Мыслитель
Три рассказа
Содержание
Недавно здесь пристроили к обрыву смотровую площадку для туристов. Отсюда, как с самолета, идущего на посадку, открываются глазу лоскутные поля Изреэльской долины, и, словно кубики, разбросанные детьми, – арабские села с иголками минаретов. Игрушечные автомобильчики ползут по дорожной паутине. Гора Тавор вспучивает долину. Это все внизу. А за спиной карабкается к небу библейский Назарет с монастырем Кармелитов на гребне горы.
Здесь на скамеечку, выложенную осколками мраморных плит, ко мне подсел он. С виду человек как человек. Такой же русскоязычный израильтянин, как я. Но только с виду.
– Мы с вами не знакомы, – сказал он, – но что нам мешает познакомиться? Меня зовут Моисей, можно Моше. Вас это не удивляет?
– Почему это должно меня удивлять? Вы же, надеюсь, не тот Моисей, что вывел евреев из Египта. Того Господь Бог не пустил и на порог Земли Обетованной. И правильно сделал: смотреть надо было, куда ведешь людей!
– Совершенно согласен с вами. И предлагаю исход в обратном направлении.
– Это как? Обратно в Египет?
– По-вашему, я похож на идиота?
– Ну почему? Вполне нормальные люди предлагали мне поездку по Египту с посещением пирамид и прочих достопримечательностей. Вы случайно, не агент по туризму?
– Агент. И наша фирма называется «Исход». В данный момент мы осуществляем эвакуацию евреев из Израиля.
– Сочувствую вашей фирме. Кто хотел уехать, тот уже уехал. А кто остался, тот, значит, не хочет.
– Ошибаетесь. Найдется такой, который хочет, но не может.
– Ну, на этом вы много не заработаете.
– А мы и не думаем зарабатывать, мы помогаем… как бы это сказать… из солидарности.
Вам никогда не говорили, что все евреи связаны между собой узами братства, евреи помогают евреям, не оставляют друг друга в беде?
– Говорили, все уши прожужжали… антисемиты. Даже такой анекдот рассказывали. Якобы, турецкий султан придумал изощренную казнь для евреев и русских. И тех и других усадили за стол с изысканными блюдами, но привязали так, что взять со стола можно, а до рта никак не донести. Слюнки текут, видит око, а зуб неймет. Русские так и померли с голоду, а евреи даже поправились, округлились и порозовели. Почему, спрашивается в задаче? Потому что каждый русский пытался тянуть жратву к себе в рот, а евреи кормили друг друга.
– Значит, не верите в еврейскую солидарность?
– А где она? У вас в Америке? В Канаде?
– С чего вы взяли, что я оттуда?
– Ну, из Австралии… Или, может, из Новой Зеландии?
– Не угадали.
– Тогда, может, скажете, что вы с другой планеты, и у вас летающая тарелочка в кустах?
– По-вашему, есть планеты, на которых живут евреи?
– А где нас нет?
– Ладно, пусть я с другой планеты, если вам от этого легче. Только вместо летающей тарелочки у нас калитка без забора.
Я только сейчас обратил внимание на маленькую дверцу, которой раньше не было на краю обрыва. Дверца почти сливалась с небом, потому что была окрашена голубым… Эта дверца ни на чем не держалась и никуда не вела.
– По-моему, это дверь в пустоту.
– Ошибаетесь. Через эту калитку мы можем вывести всех евреев. Хотите – начнем прямо с вас?
– Ха! Даже если я полный лох и вам поверил, как я могу уехать?.. А жена? Дети!.. Квартира! Работа!.. Друзья! Привязанности!.. Да я и этот пейзаж ни на какой другой не променяю.
– Ну, как хотите…
Он встал с мраморной скамьи сделал два шага к обрыву, толкнул дверцу, она перекрутилась на невидимой оси, и он повис в воздухе на высоте ста метров над лоскутками полей, кубиками поселений и иглами минаретов.
Повисел и вернулся, передвигая ногами в пространстве.
– Не могу уйти, – сказал он, – не предупредив, что вас, вашу, жену, детей, друзей и то, что вы называете привязанностями, идут убивать
– Идут, да никак не дойдут.
– Забыли, как это было при Гитлере? Все думали, авось пронесет, пока не дошло до «окончательного решения еврейского вопроса»
– Тогда его решали за нас. А сейчас мы выдвинем свои аргументы в виде танков, « фантомов», беспилотников, бомб, ракет. В крайнем случае, хлопнем дверью, но не этой вашей, так что мало не покажется доброму милому человечеству.
