Александр Ласкин

Дом горит, часы идут

Главы из документального романа

(Продолжение. Начало в № 9 (132))

Часть вторая. Огарок свечи

… если свеча гаснет раньше, чем догорает,

она не исчезает. И ее можно снова засветить,

и она будет гореть, пока не догорит до конца.

С. Ан-ский. Диббук

Глава девятая. Дорога в Елизаветград

1.

Колин брат Иван – человек заметный. Хороший рост и осанка полагаются ему так же как шашка и мундир.

Это прохожему можно быть неприметным, а полицейский обязан обратить на себя внимание.

Поэтому у Ивана не усы, а усы с подусниками. Не представить сколько времени требует эта красота.

Другие еще в постели, а он уже перед зеркалом. То так завьет свою растительность, то как-то иначе.

Когда усы торчат как пики, лицо становится грозным. Если они стремятся к округлости, губы растягиваются в улыбке.

Раз существует амплуа «герой-любовник» или «комический старик», то почему не быть амплуа «полицейский»?

Ведь бульвар – тоже подмостки. Займешь место на углу улицы и чувствуешь, что все взгляды обращены на тебя.

Сперва Иван продемонстрирует голос. Так раскатает свое «р», что прохожие сразу подтянутся.

От такого уважения полицейский расцветет. Вообразит себя солистом, а остальных вроде как массовкой.

Каждое утро начинается спектаклем. Поначалу это выглядело странно, а потом вошло в привычку.

Город на это уже не реагирует. Протрет глаза, – привет, Иваныч! – и повернется на другой бок.

Да и полицейский совершенно спокоен. Что с того, что одна сторона улицы поменялась с другой.

Затем Житомир опять закемарит. В новом его сне Иван Блинов будет почти лететь по бульвару.

2.

Стоять у всех на виду – это половина дела. Куда больше полицейский виден в действиях и свершениях.

Для того, чтобы понять замысел преступника, надо сперва им себя вообразить.

Да и жертвой, конечно, тоже. То есть одновременно тем, кто занес нож, и тем, в кого он вошел.

Словом, точь-в-точь по совету актера Щепкина «влезаешь в шкуру воображаемого лица».

Иван не забывает, что он полицейский. Актер лезет практически голым, а на нем все же мундир.

Так вот мундир не дает раствориться в образе. Вовремя подскажет, что он при исполнении.

Мол, изволь быть настороже. Не забывай, что любые фантазии завершатся донесением начальству.

Так что без дистанции не обойтись. Необходимо помнить, кто ты сам, а кто все остальные.

Когда же заходит речь о евреях, то здесь не дистанция, а настоящая стена.

Ну нет у него с ними ничего общего. Если, к примеру, Иван сидит за столом, то еврей стоит навытяжку.

Слушает Блинов как бы вполуха. Радуется тому, что одну фразу подозреваемый повторяет несколько раз.

Кто-то стал бы топать ногами, а он смотрит мимо. Уж очень мелким, практически неразличимым, видится ему собеседник.

Кстати, случалось Ивану посещать евреев на дому. Это значило, что аргументы исчерпаны и остается внушение по месту жительства.

Самого еврейского Бога он удостаивал визитом. В полном обмундировании наведывался в синагогу.

Фуражку снимешь, но шашку забудешь придержать. Чтобы время от времени она касалась пола.

Эффектней всего явиться во время молитвы. Дать понять, что дела складываются таким образом, что высшей силе придется обождать.

Сперва прислушаешься. Евреи набросили на плечи полосатые покрывала, и что-то шепчут на ухо своему Богу.

Бур-бур… бур-бур… Возможно, в перерывах между их обращениями Бог что-то отвечает.

Как не напрячься штаб-ротмистру. Ему надлежит знать обо всех разговорах в округе, а тут разве разберешь?

Пытаешься что-то понять по выражению лиц. Ясно, что говорят о чем-то важном, но о смысле только догадываешься.

Злишься на этих евреев, но не до такой степени, чтобы сочувствовать погромам.

Кстати, и по служебной инструкции ему такие симпатии категорически возбраняются.

Тут не в евреях дело, а в порядке. Ведь он поставлен для того, чтобы ничего такого не допустить.

И вообще каждый сверчок должен знать свой шесток. Полицейскому надо быть на виду, а обычным людям находиться в стороне.

Так что – никаких погромов! И вообще ничего, что нарушает тоскливую жизнь горожан.

3.

Впрочем, не всегда так бывает. В каких-то ситуациях Иван предпочитает находиться в тени.

Стоит навытяжку и ест глазами начальство. Ждет, когда оно соизволит к нему снизойти.

Иногда держит оборону где-то на дальних подступах. Кто-то захочет приблизиться, а он сразу: ни-ни.

Ну что за спешка такая? Словно первые лица только и ждут, чтобы с вами поговорить.

Не ждут, знаете ли. Вообще люди интересуют их постольку они составляют население.

Если начальники не смыкают глаз, то из-за всех сразу. Какой-нибудь Петров или Сидоров им неинтересны….

Такое важное дело у Блинова. Правда, те, ради кого он старается, не особенно его замечают.

Нет чтобы в газете упомянуть о том, что полицейский предпочел замерзнуть, но не оставил свой пост.

И вообще обратили бы внимание на то, что рядом с важной особой некто перетаптывается, потирает руки, выглядывает во все глаза.

Конечно, это любовь. Тут требуется чувство значительно большее, чем верность присяге.

Из-за такого чувства можно погибнуть. Тем более, что теперь полиция борется не с мздоимцами, а с террористами.

До чего дошло: сам Александр Третий подвергся нападению. Карета – в щепки, государь выброшен взрывом, двое прохожих убито наповал.

Никому не пришло в голову подумать об охране, а ведь ей первой пришлось пережить смятение.

Когда взвился столб из огня и дыма, все рванули туда. Сами были готовы изойти пламенем, лишь бы государь остался жив.

Окажись Иван рядом, он повел бы себя так же. Не думая ни секунды, принял бы смерть.

Теперь понимаете, что такое полицейская служба? Не от сих до сих, а до самого конца.

4.

И все же повода для поступка нет. Пусть хоть сто раз отогнал особенно активных граждан, но это не то.

Хотел бы спасти губернатора от террористов, но он не попадает в поле их зрения. Совсем иные фигуры они берут на прицел.

Как оказалось, Ивану нужно немного подождать. Через какое-то время настал его час.

Его поступок сразу заметили. Не обошлось без реакции печатных изданий.

Место для сообщения выбрали особое. Совсем недалеко от информации о развлечениях принца и дне рождения короля.

Причем если царствующие особы ничем не отличились, то Блинов совершил нечто экстраординарное.

Прямо сюжет для небольшого фантастического романа. Никакого сравнения с полетами на Луну.

К девятисотым годам прошлого века космические путешествия стали привычными. По крайней мере, в бумажном своем варианте.

Здесь же событие исключительное. Если бы о нем сообщили не на второй, а на первой странице, это не было бы преувеличением.

5.

Так всегда с этими Блиновыми. Только решишь, что больше ничего не будет, как следует продолжение.

Чуть ли не руками начинаешь размахивать. Можешь от волнения задеть соседа по столу читального зала.

