Жизнь, достойная преклонения
«Блаженство не есть награда
за добродетель, но сама добродетель».
Спиноза
Бенедикт
(Барух) Спиноза родился 24 ноября 1632 года в Амстердаме в купеческой семье.
Отец определил сына в религиозное училище, где он выделялся своей
любознательностью, глубиной и критичностью ума. Но окончить училище не
довелось: надо было помогать отцу вести торговое дело. Однако все помыслы
будущего великого мыслителя были устремлены к философскому и научному
образованию.
Еще в
ранней юности Спинозе не давал покоя вопрос: «В чем состоит истинное благо,
правда человеческой жизни?» Уже тогда он понял, что нет блага ни в славе, ни в
почестях, ни в чувственных наслаждениях. Но потребовались годы, чтобы прийти к
выводу, что «истинная добродетель есть не что иное, как жизнь по одному только
руководству разума…, ибо люди, управляемые разумом, т. е. люди, ищущие
собственной пользы по руководству разума, не чувствуют влечения ни к чему, чего
не желали бы другим людям, а потому они справедливы, верны и честны». По
Спинозе, «самое полезное в жизни – совершенствовать свое познание или разум, и
в этом одном состоит высшее счастье или блаженство человека».
Провозгласив
стремление к познанию высшей добродетелью человека, Спиноза призывал мужественно
смотреть в глаза истине, какова бы она ни была, потому что обретение подлинной
свободы, ведущей к блаженству, возможно только с помощью все постигающего
познания.
Человек
безукоризненной порядочности, Спиноза не мог поступать вопреки своим
убеждениям. Признавать что-нибудь ложным в теории и в то же время применять это
на практике из страха или ради выгоды было для него немыслимо. И он не дрогнул,
не пал духом, когда, выступив с критикой Священного Писания и уклоняясь от
соблюдения некоторых религиозных обрядов, в частности, от посещения синагоги,
вызвал бурю негодования в еврейской общине Амстердама. В отличие от своего
предшественника – вольнодумца Уриэля Акосты (1585-1640), который после второго
отлучения и вторичного покаяния покончил с собой, не выдержав постигших его
унижений (все это произошло в Амстердаме), Спиноза проявил необычайную
твердость характера и мужество.
Раввины
всячески пытались вернуть молодого отступника в лоно иудаизма. Им очень не
хотелось его потерять. Ведь его ясный и сильный ум в сочетании с серьезностью и
цельностью натуры рано обратили на него всеобщее внимание. В нем видели «надежду
Израиля», его считали будущим «великим столпом синагоги». Спинозу предупредили,
что если он не исправится, будет отлучен. Ему дали месячный срок на размышления,
запретив вступать в какие-либо контакты с членами еврейской общины. Прибегая к
этим мерам – мерам психологического воздействия – раввины надеялись, что он
образумится. Но Спиноза был непреклонен. Ему предлагали ежегодное пособие в 1 000
флоринов (весьма приличная сумма в те времена) при условии, что он будет
исполнять обряды, посещать синагогу. Но Спиноза не был бы Спинозой, если бы
пошел на эту сделку. Не обошлось и без покушения на его жизнь. Однажды какой-то
фанатик с кинжалом бросился на него, когда он выходил из театра. Спиноза
вовремя успел увернуться от удара, и кинжал скользнул только по его одежде…
26 июня
1656 года Спиноза был подвергнут «великому отлучению» (херем) «ввиду чудовищной
ереси, им исповедуемой и проповедуемой, и ужасных поступков, им совершаемых». Ему
было тогда 24 года. Позднее он писал: «Богословская ненависть – особый и
жестокий вид ненависти – не ограничивается исключением отступника из духовной
корпорации. Она посягает на гражданские права личности, не имеющие ничего
общего с религиозными убеждениями, в том числе и на такие права, которых не
лишают самых закоренелых преступников».
После
изгнания из еврейской общины Спиноза вынужден был покинуть Амстердам,
поселившись поблизости, в деревушке Оверкерк. Спустя несколько лет он переехал
в небольшой город Рейнсбург, недалеко от Лейдена. Но уже через два года
перебрался в Ворбург, городок близ Гааги. Последние годы он прожил в Гааге. В
Амстердам так и не вернулся. Он должен был переезжать с одного места на другое,
потому что не имел своего жилья; жил либо у друзей, либо на съемных квартирах
(тогда это тоже практиковалось).
Спиноза, отвергнутый
еврейской религией, не перешел в другую веру. Общаясь с просвещенными
представителями разных направлений христианства, он никогда не примыкал к их
вероучению. Не свидетельствует ли это о его исключительной принципиальности? И
не только это. Когда один из его учеников, перешедший впоследствии в
католичество, предложил ему сделать то же самое, Спиноза резко осудил его.