– Наивные люди! Да кто вы для человечества? Капля слез в море ненависти и океане непонимания. Нам со стороны виднее. То, что с вами происходит, похоже на солнечное затмение, когда остается тоненький ободок света. и тьма наплывет неумолимо… В конце концов вас тут всех прихлопнут, как чугунной крышкой, заодно с женами, детьми, друзьями и привязанностями. А ваш любимый пейзаж. Представьте, как он будет выглядеть, когда над долиной взойдет иранский атомный гриб. И никто вам не придет на помощь. Все сделают вид, что так и надо.
Та-ак… Я, кажется, начал его понимать.
– Значит, вы предлагаете, чтобы я дезертировал, оставив семью и страну усатым дядям с ножами и «калашами»?.. Да вы, стоя рядом, тоже смотрите со стороны. Что вы видите? Белую бороду и мешки под глазами. А что вы знаете обо мне? Я еще не забыл, представьте себе, как дерутся до последнего...
– Где вы воевали?
– В разведке. Полковой пешей разведке, всего-навсего.
– Вот и сходите в разведку. При первом исходе, из Египта, вы же знаете, посылали разведчиков убедиться, что Земля Обетованная на самом деле течет молоком и медом. Уверен, побывав у нас, вы будете говорить всем встречным и поперечным, захлебываясь от восторга, одну лишь фразу из двух слов: «Ехать надо!» Ну?.. Стоит только толкнуть дверцу, и вы уведете из ада кромешного целый народ.
Что-то закружилось во мне, вихрем, поднимающим с земли навстречу свинцовому ветру. Я толкнул голубую дверцу, она крутнулась, и я шагнул в бездну…
Бездны не было. Был знакомый двор, окруженный пятиэтажными корпусами застройки тридцатых годов прошлого века. Здесь я бегал, еще пацаном… Вот подъезд, где я жил с родителями. Родители далеко отсюда – на старом городском кладбище. Интересно, кто теперь живет в нашей квартире?
Дверь мне открыл отец. Он ни капельки не изменился с тех пор, как я видел его в последний раз живым. Тот же нос, который «бог на двоих нес», щетинка квадратных усиков, как у Чарли Чаплина, он их ежедневно подстригал маникюрными ножницами, круглое брюшко, на котором пиджак не застегивался, широченные брюки на ногах, несгибаемых, как и весь его характер. Старый еврейский орел, он летал по квартире, не замечая, что сидит в клетке.
– Фридка! – кричал он надорванным баритоном. – Мара приехал!
Мама. Моя мама! Эталон светской дамы на главной улице, где жили евреи: профессора, доценты, юристы, артисты, венерологи и стоматологи. Мама, которая умерла молодой и красивой, вышла ко мне в облаке шифона и креп-де-шина.
Как любили меня ее черно-лаковые глаза!
И я был снова молод, сидел за родительским круглым столом под желтым шелковым абажуром, на котором мама сама вышила силуэты чертей, бегущих по кругу с задранными хвостами.
А вы спрашиваете, что такое счастье?
Вы не спрашиваете. А я спросил. И мама ответила:
– Выйди на балкон.
Я вышел на наш длинный балкон, с загибом за угол дома. К нему по всей длине были присобачены ящики с землей и остатками цветов. Но меня интересовали не ящики, а то, что внизу. Там была наша волейбольная площадка, и она уже пришла туда с мячом. Моя первая любовь, с маленькой головкой, стриженной «под мальчишку», на тоненьких ножках, в том же застиранном платье, из которого выросла.
Я сбежал с лестницы, перепрыгивая ступеньки, и мы затеяли ту самую любовную игру, которую прервала война. Когда мяч попадал ей в руки, она из любого положения пасовала на меня, и я делал то же самое. Всем остальным становилось скучно, но мы их не замечали.
Потом в небе появился немецкий самолет, который гудел прерывисто, не так как наш…
И то время кончилось.
– Что происходит? Где я?.. На другую планету не похоже. Планета, по-моему, та же.
– Та же самая, можешь не беспокоиться, – сказал отец. – И, насколько мне известно, даже один астроном говорил по радио, на ближайших планетах жизни нет.
– Тогда я просто ничего не понимаю.
– Да-а… без Зиновия Ароновича в этом вопросе нам не разобраться.
Отец вышел в коридор, где висел на стенке черный телефонный аппарат с расслабленным диском, который, помню, приходилось пальцем возвращать в исходное положение, и вскоре мой покойный учитель Зиновий Аронович Фельдман уже был здесь.
– Если бы вы не кг-гутились на уг-гоках, а слушали меня, вам бы не пг-гишлось задавать дуг-гацкие вопг-госы. Это не дгугая планета – планета у нас с вами одна, к сожалению – а пгосто напгосто паг-галлельная гегальность.
– Как это параллельная реальность?