Самое главное, что ничто не предвещало. Просто перелистывал подшивку «Волыни».

Все уже давно найдено, а это на всякий случай. Вдруг какие-то подробности о недавних событиях.

К тому же, интересно как складывалась жизнь после. Так же как прежде или с поправкой на погром.

Представьте себе, ничего особенного. Даже находились занятия для акушерки Эпштейн.

Правда, гробовщик Семенов тоже не скучал. Близкие умерших могли быть уверены, что он все сделает как полагается.

Это и есть цикл жизни. Встречает тебя проворная Эпштейн, а провожает мрачный Семенов.

Основные события происходили между. Через какое-то время после встречи с роженицей и задолго до свидания с гробовщиком.

Тут «Волынь» - незаменимый помощник. Точно разъяснит, чему в этот промежуток лучше посвятить себя.

Рестораны предпочтительнее свои, а театры - чужие. Кто не захочет ненадолго почувствовать себя столичным жителем.

На этих представлениях не только актеры, но публика парит над обыденностью. Так нарядятся, что сослуживцы не признают.

Казалось бы, зачем им украшения? Ведь после спектакля они выйдут на площадь с непросыхающей лужей.

Видно, в этом и есть удовольствие. Только что посетил столицу, а через мгновение вернулся назад…

Так и должно быть в южном городе накануне лета. В это время население избавляется от всего тяжелого.

Начнут с шапок, пальто и ботинок. Потом, глядишь, сквознячком выдуло память о недавних событиях.

В знак победы над прошлым буквально в полном составе вывалят на набережную.

Мол, нас ничто не тяготит. Живем так, словно с двадцать третьего по двадцать шестое случился провал.

Можно порадоваться за житомирцев. Не прошло нескольких месяцев, а они вернулись к обычной жизни.

Обнаружилось в «Волыни» кое-что не менее любопытное. Вот по этому поводу я чуть ли не всплеснул руками.

Сосед по столу посмотрел понимающе: поздравляю. Я ему так же глазами ответил: спасибо, есть с чем.

Заметку газета перепечатала из «Одесских новостей». Следовательно, интерес к этой истории продолжал расти.

««Од. нов.» сообщают, что брат покойного Н.И. Блинова, штаб-ротмистр И.И. Блинов явился к елизаветградскому общественному раввину инженеру В. Темкину и в его лице сердечно благодарил всех евреев за их теплое отношение к памяти его покойного брата и за помощь, оказанную ими его семейству».

Особого внимания заслуживает глагол «явился». Значит, Блинов позвонил в дверь, спросил Темкина, - и предстал перед ним.

Еще важно то, что Иван благодарил всех евреев. Это подчеркивало, что его визит едва ли не официальный.

Можно сказать, встреча на высшем уровне. С одной стороны - представитель органов усмирения, а с другой - высший духовный авторитет.

Надо же когда-то пересечься этим крайностям. Не всё же им раздраженно поглядывать друг на друга.

6.

Странно, конечно. С каких пор по столь незначительным поводам полицейские оставляют посты.

Что, в Житомире мало раввинов? Если бы Иван решил поговорить с кем-то из них, он бы сам назначал место встречи.

Мог бы, если понадобится, вызвать в кабинет. Строго-настрого наказать, что нельзя делать этого и того.

Пусть только посмеет не прийти. Если с Богом он общается постоянно, связей на земле у него нет.

Отчего-то сейчас не хотелось ничего демонстрировать. Скорее всего, это как-то связано с гибелью брата.

Мало прошло времени, а Иван изменился. Если что-то решительное и приходит в голову, он эту мысль отбрасывает.

Как бы погрозит себе пальцем: ну что опять? вроде нет повода метать молнии!

Это еще не так удивительно. Порой находило нечто совершенно необъяснимое.

Прежде прикрепит шашку к поясу и чувствует себя уверенней. Словно с этой минуты существует под ее защитой.

Сейчас ему казалось, что шашка очень грохочет. Как он ее не сдерживает, а она не унимается.

Иван решил обходиться без нее. Отправляется по делам, а ее оставляет в углу.

Поражается: не узнать шашку. Стала покладистей самого воспитанного пса.

Он и относился к ней как к псу. Время от времени брал с собой на прогулку.

Между делом вспомнит о своей привязанности и рукой проведет по ножнам. Мол, веди себя тихо и не беспокой хороших людей.

При этом мысли не возникает зайти в синагогу. Ни в обычном костюме, ни, тем более, в мундире.

Что это будет, если в Божий дом вкатится малый военный склад? Одной рукой придерживая кокарду, а другой эфес.

Теперь понимаете, почему Иван отправился в Елизаветград? Как видно, дело в той же неловкости.

До этого все было ловко, а теперь не очень. Причем сложнее всего с теми, для кого нет начальства, а есть Бог.

7.

Мы упоминали о том, что братья часто спорили, а уж на семейном празднике это в порядке вещей.

О погроме тоже был разговор. Как обычно, один наступал, а другой оборонялся.

Наконец Иван выложил последний аргумент. Пообещал, что если Коля встанет на защиту евреев, он его не пожалеет.

Колю как молнией ударило. Он понимал, что придется погибнуть, но все же как-то иначе.

Даже не взглянул на брата. Так хлопнул дверью, что за ним потянулась посуда в шкафу.

Затем посуда притормозила, но его уже не было в комнате. Вскоре он оказался на еврейских улицах.

Мы уже знаем, как закончится его жизнь, а потому не удивляемся тому, что его сюда потянуло.

Впечатление было совсем не возвышенным. Уж очень неприглядно выглядело все вокруг.

Помните, стулья у Гоголя возвещали: «Я – Собакевич»? Так и тут в каждой подробности скрывалось что-то еврейское.

Покосившийся фонарь был родом отсюда. Он печально взирал на окружающий мир.

Интересно, где сейчас этот фонарь? Вспоминает ли он ту ночь и заблудившегося в ней молодого человека?

Представляете найденную в архиве рукопись: «Рассеянный свет. Записки бывалого фонаря»?

Мол, стоял на посту, жег как положено керосин, а вдруг какой-то ненормальный.

Волосы всклокочены, рубашка навыпуск, глаза прямо вываливаются из орбит.

Что-то бормочет себе под нос. Из всего монолога разобрал лишь несколько слов.

Все время поминал какого-то Ивана. Все удивлялся: почему он, такой взрослый и умный, не понимает простых вещей?

Потом юноша направился в корчму. По свидетельству подглядывавшей в окно синички заказал много водки и мало еды.

8.

Сколько раз Иван вспоминал их размолвку. Наверное, надеялся, что однажды исчезнут самые обидные слова.

Все будет как было, но без этого неприятного диалога.

Чем чаще он думал об этом, тем больше не отделял себя от Коли. По сути, они стали как один человек.

Скажете, только сумасшедшие беседуют с умершими? Ну так любой, переживший утрату, в каком-то смысле безумец.

Бывало, Иван проснется ночью и разговаривает с братом. Хочет понять, что правильно, а что нет.

Коля, как мы убеждались, человек фундаментальный. Всегда отвечает с отступлениями и примерами.

К утру ситуация окончательно проясняется. Хоть сейчас начинай жизнь заново.