Осудил не только потому, что его ученик, сменив иудейскую веру на христианскую,
исходил в первую очередь из соображений утилитарных, но и потому, что посягнул
на нравственную свободу своего учителя.
Лишившись
после отлучения тех скромных материальных благ, которые Спиноза имел раньше,
ему необходимо было позаботиться о хлебе насущном. О том, чтобы принимать
материальную помощь от друзей, которые бескорыстно хотели его поддерживать, не
могло быть и речи. И Спиноза нашел выход из положения. Следуя мудрому
талмудическому правилу, предписывающему ученым освоить какое-нибудь ремесло
(многим нынешним знатокам Торы и Талмуда это тоже не помешало бы – И. Ю.), он
изучил шлифовальное дело и достиг в изготовлении линз такого мастерства, что
был признан одним из лучших оптиков своего времени.
Но, увы,
это занятие ускорило его смерть: вдыхание мелкой стекольной пыли пагубно
отразилось на его больных легких. Он не мог не сознавать этого, но по-прежнему принципиально
отказывался принимать материальную поддержку от друзей. Когда Симон де Врис,
его самый преданный друг и ученик, умолял его принять 2 000 флоринов,
Спиноза вежливо и решительно ответил отказом, утверждая, что ни в чем не
нуждается и что такая сумма отвлекла бы его от занятий философией. (Интересно,
чтобы могли подумать о человеке, который поступил бы теперь так, как в те
времена Спиноза?!) Тот же Симон де Врис хотел завещать Спинозе все свое
состояние. Но Спиноза заставил его написать завещание в пользу законного
наследника – брата. И все же Симон де Врис обязал в завещании брата выплачивать
Спинозе ежегодную пенсию в размере 500 флоринов. С большим трудом Спиноза
согласился принимать эту пенсию, но уменьшил ее до 300 флоринов.
Верность
своим жизненным правилам он сохранил даже тогда, когда в 1673 году ему было
предложено занять должность профессора философии в Гейдельбергском
университете, при том, однако, условии, что он не использует предоставленную
ему свободу философствовать для потрясения основ государственного
вероисповедания. Предложение было заманчивым. Но эта оговорка смутила Спинозу:
он не мог отказаться от свободы исследования проблем бытия, которая досталась
ему слишком дорогой ценой. И он не принял соблазнительное предложение. «Во-первых,
– писал он в своем ответе, – я думаю, что обучение юношества воспрепятствовало
бы моим дальнейшим философским занятиям; во-вторых, я не знаю, в каких пределах
должна заключаться предоставленная мне свобода философствования, чтобы не
вызвать подозрения в посягательстве на государственную религию».
И это
писал человек, который так бедствовал, что принужден был отказывать себе в
самом необходимом. Когда Спинозе стало не по средствам снимать комнату с полным
пансионом, он переехал к другим хозяевам, где можно было перейти на
самообслуживание. Теперь он сам готовил себе пищу. Иногда он в течение целого
дня обходился молочным супом и кружкой пива. «И хотя, – по словам пастора
Колеруса, одного из первых биографов Спинозы, – он часто получал приглашения к
обеду, однако предпочитал свою скудную пищу вкусным обедам за счет других». Он
едва сводил концы с концами и, шутя, сравнивал себя со «змеей, держащей в зубах
конец собственного хвоста».
Он жил,
как аскет, хотя не находил в аскетизме добродетели. Ему вовсе не был чужд
воспетый в Древней Греции идеал здоровой, жизнерадостной, гармонически развитой
личности. «Только мрачное и печальное суеверие, – писал Спиноза, может препятствовать
нам наслаждаться. В самом деле, почему более подобает утолять голод и жажду,
чем меланхолию. Мое мнение таково: никакое божество и никто, кроме ненавидящих
меня, не может находить удовольствие в моем бессилии и моих несчастьях и
ставить нам в достоинство слезы, рыдания, страх и прочее в этом роде, что
свидетельствует о душевном бессилии. Наоборот, чем большему удовольствию мы
подвергаемся, тем к большему совершенству мы переходим, то есть тем более мы
становимся причастными к божественной природе. Дело мудреца – пользоваться
вещами и, насколько возможно, наслаждаться ими, но не до отвращения, ибо это
уже не есть наслаждение».