– Зиновий Аронович взмахнул руками, так, что рубаха выпросталась из брюк, и пуговичка от ширинки отскочила.
– Таким г-интяям и пиз-здельникам, как вы, сколько не объясняй, как с гуся вода. Вам доступны тг-и измегения.
– Три измерения?
– А дальше хоть тгава не гасти. Имя Альбег-гта Эйнштейна вам о чем-нибудь говогит?
– Говорит, что и он был еврей.
– У Эйнштейна есть червег-гтое измег-гение. Вг-гемя! Вам это что-то объясняет?
– Объясняет, что время, по Эйнштейну, четвертое измерение. И ни фига больше.
Тут моя мама не выдержала, вмешалась в разговор:
– Яша, – повелела она своему супругу, – отведи Зиновия Ароновича в спальню, пусть там снимет штаны и наденет твои пижамные, а эти принесешь мне, я пришью пуговицу.
И пока пришивала пуговку к ширинке великого учителя, все объясняла сама:
– Мы все живем во времени.
– Конечно. Куда от него денешься?
– А ты никогда не задумывался, сынок, куда девается все, что с тобой было в жизни?
– Куда девается? Никуда. Остается в прошлом.
– Так вот, и я тебе говорю: никуда не девается, остается в прошлом времени. Вот мы с папой в нем и живем – в прошлом времени.
– Это серьезно?
– А ты как думал? – вмешался отец. – Мы здесь шутки – шутим? Я был коммунист, как ты знаешь, а теперь стал ходить в синагогу, даже читаю там лекции, иногда, о международном положении. И меня там тоже просветили. Сколько было колен Израиля? – Двенадцать.
– И где они?
– Ищем.
– Можете успокоиться. Они все здесь. И для вас, если вы переедете, места хватит. Зачем вам среди арабов жить, которые ножи на вас точат?
И правда. Мне все теплей и уютней становилось за этим родительским столом под шелковым абажуром.
И моя первая любовь стучала мячом во дворе, отсчитывая старое доброе время.
В дверь позвонили. Пришел Моисей. Тот самый, из фирмы «Исход», с которым мы встретились на смотровой площадке над Изреэльской долиной.
– Ну, что? Убедились, я был прав – надо ехать?
– Пожалуй.
– Тогда пошли. Я вас провожу до калитки. Вернетесь, доложите результаты разведки, а мы вас всегда будем ждать в любом количестве у той же дверцы.
– Отлично. Только можно мне еще немного побыть здесь, погулять по городу… с девушкой? Поглядеть на знакомые места. Здесь с каждым закоулком связан кусочек жизни.
– Почему нет? Гуляйте на здоровье. Только, выходя за пределы еврейского района, не забудьте приколоть вот это… себе и девушке.
– Что это?..
– Всего-навсего, желтая звезда, шестиконечная, магендовид… У нас еврейский вопрос решен окончательно и бесповоротно: еврей с желтым магендовидом находится под охраной государства.
Санчо Панса – бессмертный оруженосец прославленного идальго Дон Кихота Ламанчского, рыцаря печального образа, который вот уж 500 лет странствует по книжным полкам, оставляя след от копыт своего Росинанта в сердцах читателей, тот самый Санчо, который сопровождал хозяина в его странствиях и был свидетелем его невероятных приключений, на этот раз мирно почивал в послеобеденное время, заглушая могучим храпом голос не выключенного телевизора.
Не удивляйся, мой дорогой читатель, – дело происходит в наш беспокойный век, когда телевизор или там музыкальные колонки, оглушающие прохожих, столь же обычная примета времени, как, скажем, деревенский осел на привязи, орущий на всю округу. Эти привычные звуки не могли потревожить Санчо, чье брюхо колыхалось в такт музыки.
Но то ли муха, гуляющая по носу, то ли луч солнца, пощекотавший в ноздре, разбудили спящего, он открыл глаза и обнаружил, что, кроме него, в комнате находится еще одно существо весьма примечательной и необычной внешности. Спросонок почудилось, что в его скромное жилище забежал королевский шнуровой пудель. До сих пор Санчо мог видеть такого только у старой графини за воротами замка. Но для чего пуделю вдруг понадобилось плавать под потолком? До того, как Санчо погрузился в сон, пуделя не летали… Но, продрав глаза, он увидел, что в комнате никакой не пудель, а лишь его голова на плечах весьма высокого человека. Да и вовсе не от пуделя эта голова, а от самого человека, седая, всклокоченная. Сходство со шнуровым пуделем его лицу, не знавшему бритвы, придавали свисающие с висков две волосяные пружины, похожие на стружки, выползающие из-под рубанка или токарного станка.