Знал ли Иван еврейскую легенду о диббуке? О том, что дух умершего вселяется в его близких?

Как-то не вяжется это с обязанностями полицейского. Представителю этой профессии следует быть равным себе.

В противном случае выходит квадратура круга. Все же неправильно ходить в форме, а думать ровно наоборот.

Еще возникло желание отправиться в Елизаветград. Тут тоже мундир совсем ни при чем.

Были другие странные поступки. Пусть и менее важные, чем эта поездка, но по-своему удивительные.

Несколько раз Иван замечал, что слишком активно приветствует знакомых евреев.

Если он сам себе изумлялся, то евреи впадали в ступор. Те, кто не знал о Коле, просто отказывались что-либо понимать.

Все эти перемены произошли не сразу. По крайней мере, один раз победил мундир.

После этих страшных событий к Блиновым пришли из еврейской общины с предложением похоронить Колю вместе с другими жертвами.

С другими, значит на еврейском кладбище. Под мраморной доской с могендовидом и текстами на иврите.

В общем-то, верно. Если он умер вместе с евреями, то и потом им следовало оставаться вместе.

Посоветуйся Иван с Колей, они бы так и решили. Впрочем, как уже сказано, он прислушался к мундиру.

Что, мол, думаете, железные пуговицы? Есть ли у шашки особое мнение или она заодно со всем арсеналом?

Потом такая мысль: вот он, Иван, захочет навестить брата, а тут какие-то Лейбиш сын Шломо, и Гдалья сын Реувена.

Все же поход на кладбище – дело интимное. Здесь посторонние совсем ни к чему.

9.

Теперь Иван стал часто заходить в синагогу. Не с целью увещевания евреев по месту их скопления, а просто так.

Встанет у колонны и вслушается в разговоры с Богом, которые на своем языке ведут прихожане.

Речь темная и к тому же как бы укачивающая. Будто за одной волной следует другая.

Такое впечатление, что евреи постоянно сомневаются. Если Бог говорит им что-то, они от него не отстают.

Насколько невероятно это нагромождение звуков, но Ивану все ясно. Особенно с той минуты, когда он услышал имя брата.

Евреи поминают Колю в своих молитвах. Надеются, что его душе будет так же легко на небе как душам их соплеменников.

В эти минуты Блинову хотелось обратиться к еврейскому Богу. Накинуть черно-желтое покрывало и сказать: это я, Колин брат, Иван.

10.

И сейчас Житомир не близко от Елизаветграда, а в пятом году он был совсем далеко.

Такая поездка требовала нешуточных усилий. Несколько дней и ночей надо трястись в поезде.

Потом ищешь где остановиться. Эпоха, конечно, не гоголевская, но писателя поминаешь на каждом шагу.

Самое большое впечатление производит гостиница. Казалось, вчера из нее выехал Хлестаков.

Ивана радуют эти препятствия. Все же еще один повод что-то в себе преодолеть.

Представьте шахматную фигуру, которую долго водили по доске, а вдруг она двинулась по своему маршруту.

Кого угодно оттеснит в сторону. Вне зависимости от того, это пешка или король.

Может показаться, что нынешний и прошлый Блиновы не знакомы друг с другом.

Тот был полицейский Иван Блинов, а этот просто Иван Блинов.

Как видно, это и значит стать автором. Вдруг появившуюся внутреннюю свободу помножить на право строить свою судьбу.

Так что штаб-ротмистр Иван Блинов и раввин Владимир Темкин встречались на равных.

Начинающий творец действительности приходил к человеку, который давно в этом качестве преуспел.

 В.И. Темкин. 1900 годы

11.

Узнав, кто его спрашивает, Темкин подумал о нехорошем. Как и подобает раввину, перевел проблему в философскую плоскость.

Начал с вопроса: есть ли что-то, что их объединяет?

Раввины любят такие квадратуры круга. Ведь чем труднее разгадка, тем очевидней сложность бытия.

На сей раз долго размышлять не пришлось. Ответ был ясен как Божий день.

Людей столь разных занятий связывают только деньги, которые один предлагает другому.

Конечно, не штаб-ротмистр – Темкину, а Темкин – штаб-ротмистру. Тут движение только одностороннее.

Был, правда, еще вариант. Есть такой персонаж Вестник, который объявляет о приближении катастрофы.

Вот он и решил: Вестник! Опять недопонимание между русскими и евреями, и полицейский хочет об этом сообщить.

Дело в том, что Владимир Ионович – казенный раввин. В его обязанности входит налаживание связей с государством.

Все штаб-ротмистры по его части. Когда что-то неясно, он берется это уладить.

Так что добро пожаловать, глубокоуважаемый. Если наши люди вновь напортачили, я готов держать ответ.

Случается, казенные раввины – сами почти штаб-ротмистры. Главная их обязанность – следить и не пущать.

Казенный, то есть никакой. Все равно что казенные стулья или казенная одежда.

Владимир Ионович не из этой породы. Он вообще не из тех, кого можно записать в какую-то рубрику.

12.

Если Роше - больше, чем мировой судья, то Владимир Темкин - не просто раввин.

Иные раввины заняты только возвышенным, а он ни на минуту не забывает о земных обязанностях.

Да и как признать, что покой наступит после смерти, когда в пределах досягаемости исчерпаны не все возможности.

Он не только рассуждает в таком духе, но и действует. Организовал, к примеру, покупку земли в Палестине.

Знаете миф о троянском коне? Вот так его соплеменникам следовало появиться на исторической родине.

Только стало что-то вырисовываться, как вдруг осложнение. Под разговоры о новом государстве кое-кто решил набить карман.

Владимир Ионович не захотел продолжать дальше и вернулся на Украину.

Всем хорош Елизаветград, но не хватает ему ярко-синего и ярко-коричневого.

Приходится это себе воображать. Гуляешь по родному городу, а представляешь пустыню и бескрайнее небо.

Иногда у Темкина собирались такие же мечтатели. Каждый что-то себе нафантазировал.

- Мне снился древний Иерусалим.

- А мне корабли беженцев в порту Яффо.

Поговорят - и успокаиваются. Если несколько человек видели одно и то же, их дело не безнадежно.

Темкин знал, что жизнь представляет череду опытов. Пусть не вышло в первый раз, так непременно получится в другой.

Это у него профессиональное. Все-таки он выпускник петербургского Технологического института.

Да, да, на путях к Богу пришлось Владимиру Ионовичу иметь дело с разными химическими материалами.

Как видно, в химике автора больше всего. Ведь реальность для него не что иное как сумма ингредиентов.

Ну не верит он в возможности чего-то одного. Чтобы разрешить какую-то задачу, непременно соединит одно с другим.

Понятно у Бога другие масштабы, но иногда Владимир Ионович чувствовал себя Богом.

Тут ведь та же последовательность. Сперва следовало отвоевать пространство, а потом заселить его евреями.

13.

Теперь понимаете, почему визит исторический? Все равно, что встреча конечного с бесконечным.

Полицейский и раввин полностью использовали эту возможность. Когда один самовар кончился, принялись за другой.

Быстрее никак не получится. Каждому надо хотя бы в общих чертах обрисовать свою жизнь.