В своем
бедственном положении Спиноза никого не винил, не жаловался на переживаемые им
лишения и невзгоды. Этот одинокий и болезненный человек с удивительной
стойкостью переносил жестокие удары судьбы. Он не питал зла к тем, кто на него
доносил, кто унижал и преследовал его. Он не мстил идейным противникам, которые
клеветали на него, как на человека и мыслителя, обливали его грязью, отравляли
его существование. Он никому не завидовал, ни перед кем не унижался и не
раболепствовал. Вместе с тем он не превозносил себя и не принижал других, не
был высокомерен и чванлив.
Дом
Спинозы, Рижнсбург
Он был
прост и непосредствен в общении. «Беседы Спинозы, – писал Колерус – были кротки
и спокойны. Он любил простых людей и, почувствовав усталость после занятий, часто
спускался к хозяевам выкурить трубку и беседовал с ними о всяких пустяках». Он
всегда старался утешить попавших в беду. Он никому не навязывал своих убеждений,
призывал к терпимости, особенно к религиозной. Когда хозяйка дома, видевшая в
своем кротком жильце чуть ли не святого, как-то обратилась к нему с вопросом,
может ли она спастись, принадлежа к исповедуемой ею религии, Спиноза ответил: «Ваша
религия хороша, вы не должны искать другой и сомневаться в своем спасении, если
вы только не будете довольствоваться внешней набожностью, но будете в то же
время вести кроткую и мирную жизнь».
Спиноза в
совершенстве овладел искусством управления своими эмоциями. «Никто не видел его
ни сильно опечаленным, ни особенно веселым, – утверждал Колерус. Он умел
удивительно господствовать над своими страстями, владеть собой в минуты досады
и неприятностей, встречавшихся на его жизненном пути, и не допускал никаких
внешних проявлений своего душевного настроения. Если же ему случалось выдать
свое огорчение каким-нибудь словом или движением, он тотчас же удалялся». Но
спокойное и ровное настроение, в котором всегда видели Спинозу, не было
апатичным равнодушием слабой души, смиренно преклоняющейся перед житейскими
бедами и не имеющей за собой ничего, что она желала бы видеть осуществленным во
внешнем мире. В этой смелой и гордой душе жили страсти, но их обуздывала
сильная воля, а светлый ум направлял их в единственно возможное, соответствующее
требованиям разума и справедливости русло. При этом Спиноза был убежден в том,
что «человеческая способность к укрощению страстей состоит в одном только
разуме».
Даже на
последней стадии изнурительной болезни он выказывал твердость духа поистине
стоическую. Он не боялся смерти. Не случайно именно ему принадлежит знаменитый
афоризм: «Человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его
мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни». И это говорил человек,
который, будучи от природы хилого и болезненного сложения, более двадцати лет
(половину своей жизни!) страдал к тому же от наследственной в его семье
чахотки. Болезнь особенно обострилась в начале 1677 года. Но Спиноза держал
себя так мужественно, что только его ближайшие друзья и врачи замечали
ухудшение его состояния».
Накануне
своей кончины (21 февраля 1677 года) Спиноза спустился к хозяевам и беседовал с
ними. Однако раньше обычного вернулся к себе, лег спать и… не проснулся. «Он
мирно испустил дух», – писал биограф Спинозы Кортгольт. Ему было немногим
больше сорока четырех лет. Имущество скончавшегося философа было описано и
распродано. Вырученной суммы едва хватило на покрытие мелких долгов, оставшихся
после усопшего.
Многие
ученые, в основном религиозно настроенные, долго спорили, достоин ли такой
легкой смерти атеист. Недруги даже утверждали, будто он отравился. Но «царь
атеистов», как называли Спинозу, на самом деле всю жизнь был глубоко религиозным
человеком. И если он понимал сущность Бога иначе, чем ортодоксально мыслящие
люди, это еще не значит, что он был безбожником. Идея Бога занимает центральное
место в его философии. Спиноза писал: «Все, что только существует, существует в
Боге, и без Бога ничто не может ни существовать, ни быть представляемым». Если
бы Спиноза отвергал идею Бога, то не говорил бы о том, что «высшее благо для
души есть познание Бога…» и что венцом такого познания является «интеллектуальная
любовь к Богу». Но Спиноза освободил Бога от антропоморфных свойств и этим
вызвал ненависть к себе со стороны религиозных ортодоксов, обвинивших его в
том, что он кощунственно использовал идею Бога, чтобы таким образом
завуалировать свое атеистическое мировоззрение. Но Спиноза не был бы Спинозой,
человеком кристальной честности, если бы не называл вещи своими именами.
Долгое
время имя Спинозы было преданно забвению. Духовное одиночество, сопровождавшее
его при жизни, продолжалось и после смерти. Лишь в конце XVIII века о нем
вспомнили, с изумлением обнаружив необычайную глубину, оригинальность и
актуальность его философии.