Кроме того, пуделя не носят головных уборов, а на голове незнакомца, когда он склонился к Санчо, каким-то чудом держалась микроскопическая шапка не шапка, а так, круглая вязаная салфеточка вроде дамского рукоделия.
Только борода этого человека, длинная седая, клином, да и вся его долговязая фигура, показались Санчо знакомыми.
– Где-то я вас видел, сеньор.
– Еще бы! Да и как ты мог позабыть, мой добрый Санчо! Еще и пятисот лет не прошло с тех пор, как я, не без твоей помощи, побеждал свирепых великанов, заколдованных под ветряные мельницы, помогая несчастным, униженным, оскорбленным, несправедливо обиженным, и как я сделал тебя губернатором одного из островов, освобожденных моим рыцарским копьем и мечом во имя прекрасной Дульсинеи Тобосской. Кстати, как она поживает? Сохранила ли верность и девическую честь?
– Сохранила. Прекрасно сохранила. Первый муж не выдержал, царство ему небесное. Двое других последовали за тремя предыдущими. Кладбище у них в Тобоссе вместительное. А ей хоть бы хны, ждет верного рыцаря на белом коне.
– Похвальное поведение, вполне достойное прекрасной дамы. Мы о ней часто вспоминаем с Росинантом.
– Неужели это вы, сеньор?!
– О! Наконец-то ты проснулся, Санчо!
– Я бы и раньше проснулся, сеньор странствующий рыцарь. Но уж больно вы не похожи на странствующего рыцаря. Только не обижайтесь, пожалуйста, – как свинья на коня.
– Вот только не надо насчет свиньи, Санчо.
– А что я такого сказал? Вполне благородное животное: сало, ветчина, колбаса…
– Нет, ты определенно еще не проснулся, Санчо, во всяком случае, не настолько, чтобы открыть глаза и увидеть, кто перед тобой.
– Да увидел я вас, увидел, и даже узнал. Но как-то вы глядитесь чýдно, не по-нашему. Не иначе, как ваши недруги вас заколдовали и превратили бог знает в кого. В какое-то чучело гороховое.
– По рыцарским законам тебе следовало бы отрубить голову мечом, пробить грудь копьем, связать по рукам и ногам и продать на галеры за оскорбление чести благородного гидальго – рыцаря печального образа. Но ты прав. Все, что от меня осталось, – это лишь печальный образ.
– Да, уж куда печальнее, сеньор! У современной коровы, которую вместо быка водят к ветеринару на искусственное осеменение, – только у нее, пожалуй, такие печальные глаза.
– Что делать, Санчо, если такова печальная участь народа, к которому я приобщился?! Вечные скитания, на которые странствующий рыцарь идет с радостью и вдохновеньем, – жестокий удел нашего скорбного племени Никто нас не любит, каждый норовит бросить вслед нам камень или хотя бы слово осуждения.
– Уж не в цыгане ли подались вы, сеньор?
– Нет, не в цыгане, Санчо, отнюдь не в цыгане.
– Да неужто ж… – Санчо перекрестился на фото Мадонны (артистки), вырезанное из журнала для мужчин. – Свят, свят… Неужто дьявол так силен, сеньор, что сумел превратить Дон Кихота… язык не поворачиваться сказать в кого!
– Ну, говори уже.
– А вы не рассердитесь, если это не так? Не наброситесь на меня с вашим мечом и копьем , сеньор бывший рыцарь?
– Ты никогда не отличался храбростью, мой бедный Санчо. Ну же, смелей!
– Вы стали евреем?
– Да, и не вижу в том ничего дурного. Прошел гиюр.
– Это что?
– Вроде посвящения в рыцари. Далеко не все удостаиваются столь высокой чести. Ну, и пришлось сделать брит.
– А это еще что за штука такая?
– Мне бы не хотелось снимать штаны, придется объяснять на пальцах.
Когда до Санчо, наконец, дошло, что такое брит, он долго стучал себя по лбу, крутил у виска указательным пальцем и даже порывался по телефону вызвать психиатрическую помощь.
– Ради чего, сеньор, вы подвергли себя столь мучительным испытаниям, вплоть до членовредительства? У моего осла этого добра хоть отбавляй, и то он не такой осел, чтобы укорачивать дар природы… И все это стерпеть, чтобы из благородного гидальго превратиться в презренного христопродавца.
– Рыцарь остается рыцарем, хоть ты ему голову отрежь, Санчо. Да и не рыцарское это дело, продавать, покупать… вообще заниматься бизнесом.
– Ну не продали, так распяли нашего Христа
– Постыдись, Санчо. Ты меня знаешь, с младых ногтей, можно сказать. Я хоть один гвоздь забил куда-нибудь собственноручно? И с чего вы взяли, что это был ваш Христос? Он был наш идише кинд из хорошей еврейской семьи, Мама – еврейка и папа – тоже еврей.