Иван рассказывает о Коле, о своем семействе, о событиях того страшного дня, а Темкин о любви к Палестине.

Пусть ничего не вышло у Владимира Ионовича, но сны те же. Каждую ночь он возводит город в пустыне.

Город в пустыне – это город на песке. Откуда же уверенность, что зыбкая почва превратится в твердь?

Ивану это немного странно. Для чего ему что-то чужое, если у него все есть.

Пусть не государство, но хотя бы небольшой участок размером в один квартал.

Зато полицейский тут первое лицо. Он еще на одном конце улицы, а ему уже кланяются на другом.

Темкин опять за свое. Мол, не в почтении дело, а в том, что достаточно его народ странствовал…

Все-таки возраст более чем солидный. Пришло время обрести собственный дом.

Уж там точно погромов не будет. Если же кто-то станет мутить воду, они себя защитят.

Кстати, месяц назад в Елизаветграде состоялся съезд сионистов под руководством Владимира Ионовича.

Беседа тоже потянула на пару-тройку самоваров. По своей остроте не уступала встрече с Колиным братом.

Так уж полагается в наших пенатах. Собираются умные люди и сидят до самого утра.

Ну как россиянину не обсудить всего. У некоторых наших соотечественников эти разговоры заменяют жизнь.

 Совещание Всероссийской раввинской комиссии. Санкт-Петербург, 1910. Сидят (справа налево): Ицхок Шнеерсон, Владимир Тёмкин, Яков Мазе, барон Давид Гинцбург, Иде-Лейб Цирельсон (председатель), Ицхок Пик, Лион Сапир, Калман Френкель, Шмарье-Лейб Медалье, Хаим-Яков Ланда. Стоят (справа налево): Г.Б. Слиозберг, неизв., Элиезер Бруштейн, Хаим-Лейб Иткин, Ш. Полинковский, М. Мазур, Йосеф-Исроэл Гальперин, неизв., Борэх-Менахем Мархус, неизв., Мойше-Нохэм Ерусалимский, Мойше Мадиевский, Элиезер Хариф.

14.

Неизвестно, как складывалась дальше жизнь Ивана Блинова. Зато о Темкине есть кое-какие сведения.

Особенно любопытна посмертная жизнь Владимира Ионовича.

Уж насколько его мечты казались неправдоподобными, а все вышло именно так.

Да еще появился городок Рамат-Темкин рядом с Нетанией. В знак того, что его усилия не пропали даром.

Характерно, что это два слова. Правда, соединенных своего рода мостиком.

Всю жизнь он строил этот мостик. Когда что-то не получалось, начинал сначала.

Теперь мостик будет стоять прочно. Как ни различны две половинки, им никуда друг от друга не деться.

Впрочем, какое значение имеет название? Куда важнее то, как в городе борются с засухой.

К каждому дереву, представьте, подвели трубочку. Поэтому оно гордо не замечает жары.

Это ведь не просто водопровод, а целая философия. Подтверждение того, что если постараться, то все расцветет.

 

Глава одиннадцатая. Песенка о короле

1.

Если бы понадобилось доказать, что Гоголь ничего не выдумал, Житомир мог бы выступить в качестве свидетеля.

Даже луже на главной площади этого города принадлежит место, равное тому, что она занимает в прозе писателя.

При этом местные обитатели не считают, что живут островной жизнью. Постоянно фонтанируют новыми идеями.

Казалось бы, откуда у Владимира Ульянова такие амбиции? Дело в том, что у его прадедушки тоже имелись государственные соображения.

Конечно, не один Мошко Бланк мог высказаться на этот счет. Только отнюдь не каждому захочется отвлечь занятого человека.

А Мошко взял и – написал государю. Популярно объяснил, как следует обустроить Россию.

Трудно вообразить житомирского еврея, беседующего с первым человеком страны, но они вроде как разговорились.

Ясно представляешь, как император кивает бумаге. Удивляется тому, что почти неразличимый его подданный так решительно обнаружил себя.

С этого нескромного Мошки все и началось. Потом пошли рождаться в этом городе разного рода неадекватные личности.

Были тут и вождь революции Троцкий, и конструктор Королев, и пианист Рихтер. Разрушители чередовались с созидателями.

Хотя муж Колиной сестры Павел Корнелевский - человек неизвестный, но он чем-то на них походил.

Его тоже не устраивала существующая реальность. Хотелось переделать ее на свой лад.

Правда, не подчинить себе, как это сделали Ленин и Троцкий, а, подобно Рихтеру, преобразовать в мелодию.

Или как Королев придумать космическую ракету и куда подальше унестись на ней.

2.

Как мы помним, Корнелевский увлекался фотографией и сделал самый важный для нашей истории снимок.

Это фото – почти то же, что Колино последнее письмо. Свидетельство того, как все произошло на самом деле.

Вообще-то, Павел Артемьевич мало подходил для подобных мероприятий. Больше всего неудобств причиняло ему канотье.

Странновато: эта шляпа – и морг. Даже на крючке при входе она выглядит неуместно.

Когда Корнелевский появлялся на улице, сразу было видно, что он тут проездом. Возможно, еще вчера вдыхал воздух Парижа.

Такой прохожий для Житомира – это слишком. Все остальные люди как люди, а он один – посланец небес.

Даже Мусин желтый велосипед не составлял ему конкуренции. Ну если только удачно дополнял.

Чем дольше он жил, тем меньше возникало поводов для демонстраций, а после революции они стали совсем неуместны.

Конечно, иногда хотелось надеть костюм. Галстук завязать так, чтобы понимающие люди удивлялись: да как это у него получилось?

Мелькнет такая мысль, но он себе говорит: рано. Еще не настало время отличаться от других.

Пока правильней будет слиться с толпой. Укрыться в ней от любопытных глаз.

Кто-нибудь вспомнит: где, мол, Корнелевский? Что-то больно невесело стало в наших краях.

Канотье исчезли как класс. Так же куда-то подевался класс тросточек и белых воротничков.

Павел Артемьевич сбрил усы и бородку с усиками. Уж очень эти подробности бросаются в глаза.

Лишь с самим собой разговариваешь откровенно. Целыми днями задаешь вопросы и сам же отвечаешь.

От сегодняшних событий Корнелевский переходит к прошлому. Все же это самое интересное, что было в его жизни.

Так распереживается, что даже обед как что-то слишком современное не вызовет его интереса.

Разные удивительные картины всплывают в его памяти.

Давным-давно они с Мусей ездили в Египет. Не испугались сравнения российской провинции с периферией мировой культуры.

Когда надо что-то уточнить, Павел Артемьевич достает пачку фотографий.

Больше всего его занимали темные места. Возникало впечатление, что это не что иное как складки времени.

Порой соотношение света и тени оказывалось не в пользу людей. Например, зонтик и кепи как новенькие, а лица не разглядеть.

Не попало ли в объектив его будущее? Ведь кепи и зонт и сейчас можно носить, а ему лучше не покидать тени.

Ближе к ночи посещают неприятные мысли. Сколько раз он их гнал от себя, а они возвращаются.

Павел Артемьевич отлично помнил еврейские погромы.

В эти дни дома стояли неприлично распахнутыми. Вся самая сокровенная жизнь была выставлена наружу.

