраться в психологии Сталина. Ни в коей мере не собираюсь оспаривать его субъективное мнение: анализировать, например, роль Кирова в репрессиях против Академии наук и т.п. могут только историки. Думаю, что Киров был обречен, если не в 1934, то наверняка в 1937.
Хочу только привести некоторые сведения, о которых ранее не читал. Связаны они с тем, что моя тетя, сестра матери, Розалия Матвеевна Векслер -Станская, участвовала в большевистском движении в Тифлисе, после советизации Грузии в 1921 г. вышла замуж за видного большевика (наркома, кажется, юстиции ЗСФСР) И.Ф. Станского и потому оказалась в центре правящего бомонда (я подробно писал об этом журнале "Вестник": http://www.vestnik.com/issues/2003/0416/win/perelman.htm).
Близким другом Сталина на протяжении многих лет был не только Киров, но и Г.К. (Серго) Орджоникидзе, вождь даже мог, скажем, зайти к ним, без приглашения, на обед. Сказывалось по-видимому, во первых, то , что Серго никак не мог претендовать на первую роль, всегда оставался крепким хозяйственником, топ-менеджером, а во вторых даже у вождя могли случаться приступы ностальгии, хотелось иногда оказаться в привычной грузинской компании. Видимо поэтому он внезапно вернул из ГУЛАГа С.И.Кавтарадзе, своего ученика еще по Гори, и мог неожиданно зайти к нему вечером "покушать", с Берия таких отношений никогда не было – сказывались разница в возрасте. "генетическая" неприязнь и/или опасения картлийца по отношению к мегрелу.
Орджоникидзе был предан Сталину, но когда репрессии стали касаться "его" людей, начались аресты "вредителей", не вытерпел и начал активно протестовать: это и решило его участь.
Жена Орджоникидзе, Зинаида Гавриловна, не была расстреляна (Википедия ошибается). После ссылки, в конце 50-ых, она неоднократно бывала у нас дома в Тбилиси, т.к. издавна дружила с моей теткой, а меня помнила ребенком.
В воспоминания она вдавалась весьма осторожно, но кое-что всё же прорывалось. Так, постепенно она рассказала и о смерти Серго: услышав выстрел, она побежала в его кабинет - на столе лежал пистолет, который потом исчез, но вторая дверь в комнату, выходящая на черную лестницу, была почему-то открыта.
Вот и все….

---

Б.Тененбаум
- at 2009-09-13 00:25:18 EDT
По человечески - понятно. Но какую же гнусную систему создали все эти "верные ленинцы", и почему "чистые руки т.Кирова" чем-то существенным отличаются от "грязных рук т.Берии" ? Элла совершенно права - ну и гадюшник.

---

Виктор Снитковский
Бостон, - at 2009-09-12 23:51:11 EDT
Воспоминания очень интересны. Несмотря на яростную любовь автора к С.М.Кирову, Угаров-младший по наивности здорово показал каким подонком был С.М.Киров, да и весь гадюшник.
Но вот чего не сказал Угаров-младший, заслуживает внимания. Речь идет о том, что в годы большого террора, да и позднее, вплоть до марта 1953 г., ВСЕ, в той иной мере знавшие репрессируемого партийного функционера (большевика-бандита), естественно из примерно равного круга, ставили на приговоре этому бандиту-большевику (функционеру) свои визы типа: "смерть собаке", "казнить предателя", "врагам нет места на земле" и т.п. Это называлось "коллективным решением". В этом замазаны все истинные ленинцы=сталинцы, то есть, и Угаров-старший, он же бандит большевисткого разлива.

---

Элла
- at 2009-09-12 10:18:45 EDT
Ну и гадюшник!

---

Соплеменник
- at 2009-09-12 09:44:47 EDT
Сыновья Берии и Хрущёва, внуки Сталина и Молотова, плеяда им подобных, все стараются выгородить своих предков.

По-человечески их можно понять. И также по-человечески их понять невозможно.
Вот ещё один автор идеализирует своего отца.

---

---

---