– Бог-отец, по-вашему, еврей?
– Ну, уж не испанец.
Санчо долго жестикулировал, порываясь что-то сказать и, наконец, выпалил.
– Сеньор Кехана! Или, как вы себя называете, Дон Кихот…
– Меня уже так не называют. Я отныне, прошу запомнить, не дон, а адон, что значит господин на иврите, языке священного писания. И будь добр, любезный, в дальнейшем так именовать мою милость: Адон Кихот.
– Адон Кихот, ваша милость! Не будете ли столь любезны сказать, что вас подвигло на все эти перевоплощения? Ну если уж так вам приспичило превратиться из испанца в кого-то другого, то почему не в немца, француза, итальянца, англичанина, на худой конец?
– Это тонкая материя, Санчо, тоньше тончайшего шелка, из которого соткан тот невесомый платок, который прекрасная дама навязывала на локоть рыцаря, закованный в стальной налокотник. Мы живем, к сожалению, уже не в XVI веке и не в XVII, даже – не в двадцатом! Самые кровавые войны, бессмысленные бунты, жестокие революции, сокрушительные землетрясения, наводнения, пожары, цунами, извержения вулканов – лепет невинного младенца по сравнению с тем, что произошло с нами, и ни один историк не заметил. Исчез идеал! Бесследно, подобно морскому туману, поднялся, развеялся и растворился, как будто никогда не существовал. Юные девы не ждут златокудрых принцев, прекрасные дамы – своих верных рыцарей. Юноша не считает время, когда ступит, наконец, за отческий порог, дабы идти и совершать подвиги во имя справедливости, добра и красоты.
– Вы и раньше на то же сетовали, сеньор, начитавшись рыцарских романов.
– Заблуждаешься, мой бедный Санчо, и все вы глубоко заблуждаетесь! Судьба странствующего рыцаря забрасывала меня и в соседние страны, и в более отдаленные: Россию, Америку даже на Австралийский континент. И везде предоставлялась возможность побеседовать с молодыми, и среднего возраста людьми. Поверь, я вовсе не ожидал, что кто-то из них в век высоких технологий лелеет высокие помыслы стать странствующим рыцарем. Даже в приюте для душевнобольных, где довелось провести немало времени, я таковых не встречал. Но угадай, друг Санчо, каковы на сегодняшний день чаянья, мечты и надежды вступающих в жизнь людей?
– Всякие есть, сеньор. Сразу, с кондачка и не перечислить.
– Не стоит и затрудняться. Их нет совсем. Все эти призраки прошлого заменены планами и расчетами. Мальчик хочет стать программистом – и он им станет. А если готовит себя в пилоты или астронавты, то, уж поверь не для того, чтобы витать в небесах и любоваться звездами. В его представлении, пилот или астронавт стоят на земле надежней и тверже любого другого человека.
– А, вот, у меня внучек, лоботряс, – перебил его Санчо, – скорее в вас пошел, сеньор рыцарь, чем в нашу породу. С утра нечесаный, воюет на компьютере.
– С кем? За кого?
– Это ему без разницы. Сегодня с этим, завтра с другим, лишь бы убить поболее.
– А защитить слабого, поддержать пошатнувшегося, возвысить добро и сокрушить зло?..
– Почему бы и нет? Ежели такая игра подвернется моему лоботрясу, то, уж, будьте уверены, он, кого скажут, сокрушит. Лишь бы не отрывать от стула свою, извиняюсь, задницу.
– Есть и другие, Санчо. Есть и такие, кто готов оторвать задницу от любого стула, снарядить корабль или даже целую флотилию, и плыть куда-нибудь в сектор Газа с гуманитарной помощью несчастным угнетаемым палестинцам.
– Похоже, сеньор рыцарь, вы противоречите сами себе.