В луже лежали талес и филактерии. Рядом лежал тот, кому они принадлежали, и пустыми глазами смотрел вверх.

Еще над Житомиром витал нежный пух. Он кружил так долго, что уже не верилось в его связь с подушками.

Может, пух – это дух? Вернее, души убитых, которым все никак не покинуть город.

Вот евреи окончательно стали людьми воздуха. Сядет такая пушинка на плечо, а потом отправляется в путь.

Самая шустрая заберется в волосы прохожего. Пробудет там до тех пор, пока он не захочет причесаться.

Мало кто догадывался, что эти летучие создания есть единственное напоминание о тех, кто здесь когда-то жил.

Долгое время Корнелевский думал, что ничего нет ужаснее погромов, но затем наступили совсем чудовищные времена.

Революция тоже погром, но только более страшный. Тут не разбирают, кто еврей, русский или поляк.

П.А. Корнелевский с племянницей И. Блиновой. 1910 годы.

3.

По нескольку раз в месяц Корнелевский и дочь Коли Ирина обмениваются письмами. Сообщают друг другу о текущих событиях.

Конечно, в первую очередь речь о событиях внутренней жизни. О всяких там идеях и соображениях.

«Письмо твое, дорогая Ирочка, - писал Павел Артемьевич в Ленинград, – снова всколыхнуло волну образов минувшего и, как в старинной песне, «на очи, давно уж сухие, налетела, как искра, слеза».

Но, любя прошлое, я не утрачиваю способности ценить величие проблем грядущего и, чтобы продолжить иллюзию полезности своей работы, я ее не оставляю. Сущность моей работы (биолога-консерванта) сводится к инструктажу и консультации молодых кадров врачей, но на вопрос о моей работе обычно отвечаю: я суфлер на спектакле, где исполнители не знают своих ролей…»

Это, конечно, не только о биологе-консерванте, но о любом человеке, ставшем участником чуждого ему времени.

«Жизнь вообще тяжелое бремя для тех, у кого есть крылья, - продолжает он, – и чем крылья шире, тем труднее развернуть их во весь размах. Чижики в клетке радостно чирикают, а у орлов мрачный вид, так как они ломают крылья о решетку.

У меня глубокая внутренняя ясность духа, но внешне меня все волнует. Сердце легче держать в повиновении, чем лицо. Я все сильнее чувствую свою неспособность жить общей жизнью, участвовать в общих радостях, гореть тем, что возбуждает в других энтузиазм и краснеть от того, на что они негодуют».

Тут Павел Артемьевич ничего не может изменить. В его силах только кривить лицо и отворачиваться в сторону.

Жизнь при Советах начинается с самого утра. Он еще просыпается, а радио уже напоминает о том, где он живет.

«Ту-ту, ту-ту», - вступают горны. «Та-та-та – та-та-та», - хором продолжает молодая поросль.

Еще ничего, если только поют, но потом какой-нибудь товарищ обязательно толкнет речь.

«Га-гав-гав», - произнесет он, а затем что-то столь же невразумительное на своем партийном языке.

Впрочем, дело не в музыке. Порой Корнелевский читает газету, а все равно, что слушает радио.

Особенно нестерпимы передовицы с их прогнозами на близкое и далекое будущее.

Якобы еще немного – и мы окажемся в раю. Одних галош у каждого будет по десять пар.

Что касается сукна, то его хватит не только на брюки отдельным гражданам, но на красную дорожку для местных властей.

И тому подобное в том же темпе. Так и звучит в ушах: упал – отжался – встал – побежал.

Что делать тем, у кого собственный ритм? К примеру: взглянул в окно - выпил чая - подумал об отвлеченном.

Павел Артемьевич не только ухмыльнется по этому поводу, но начнет копать дальше. От первого смысла перейдет ко второму.

 Ведь не просто так люди хотят обманываться. Дело в том, что им немного страшно.

Наверное, они так размышляют: жизнь и без того непроста, так для чего придумывать новые сложности?

Оттого их музыка – не Шуберт, а горн, их книги – не Пушкин и Достоевский, а последний номер «Правды».

«Можно жить и умереть, ни разу не задумываясь над стройным планом мироздания и обязанностями человека, над тем, что такое жизнь и смерть. Многие зажмуриваются перед этими вопросами, точно дети, которые испугались воображаемого призрака, чтобы его не видеть».

В следующем письме от разных текущих дел Корнелевский опять сворачивает на эту тему.

«Присланные сто рублей я передам, если ты не возражаешь, Гале, чтобы привести в порядок ограду и памятник на могиле наших дорогих. Выполнит это поручение она толково и не только из-за родственных чувств (она приходится родной племянницей бабушки твоей Марии Семеновны и сестрой Марии Ивановны), но и потому, что она религиозна».

Уж как неактуальна религия, но он от нее не отречется. Будет числить среди самых необходимых добродетелей.

Для него это настолько принципиально, что сразу возникает желание кое-что уточнить.

«Я не люблю такого отношения к религии, которое видит в ней лишь вред и глупость. Я вижу в ней природное чувство и потому уважаю дикаря, целующего свой фетиш, и католика, прикладывающегося к распятию».

Теперь понимаете, почему бороться бессмысленно? Если это чувство природное, то Бог такая же данность как холод или жара.

Впрочем, не только религия вселяет в него уверенность. Насчет новой власти у него тоже сомнений нет.

Так устроен мир, что добру сопутствует зло. Причем чаще всего их силы равны.

«Прости за скучное письмо, я очень печален и утомлен. В другой раз постараюсь натянуть новые струны на мою бедную гитару, которую жизнь забросала грязью, прежде еще чем сыграна была на ней первая мелодия.

А ты, дорогушечка, как выносишь тяготу современности? Черкни словечко, если будет время. Гуляй побольше в солнечные дни».

Вот как надо справляться с окружающим мраком. Стараться бывать на воздухе, перечитывать Шекспира, писать друг другу письма.

Тьма, конечно, не отступит, но на душе станет спокойней. Особенно если в небе ни облачка, поют птицы и скоро лето.

К этим выводам пришел автор послания. Оттолкнулся от галош и сукна, а затем поднялся туда, где нет ничего материального.

Чисто, светло в этих местах. Разряженный воздух абсолютной идеи горячит кровь и немного кружит голову.

4.

Сначала в Житомире появилась улица Монастырская, а через многие годы она оправдала свое название.

В том смысле, что мой дом – это моя крепость. Или даже: мой дом – это все равно, что монастырь.

Если бы Павел Артемьевич был странствующим рыцарем, то эти слова он бы начертал на щите.

К сожалению, в его эпоху довольствуются малым. Если чему-то противостоят, то только холоду и дождю.

Конечно, щит можно использовать как переносную крышу, но все же галоши куда надежней.

Нацепил блестящие черные вездеходы, и все нипочем. Подобно Христу можешь перейти море.

Корнелевскому ближе не галоши, а щит. Он даже представляет себя в гуще сражений.

Со всех сторон сыпятся удары, но он неуязвим. Уже меч затупился, а он все равно рвется в бой.

Повоевать в самом деле пришлось. Правда, эта война велась так, что мирная жизнь ни на минуту не прерывалась.