Одним из
первых, кого покорил гений Спинозы, был Гете. Еще в молодости он познакомился с
«Этикой», основным трудом великого философа. В автобиографической книге «Поэзия
и правда» Гете писал, что Спиноза «успокоил мои разбушевавшиеся страсти, и
словно бы в свободной и необъятной перспективе передо мной открылся весь
чувственный и весь нравственный мир. Но прежде всего захватило меня в этом
мыслителе полнейшее бескорыстие, светившееся в каждом из его положений. Удивительное
решение: «кто доподлинно возлюбил Бога, не станет требовать, чтобы Бог ответил
ему тем же», со всеми предпосылками, на которых оно основывается, со всеми
следствиями, которые из него вытекают, заполонило все мои мысли. Быть
бескорыстным во всем и всего бескорыстнее в любви и дружбе, стало заветным моим
желанием, моим девизом, моим житейским правилом…». Для Гете было не столь уж
важно, какие взгляды исповедовал Спиноза: религиозные или атеистические.
Главное, что он был человеком великого ума и поразительного бескорыстия и что книги
его, особенно «Этика», излучали спокойствие и ясность.
Но и среди
людей, осуждавших мировоззрение Спинозы как атеистическое, были и те, кто видел
в нем человека удивительной одухотворенности, кротости и скромности. Даже
известный немецкий философ и писатель, представитель философии «чувства и веры»,
Фридрих Якоби (1743-1819), принимавший в штыки взгляды Спинозы, причислял его к
лику святых за его истинно благочестивый образ жизни.
Восторженно
отзывался о Спинозе выдающийся протестантский богослов Фридрих Шлейермахер (1768-1834),
которого его последователи называли моральным гением. В своих «Речах о религии»
он писал: «С благоговением преклонитесь со мной перед тенью святого,
отверженного Спинозы! Его проникал высокий мировой дух, бесконечное было его началом
и концом, Вселенная – его единственной и вечной любовью; со святой невинностью
и с глубоким смирением он отражался в вечном мире и был сам его достойнейшим
зеркалом; он был исполнен религии и святого духа; и потому он стоит одиноко и
недосягаемо как мастер своего искусства, но возвышаясь над непосвященным цехом,
без учеников и без права гражданства».
Вряд ли
можно лучше сказать о Спинозе. Но грустно сознавать: то, что было для него
целью и смыслом жизни, все больше обесценивается в наше время. Обесценивается
во всем мире и, в частности, у нас, в Израиле. Неуважительное и даже
пренебрежительное отношение к духовным, нравственным ценностям становится
нормой жизни. Неужели не суждено сбыться тому, о чем мечтал великий Спиноза?!.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2895
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer11/Judovin1.php - to PDF file
Комментарии:
Арина Шевлякова
Москва, Россия - at 2010-12-17 20:12:56 EDT
Большое спасибо за интересный материал ! Разделяю восхищение этим философом и человеком .
Виталий Пурто
Поморие, Болгария - at 2010-12-05 09:09:57 EDT
"При всём моём отрицательном отношении к роли Спинозы в формировании "научного" антисемитизма..."
Интересно было бы узнать как Спиноза повлиял на "научный" антисемитизм и как "научный" антисемитизм отличается от антисемитизма vulgaris? Меня это искренне интересует, т.к. полвека назад я выводил Сталинизм из Платоновского рационализма. Но это было полвека назад и я был несколько помоложе.
Националкосмополит
Израиль - at 2010-11-10 05:42:13 EDT
Эйнштейн, которому сионистская элита предлагала стать Первым Президентом Израиля говорил: «Мой Б-г – это Б-г Спинозы».
В удивитес, но в воскрешенном еврейском государстве Израиль со Спинозы так и не снято равинадское проклятие и отлучение от еврейского народа.
Я писал письма на сайт израильского кнесета с предложением принять закон о реабилитации Спинозы и восстановлении его в числе еврейского народа.
Ведь даже Христа из евреев не изгнали, а Спинозу изгнали!
Верховный Суд Израиля!
Верни Спинозу в число Избранного Народа нашего!
Борис Э. Альтшулер
Берлин, - at 2010-11-05 13:56:28 EDT
При всём моём отрицательном отношении к роли Спинозы в формировании "научного" антисемитизма Нового времени его историческая заслуга состоит и в том, что он обосновал право евреев на секуляризм как еврейскую европейскую традицию. Звучит парадоксально, но это именно так.
Uriel Akosta (da Costa) и Benedikt Spinosa (Baruch Espinosa) происходили из семей маранов, вернувшихся в иудаизм. Они принесли с собой напряжение и проблематику идентификации иудео-христиан Иберии.