– Да, и среди убийц попадаются страдальцы. Которые разрывают себя на части с целью утащить за собою в пекло ни в чем неповинных случайных прохожих или школьниц и школьников, едва начинающих жить. Мне искренне жаль и обманутых, и убитых. Но все надо видеть своими глазами, Санчо, иначе тебя обманут и недорого возьмут. Не так давно я в своих странствиях забрел в Палестину. Мне думалось, плох тот рыцарь, который не направит стопы ко гробу господню. Но, в чем я очень скоро убедился, гробу господню никто не угрожает. Мавров тоже никто бы не потревожил, вот только евреи всем поперек горла. В Европе их убивали миллионами, а на уцелевших, которые стекались к земле предков, набросились мавританские королевства, с трех сторон. А, говорят, евреи жадные. Отбросив мавританские полчища до самого Суэцкого канала, они рыцарским жестом вернули побежденным и канал и земли, принадлежащие по праву победителям. Евреи жадные? А кто оставили своим гонителям в Европе все, что они построили, изобрели, открыли, исчислили и предвосхитили? Все! Машины, приборы, чертежи и книги – источники веры в Бога, единого для Христа и Магомета, – все они отдали безвозмездно, а землю отцов своих, от которой арабы оставили только камни, выкупали за деньги у жадных шейхов, и вновь насадили здесь райский сад, увитый розами… Так скажи откровенно, Санчо, с кем странствующему рыцарю по пути? С теми, кто убивает невинных, или с теми, кто защищает свой сад силой оружия.
– Вы имеете в виду израильских захватчиков?
– Именно их, Санчо. Рыцарь, опоясывающий себя мечом, берущий щит, и надевающий бронежилет… простите, доспех на рамена… дабы встать на защиту своего дома, семьи и…
– Прекрасной дамы.
– Дама в Израиле – тоже не с веером, а с автоматом… Так где же, где, ответь мне честь по чести, Санчо, в каком еще конце вселенной сохранился рыцарский дух? Пожалуй, это последнее место на земле, где мальчик мечтает о подвигах в защиту родины.
– Но вы уже не мальчик, сеньор, и вряд ли вас приняли на службу в Израильской армии.
– Из этого не следует, что я сложил оружие.
– Гм… А где же ваш заржав… простите, прославленный меч, копье из отломанной ветки и шлем из медного тазика, в котором цирюльник разводил мыло для бритья? Вряд ли салфеточка на голове спасет вас даже от простой дубины.
В бороде у Адон Кихота шевельнулось подобие улыбки.
– Раньше ты был наблюдательнее, Санчо. Уже полчаса, как мы с тобой беседуем, а ты так и не заметил, что болтается у меня за спиной.
– Почему не заметил? Фотоаппарат или кинокамера какая-то модерновая. Я уж, было, вообразил, что вы из странствующих рыцарей переквалифицировались в фотографы-папарацци.
– Это автомат УЗИ, наивный друг мой. Пистолет-пулемет. Настоящее рыцарское оружие.
Израильский солдат даже дома, у мамки, не расстается с автоматом.
– Но какой же вы солдат, сеньор, в ваши-то годы? Если я не разучился считать, вам уже стукнуло больше пятисот пятидесяти.
– Я не солдат, а, совсем наоборот, поселенец.
– Значит уже не странствующий рыцарь. Осели. Прельстились розами в Израильском саду.
– Там, где я поселился, только камень. Сплошной камень, Санчо.
– Так чем же вас приманил этот камень? Может, он драгоценный: алмаз, смарагд, изумруд?
– Камень обыкновенный. Но там есть пещера, она расположена на том участке Святой Земли, который еще библейский праотец евреев Авраам купил за серебро, чтобы похоронить свою жену Сарру. Вот я и живу сейчас невдалеке от той пещеры. И вынужден носить с собой автомат, потому что мавры считают эту землю своей и охотятся на семьи поселенцев. Но автоматы теряют всякий смысл, приходится пускать в ход кулаки, когда против нас правительство шлет солдат. В кого тут стрелять, когда солдаты – наши дети и внуки.
– Так для чего же их шлют?
– Изгонять нас из караванов.
– Значит у вас теперь вместо коня верблюд? Должно быть, такой же худой, как бедняга Росинант.
– Караваны – это вагончики. Постоянное временное жилье. Представь себе, Санчо, наш буколический пейзаж: белый камень, белое солнце, вагончик и…
– И это все, за что вы готовы воевать с маврами и драться с родною плотью? Так кто вы после этого, сеньор, если не донкихот?
– Адон Кихот, друг мой Санчо, Адон Кихот. Но, смею тебя заверить, все тот же рыцарь без страха и упрека, который не дрогнул ни перед чудовищами, ни перед колдунами-великанами, драконами, да хоть бы целыми армиями восточных владык с полчищами боевых слонов.
– Значит, гак и будете сидеть в своем вагончике?
– Адонкихоты не отступают.
Санчо внимательно оглядел гостя. Брюки, которым грош цена в базарный день. В Ламанче такие теперь не найдешь и на мусорке. Рубаха, правда, еще белая, но какие-то растрепанные нитки лезут из-под нее, свисая чуть ли не до колен. Расползается, что ли?..