Буквально в каждом доме кого-то арестовали. Впрочем, это не мешало оставшимся готовить еду и накрывать к столу.

Больше всего утрат было среди людей несуществующих классов, а уж бывших священников не осталось почти ни одного.

Когда кто-то пытался мимикрировать под совслужащих, то власть их умело распознавала.

Не хуже Станиславского научилась говорить: «Не верю!» и требовала показать настоящее лицо.

У одних взяли всю семью, а у других родственников не тронули. Оставили коротать в одиночестве дни.

Вот ими и занялся Корнелевский. Раз никому до них нет дела, то ему непременно надо вмешаться.

Роше больше интересовали дети, а Павел Артемьевич посвятил себя старикам.

Услышит, что кого-то забрали - и сразу туда. Спрашивает: не хотят ли близкие сидельца войти в его коммуну.

Не санаторий, конечно, но зато все вместе. Можно целыми днями жаловаться друг другу, что жизнь бесследно прошла.

Еще вспоминаешь прошлое. Сетуешь на строгость гимназической наставницы и хвастаешься вниманием первого ученика.

Вот так же пощелкаешь по забытой в чулане шляпке и скажешь: красота! Хоть сейчас надевай на голову и отправляйся в гости.

Нет, с минувшим надо как-то иначе. Примеришь его на себя и видишь, что размер слишком мал или велик.

5.

По этому поводу вспоминается один старик. Детство у него было настолько счастливым, что летом его вывозили за границу.

После революции он стал участником группы «ничевоков» и написал «Поэму о двух пальцах».

Темой этого сочинения было рукоблудство. Впрочем, и в форме чувствовались самовозбуждение и недоставало здравого смысла.

В конце жизни ничевок остался один. Уж очень всех отпугивали его резкий голос и давно нестиранные рубашки.

Так он и жил как лесной зверь. Изредка выходил на поиски пищи и избегал шумных сборищ.

Однажды пришлось отправиться в долгий путь. Даже не с одной, а с двумя пересадками на метро.

В связи с этим он привел себя в порядок. Все же визит был почти официальный.

Предстоял разговор с Первым секретарем Союза писателей. Откладывать эту встречу было никак нельзя.

Старик сразу заявил: «Дайте мне комнату». Произнес он это так громко, что вышло что-то вроде ультиматума.

Секретарю померещилось, что вошедший заклацал зубами и зажег оба глаза. При этом пахло не серой, а известно чем.

«Мы же вам давали», – залепетал Первый как Заяц из мультфильма, но собеседник сказал немного капризно: «А я ее засрал».

Пришлось ничевоку заканчивать жизнь в той же норе. Видно, на роду у него было написано: «ничего».

Надо заметить, что другим питерским старикам тоже не очень везло. Не отыскалось в этом городе человека вроде Павла Артемьевича.

Никто не призывал: живите по Толстому. Если плохие люди объединились, то хорошим надо сделать то же самое.

Были, конечно, попытки: к примеру, бывшие теософы создали на Таврической что-то вроде коммунальной квартиры.

Если кто ими заинтересуется, то они предъявляют расписание уборок. В качестве доказательства того, что их ничто больше не связывает.

Впрочем, куда теософам до Корнелевского. По крайней мере, по числу препятствий он им точно даст фору.

Если бы дом на Монастырской показывали в кино, то фильм разругали бы за избыточность режиссуры.

Бедлам такой, что уборкой не поможешь. Проще снести постройку и на том же месте возвести новую.

Слишком много всего. Даже потолок не остался в стороне от общей ситуации.

Пожалуй, с потолка и начнем. С того, что выломанные доски висят на единственном гвозде.

В одной комнате живут восемь старух. Те, кто передвигаются сами, помогают тем, у кого постельный режим.

Не назвать ли это «Союзом лежачих с ходячими»? Или: «Ассоциацией приходящих в себя»?

Они действительно приходят в себя. Медленно привыкают к тому, что жизнь бывает не только кромешной.

Нет, правильней будет: «Объединение тех, кому нечего терять», а еще лучше: «Сообщество обиженных властью и не желающих сдаваться».

Пусть тесновато, но зато если каждый возьмет в руки костыль, то тогда - держись, Советская власть!

Все же почему-то думаешь не о войне, а о мире. О том, что одиночество проще всего одолеть разговорами.

В письмах Павел Артемьевич называет жильцов «салопами». Они ведь не только бывшие, но никому не нужные.

Мало кому сегодня известен этот вид одежды. Еще при Дале его вытесняли бурнусы, а после революции власть окончательно взяли пальто.

6.

Так получается, что в поле зрения Павла Артемьевича всегда много людей.

Причем каждому требуется внимание. Одному нужно ласковое слово, а другому что-то более основательное.

Ирина Николаевна непременно участвует. Когда возникают какие-то трудности, он сразу обращается к ней.

По тону их переписки видно: надо спешить. Подопечные очень немолоды и на раскачку нет времени.

Тут случаи бывают самые неожиданные. Как-то оказалась среди салопов бывшая солистка «Ла Скала».

Именно с этой старушкой Корнелевский опоздал. Только собрал кое-какие деньги, а их пришлось отдавать внучке.

«Благодарю сердечно за желание помочь людям, этого заслуживающим. – пишет он. – Старушка, нуждавшаяся в помощи, перешла в царство теней. Жизнь ее полна метаморфоз: в годы, когда фортуна дарила ее улыбками, она пела на сцене миланского театра «Scala» и гастролировала в бывшей Мариинке. Была замужем за русским инженером, муж и сын погибли при катастрофе (взрыв на шахте), пенсии не получала и здесь жила, бегая по урокам музыки и языков, чтобы поддержать внучку, девчурку лет 14-15, кончающую десятилетку и обладающую недюжинным слухом и способностями к музыке. Спасти эти способности необходимо. Девчурку, по смерти старухи, взяла к себе одна учительница-вдова, но срочно потребовалось девочку приодеть. Общими усилиями знакомых собирали, что можно. Если ты разрешишь использовать твой вклад для помощи, будет возможность приобрести для дочурки пальто».

Для того, чтобы жить так, нужно на что-то опираться. Иногда бывает достаточно одной поговорки.

По национальности Корнелевский – поляк, но еврейская мудрость ни для кого не закрыта.

Скажешь: «Дом горит, часы идут» - и в самых непростых обстоятельствах появляется перспектива.

О войне Павел Артемьевич говорит примерно так, как о мирной жизни. Может стало труднее, но по сути ничего не изменилось.

«У нас обстановка прифронтовой полосы еще не изжита, бомбежки не редки. При одной из них бомба попала в соседний дом, пробила потолок, снесла крышу, причем часть бомбы ударила к нам в ставню, вынесла все рамы и окна… Мы находились в соседних комнатах, 11 человек, так как из района боя у меня укрывались три семьи…»

Опять все заботы на нем. Надо накормить, успокоить, а потом уложить в постель.

Когда в конце концов станет тихо, он примется за письмо. Попытается сформулировать свою философию.

«Гипотеза о небытии не внушает мне никакого ужаса. Все наши страдания происходят от избытка праздных мыслей и не следует им позволять бродить без цели. Нужно научиться быть зрителем комедии человечества и тогда скептицизм не будет горьким, а для этого нужна систематическая и регулярная работа».