– Выходит, вы больше нуждаетесь в гуманитарной помощи, чем несчастные палестинцы, – сказал Санчо Панса, вставая с дивана, и открыл дверцу холодильника. – Тут у меня для вас, сеньор, как нарочно сохранился окорок. Домашний. Эта свинья была членом нашей семьи, можно сказать Мы для нее ничего не жалели. Кормили, как на убой. Смолили, как в старые добрые времена, на соломе, а не паяльной лампой. Небось, вы там у себя в пустыне питаетесь консервами и позабыли вкус нормального, человеческого мяса. Вот только упакую, как следует, и вы еще долго будете вспоминать Санчо Пансу, в своем вагончике.
Облик рыцаря печального облика стал еще более печальным. Он тяжко вздохнул, облизнул обвисшие усы и…
Санчо с окороком в руках обернулся на стук двери. В комнате никого не было.
– А говорил, никогда не отступает, – сказал Санчо Панса, шлепнул окорок на стол, достал нож, вилку, и принялся с аппетитом уничтожать свое победоносное оружие.
Это было племя как племя. Люди жили среди деревьев, уходящих далеко в небо, в хижинах, крытых тростником и листьями, на берегу реки, богатой рыбой. Мужчины уходили в лес на охоту. Женщины готовили пищу и чинили одежду, мальчишки ловили рыбу в тине у берега голыми руками. Однажды мальчику попалась большая рыба, слепая, с бугорками вместо глаз. Она тоже лежала в тине, хвостом поднимая муть и, разинув огромный беззубый рот, глотала маленьких рыбок, метавшихся в мутной воде.
Когда эту рыбу гурьбой вытащили на песок, мальчишка лег рядом, и они оказались одной длины: рыба и мальчик. Все взвыли от восторга, какая большая рыба!..
Но мальчик вырос, стал большим, и, когда он вспоминал про большую рыбу, его поднимали на смех: какая ж это была большая рыба, когда сам ты прятался от дождя под лопухом!
Никого не удивляло, что большая рыба стала маленькой, а мальчик, хотя он уже не мальчик, продолжал по всякому поводу и без всякого повода спрашивать почему?
Он, вообще, был переполнен вопросами: как, зачем, отчего?… Вот, кажется, дерево не горит, пока его не подожжешь. Надо сперва добыть огонь и поднести к сухому дереву. А ведь огонь добывают, опять-таки, из дерева. Один кусок дерева вертят в другом, долго упорно, пока не родится жар, который можно раздуть. Значит, огонь уже в дереве был, хотя на ощупь оно холодное… Но с деревом еще можно согласится. А камень? Когда бьют камень о камень, из камня выскакивает искра. Выходит, в камне тоже живет огонь, как и в дереве. Так почему же камень не горит?..
А в отношениях огня с водой – сплошная загадка. Если вылить воду на огонь, он мигом сдохнет: зашипит и погаснет. А если воду в горшке подвесить над огнем, вода забурлит, покроется пузырями, пузыри начнут лопаться и вода улетать, пока вся не улетучится, останется пустой горшок. Такая идет война между огнем и водой до полного уничтожения. И вдруг огонь и вода, сговорившись, налетают одним войском, да еще каким! В фиолетовом небе над притихшим лесом, помутневшей рекой и перепуганным насмерть стойбищем сверкает огонь в виде молний, которые с устрашающим треском распарывают небо, и вода низвергается ливнем, заставляющим реку ощетиниться, вспухнуть и наброситься зверем на хижины… Хорошо, что они построены на сваях.
Вопросы, вопросы…
Поначалу со своими вопросами он обращался к старейшинам племени, прожившим дольше, повидавшим и испытавшим больше него.
– Скажи, отец, где я был до того, как родился?
– Нигде тебя не было.
– А что будет, когда я умру?
– Тебя не будет.
Странно. Ни дерево, ни травинка, ни гриб в лесу, ни бабочка, ни комар не берутся из ничего и не уходят в никуда. О том свидетельствуют зерна, грибница, луковки и личинки.
И лишь человек, самый разумный, на первый взгляд, был ничем, ушел в никуда, и ничего о себе не знает.
Умные люди пытались его облагоразумить:
– Какая разница, откуда берется огонь, если он у нас есть и мы знаем, как его добывать и умеем пользоваться? Надо ли охотнику знать, почему натянутая тетива лука посылает стрелу быстрее, чем рука – копье? Охотник стреляет, зверь бежит, и только дурак спрашивает почему.
– А первый, кто догадался натянуть тетиву и сделал лук, разве об этом не думал?
– Не было первого. Луки были всегда, иначе и нас бы не было: соседи съели.
Все вопросы оставались без ответов и не давали бывшему мальчику жить, как все люди. Иногда, на охоте, он мог задуматься и прозевать зверя, другой раз предавался размышлениям, усевшись на вязанку дров, которую нес к костру, и племя оставалось без обеда.