Кто не поднимался на такую высоту, то пусть хотя бы попробует. Сразу поймет, что лучше жить в согласии с собой.

Ради одного этого ощущения один его предшественник обитал в бочке, а другой предпочитал путешествовать.

Конечно, сейчас никто бы не разрешил ему жить где попало или вообще не иметь пристанища.

Впрочем, дом на Монастырской столь же автономен как бочка и шумен как компания странствующего мудреца.

7.

Что ни письмо, то крик о помощи. Причем всякий раз Павел Артемьевич сообщает: слышу, переживаю, тороплюсь помочь.

Эта история - тоже крик. Или, правильнее будет сказать, К. Рик о помощи.

Был такой Константин Рик. На вопрос анкеты: «Что вы делали до 1917 года?» отвечал: «Состоял в партии эсеров».

Конечно, роли у него были не первые. Так, участник массовки, один из атомов общего брожения.

Однажды волна революции подняла его на трибуну. Он стал выступать на митингах.

Эта перемена зафиксирована в псевдониме. Теперь он именовался не Рик, а Рык.

Впрочем, успех был не очень долгим. Другие люди вскоре захватили умы.

Когда же эти люди взяли власть, то сразу вспомнили о противниках. Постарались без них строить новую жизнь.

Константин Ильич не то что разоружился, но сменил оружие. Стал работать на кафедре зарубежной литературы.

Преподавать оказалось легко. Все-таки нескольких лет он жил в эмиграции и говорил на трех языках.

Не пропал и опыт оратора. К зачету студенты подходили книгочеями, а у кого-то это оставалось на всю жизнь.

8.

Одно время новую власть не занимали западные классики. Видно, имелись у нее заботы поважнее.

Здесь ведь особенно не разгуляешься. Не дождешься, что в качестве отступного Пруст напишет роман «Днепрогэс».

Потом поняли: недоработка. Не стоило бы эти вопросы пускать на самотек.

Если нашему человеку не рекомендуется общение с иностранцами, то почему исключение делается для зарубежных гениев?

Ведь гений даже опасней простого туриста. Одним контактом тут никак не обходится.

В первую очередь метили в таких как Рик. В тех, кто без конца перечитывает любимых авторов.

Почему-то так выходит, что если есть одна вина, то непременно существует и другая.

У Константина Ильича их тоже две. Так что беседа с ним будет обстоятельной.

Сперва его спросят об отношении к Селину, а потом поинтересуются, не помнит ли он Азефа.

Причем в обеих случаях попадут в точку. Французский автор ему известен не меньше двойного агента.

За все это он будет держать ответ. Объяснять разным товарищам, как с таким прошлым он дожил до сорок девятого года.

По куда более скромному поводу оказывались там, где вряд ли часто вспоминают зарубежную литературу.

Знакомцев Евно Фишелевича в этих краях больше, чем на воле. А уж читатели Селина тут собрались практически все.

9.

Константин Ильич делает все, что полагается, но при этом ему немного не по себе.

Когда читает лекцию, холодок усиливается. Вдруг промелькнет посреди фразы: ах, не надо бы этого говорить!

Принимаешь зачет, и опять одолевают сомнения. Думаешь: так ли плохо, что студент ничего не читал?

Он, например, очень даже читал, но у него от этих знаний одни неприятности.

Вот что приходит в голову человеку, ждущему ареста. Буквально кожей чувствующему: осталось совсем ничего.

Лечится он тем же, из-за чего болеет. Возьмет с полки заветный томик и порадуется тому, что тут ничего не изменилось.

Не для того ли перечитывают книги, чтобы вновь убедиться, что здесь все по-прежнему.

Вообще-то, это указание ему. Так же как Бальзаку или Мопассану, ему следует стоять на своем.

Потом Рика вновь одолевают страхи. Встретишь знакомого, и сразу прикидываешь: знает ли он о том, что случилось?

Пусть на нем нет ярлыка, но жжение чувствуется постоянно. Примерно в том месте, где евреи носили звезду.

Лишь на Монастырской к ярлыкам относятся легко. У здешних обитателей их столько, что впору оклеивать чемодан.

10.

Только Константин Ильич приготовился, как оказалось, что все не так страшно.

Не пуля и не тюрьма, а исправительные работы в качестве учителя русской литературы.

Направили его подальше от зарубежных авторов и поближе к отечественным титанам.

Казалось бы, радуйся и благодари избавителя. С головой накройся школьными тетрадями и старайся не высовываться.

Такая жизнь не по нему. Он не только помнит о любимых писателях, но задает им вопросы.

Как бы вы вели себя на моем месте, достопочтимый Бальзак?

Неужто вы бы так же быстро смирились, милый Байрон?

Побеседовал – и сразу за письменный стол. Разложишь карандаши и резинки – и приступаешь к работе.

Тема такая, что от идей нет отбоя. Даже перед сном в голове стучит: это надо бы записать.

Не зря он взялся за изучение образа Жанны д´ Арк. Бывают такие эпохи в истории, когда надежда только на одиночек.

Нужно чтобы кто-то взошел на костер… Кстати, написать статью, которую никто не напечатает, это тоже поступок.

Испытываешь удовольствие почти детское. Тебя ставят в угол, поворачивают к стенке, но ты все равно думаешь о своем.

Надоело, знаете ли. Все же что-то записывать в тетрадку есть не что иное как потребность организма.

Неправильно тексты копить в себе. Десятками страниц складывать их в дальнем уголке сознания.

11.

Удивительный город Житомир! Тома энциклопедии Дидро 1790 года есть у некоторых граждан, а последних изданий не найти.

Иногда на это имеются веские причины. Сначала куда-то исчез переводчик, а вслед за ним пропал и тираж.

Случается, подкачал транспорт. Все же у машины нет того упорства, что у кареты или повозки.

Ведь не всякая колбаса достигает этого города. Точно известно, что где-то есть такая, но годами с нею не пересечься.

Без колбасы жить можно, а без поддержки любимых авторов никак. И вообще никак, и потому, что работа стоит на месте.

Вот и взываешь ко всем: помогите! Буквально умираю от книжного голода!

Разве можно без цитат? Хочу, чтобы мысли существовали не в безвоздушном пространстве, а на прочном основании.

Сноски есть подпорки. Иногда целая страница держится на прямой линии и нескольких названиях.

12.

Существует такое братство настоящих ученых: если, к примеру, у вас не хватает ссылок, то помощь непременно придет.

Сразу пишешь в Ленинград. Уж там-то знают, что значит пропустить что-то важное.

Рик получил не только книги, но размышления Ирины Николаевны. Впрочем, до нас дошло только его письмо.

Так она решила. Что-то ей тут показалось очень важным и даже имеющим отношение к истории их семьи.

«Я давно уже не имею о Вас почти никаких сведений, - писал Константин Ильич. - Информация Павла Артемьевича очень скудна. Знаю только, что Вы во время войны были в Москве, а потом вернулись в Ленинград. И вот решил написать Вам и возобновить наше знакомство, да и есть к Вам просьба, что увидите дальше.