Сперва его за это били, потом перестали на него рассчитывать. Взрослые презирали, дети дразнили, девушки обходили стороной. Из хижины выгнали, не подпускали к общему костру. Только один мальчишка иногда тайком относил ему кость от костра с остатками мяса во время общего пиршества.
Этот мальчик стал единственным его собеседником.
Странных вопросов он не задавал, но поинтересовался.
– Почему ты так сидишь?
Изгнанник сидел на камне, поддерживая голову рукой, которая для прочности локтем упиралась в колено.
– Это, чтоб голова не упала.
– У всех не падает.
– А у меня тяжелая. Столько мыслей, что аж гудит.
Мальчик прислонил ухо к его голове. Ничего там не гудело.
А племя, тем временем, решило судьбу мыслителя: отвести его в горы, в то самое место, куда отводили стариков, больных, бесплодных мужчин и женщин, неудачливых охотников – вообще не пригодных к жизни. Обреченному давали нож, защищаться от зверей, и немного еды, чтоб оставалась надежда, и совесть не мучила его родных. В те времена люди еще были людьми, в какой-то степени.
Сказано – сделано, отвели и забыли. А по прошествии времени орава мальчишек, рыская по горам, забрела на то место.
И что они увидели? Обглоданный шакалами скелет… Но до того, как он стал скелетом, человек, видимо, занимался делом. Из прутьев кустарника, который рос на склоне, он плел корзины. Правда, успел сплести только днища для больших корзин. Круглые толстые, в несколько рядов, плоские днища.
Но дурак остается дураком: днища он сплел с дырками посредине. Кому нужна корзина с дыркой, скажите на милость? А он мало того, что оставил дырку, так еще и воткнул в нее зачем-то палку. Мальчишки устроили себе развлечение. Вертели круги на палках. Разгонят и ждут, у кого быстрее и дольше будет вертеться…
Впрочем, игра быстро надоела, Мальчишки побросали круги и палки, стали спускаться по склону.
Лишь один задержался, тот самый мальчик, который носил изгнаннику еду от костра когда-то. Его заинтересовал череп. То, что осталось от головы. Той, что гудела от мыслей.
Мальчик поднес череп к уху. Гудит. В самом деле, гудит! Надо бы заглянуть во внутрь. Но все отверстия забиты замлей. Мальчик стал расковыривать и, вдруг, уронил… Из глазного провала лентой вылетели мухи, серые шершавые, их там в черепе, оказался целый рой. Вылупились из отложенных личинок.
Ну, что еще может родиться в такой голове?
И мальчик побежал за товарищами. Внизу его ждала еда. А тут что? Всего-навсего кости неудачника, который изобрел колесо и помер с голоду.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2091
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer10/Azov1.php - to PDF file
Комментарии:
Шпрингинбет
Крстрома, Бельгия - at 2011-02-09 14:12:44 EDT
Тененбаум смеётся над М.Азовым, а он ещё и благодарит...
Конечно, литературой назвать нельзя. Вероятно, испражнения ума...
Марк Азов
Назарет Илит, Израиль - at 2010-10-17 19:12:35 EDT
Б.Тененбауму. От двух упоминаний Шостаковича, я бы лопнул , как та лягушка.Мне достаточно Ваших отзывов даже без сотль лестных сравнений
Б.Тененбаум
- at 2010-10-17 07:48:47 EDT
Марк, мне что-то показалось, что стишок о Шостаковиче в связи с вами я уже однажды поминал в отзыве на другую вашу вещь ? Если это действительно так, то прошу вас простить меня - виной этому, во-первых, мой начинающийся склероз, во-вторых - непроходящее чувство восхищения той литературой, которую вам каким-то образом удается делать. Если это, конечно, можно назвать литературой - а не чем-то другим, что рангом выше ... Знаете, у меня как-то язык не поворачивается называть лучшие вещи Чехова "литературой", или даже "искусством" - есть такой дар, что выше и умения, и жанра, и даже выше таланта и дарования.
Марк Азов
Назарет Илит, Израиль - at 2010-10-17 07:23:41 EDT
Доброе слово не только кошке приятно.А, главное, вдохновляет. Спасибо.
Борис Э. Альтшулер
Берлин, - at 2010-10-17 06:46:51 EDT
Чудесная проза Марка Азова.
Всегда трагедия, всегда надежда и всегда Шхина.
Очень просто об очень главном.
Респект!
Б.Тененбаум
- at 2010-10-15 21:07:13 EDT
Марк, если помните, был такой стишок:
"О Шостаковиче не может быть двух мнений.
Как говорят - обыкновенный гений ..." ?
По-видимому, у вас похожий случай ? :)