О себе ничего хорошего сообщить не могу. Старею, чувствую как постепенно развинчивается весь механизм. А тут еще случилась со мной большая неприятность: в 1949 году меня приобщили к делу низкопоклонников (перед западной литературой), и в результате мне пришлось переключаться из высшей в среднюю школу, где я сейчас и обретаюсь в качестве преподавателя русской литературы. Самое тяжелое для меня в этой истории то, что меня оторвали от любимого предмета.

Теперь о деле. Я задумал написать о Жанне д´Арк в художественной литературе. Для этого мне нужны книги, которые я не мог достать здесь, а именно: «Орлеанская девственница» Вольтера в русском переводе, роман о Жанне д´Арк Марка Твена (не помню названия) и, наконец, монографию о ней же А. Франса. Буду очень благодарен, если Вы поможете мне в приобретении этих книг. Если это возможно, напишите сколько выслать денег. Не знаю, удастся ли мне поместить где-либо такую статью, но тема меня очень привлекает.

Независимо от этой просьбы, я очень рад получить весточку от Вас и надеюсь ее получить в ближайшее время… О Вашем муже у меня были кое-какие сведения литературного коллеги: удалось прочитать кое-что из его статей, а так же о нем; одну его статью (о «Горе от ума») я использовал в своей практике. Занимаетесь ли Вы литературной работой, что поделывают Ваши дети? Все это меня интересует. В последнюю свою поездку в Киев я разыскал свою старинную приятельницу, которую хорошо знал Николай Иванович, и мы с ней вспомнили нашу молодость.

Не знаете ли Вы какова сейчас литературная судьба Анны Ахматовой?

Итак, жду Вашего ответа и шлю Вам наилучшие пожелания.

С приветом…»

Если Павел Артемьевич говорил прямо, то Константин Ильич предпочитал околичности.

Как видно, тут имел значение опыт пребывания в эсерах плюс несколько десятилетий жизни при Советской власти.

Поневоле пишешь так, что читатель становится соавтором. Начинает понимать тебя с полуслова.

Если рядом с именем Жанны появилось имя Анны Ахматовой, то это не просто так.

Кто такая Анна Андреевна как не Жанна? Ее шельмуют, проклинают, но к ней ничто не пристает.

Еще он упомянул о литературных занятиях. То есть о таком существовании, которое прожито в ощущении цели.

Затем поинтересовался, как дела у коллег. Неужто обходятся без того, от чего он не смог отказаться.

В этих словах чувствуется беспокойство. Ведь если они не занимаются творчеством, то его старания ни к чему.

Тут, кстати, есть иерархия. У Константина Ильича – «дело», у Ирины Николаевны – «работа», а у Анны Андреевны – «судьба».

Он даже отвел Ахматовой отдельную строчку. Вряд ли кто-то еще может стоять рядом с ней.

Главная тема этого письма - верность. Поэтому в финале он вспомнил того, кто все это время был центром их круга.

Ну как без нашего дорогого Коли? Можно представить, что при упоминании его имени у собеседников загорались глаза.

13.

В словаре участников революции есть только дата рождения Рика. Все дальнейшее умещается в прочерк и вопросительный знак.

После сорок девятого Константин Ильич существовал под этим знаком. В том смысле, что его следы окончательно потерялись.

Нельзя даже сказать, он остался в Житомире или был сослан. А может, просто умер и, тем самым, решил свои проблемы.

Зато Павел Артемьевич продолжал в том же духе. Не так легко было его сломать.

Когда человек живет долго, у него появляется шестое чувство. Назовем его чувством участника истории.

У одних кости ноют просто так, а у других потому, что они угадывают приближение чего-то важного.

В начале марта пятьдесят третьего года над городом разразился страшный шторм.

Корнелевский сразу понял: вот оно. Вряд ли тут обошлось без направляющей руки.

«Буря продолжалась двое суток и теперь я затрачиваю героические усилия в поисках мастеров и материалов, чтобы хоть как-нибудь, до наступления дождей, починить крышу. В наших краях бури такой силы очень редки, но у меня в памяти сохранилась буря – 20 июля 14 года – перед началом 1-ой Мировой войны».

Вообще-то у нас не верят пророчествам. Принято видеть в них простые совпадения.

Чаще всего так и бывает, но на сей раз надвигалось нечто настолько важное, что природа не могла не откликнуться.

С начала марта тот же диктор, что информировал о положении на фронтах, стал сообщать о болезни Сталина.

Тут дела обстояли не хуже, чем у советских войск в последние месяцы войны.

Когда голос сказал о параличе и дыхании Чейн-Стокса, то это обозначало, что тиран пал.

Пожалуй, бюллетень был первой ласточкой свободы. Граждан допускали до таких неразглашаемых подробностей как белок в моче.

Еще говорилось о температуре, перебоях пульса и высоком давлении. О том, что вождю угрожает то же, что любому смертному.

Представляете, что началось на Монастырской? Ведь если все это действительно так, то они отчасти отомщены.

14.

Любимый герой Павла Артемьевича - король Лир. Он даже находил в его истории какое-то сходство со своей.

Корнелевский тоже все потерял. Не только родственников, но и свою страну.

Остались только дом и клочок земли. Граница, отделяющая его территорию, проходит по шаткому деревянному забору.

Впрочем, одиночество и бедность не мешают ему разговаривать немного высокомерно.

Всякий раз голос ползет вверх. Где-то на самой высоте немного подрагивает.

Это значит, что он подошел к важнейшим выводам. Что еще чуть-чуть, и откроется какая-то загадка.

В поздние годы к размышлениям о прошлом добавились не только мысли о будущем, но конкретные прогнозы.

«Сегодня я по радио впервые слышу о наших пробах атомных бомб большой силы. К сожалению, мы демонстрируем наличие атомной энергии. Думаю, что напрасно! Человечество ждет повода для применения атомного оружия. Очень меня это огорчает».

Так король маленькой страны сердится на соседнее государство. Не идет в поход, а грозит пальцем и поднимает брови.

Еще посылает ноты. Доводит до сведения своего адресата, что он возмущен.

На самом-то деле, все очень серьезно. Как видно, эти взрывы приходят на смену войне.

Вернее, это и есть новая война. Только закончилась вторая мировая, а сейчас начинается третья.

«Апрель должно быть будет холодный, – пишет он. – Это наверняка результат опытов водородных взрывов…»

Слово «наверняка» подтверждает, что Павел Артемьевич перестал на что-то надеяться.

Если тут и существуют какие-то варианты, то это варианты смерти.

Конечно, никто не отменял старый испытанный способ.

На улице или дома почувствуешь боль под ложечкой и безо всяких хлопот оставишь этот мир.

Только что был человеком, а вот превратился в деревце. Уже не думаешь и страдаешь, а подрагиваешь листьями на ветру.

Эту перспективу Павел Артемьевич представлял ясно: «Быт мой – несложен: сижу почти безвыходно дома, ибо весна у нас наступает очень медленно, поражает обилие бессолнечных и туманных дней. Я благодарю провидение за остаток сил, зрения и способность мыслить. Благодаря твоему вниманию я одет и сыт. Могу спокойно переходить в атомное состояние».

Естественная смерть приходит в свой час, а к насильственной следует заранее подготовиться.

Тут даже книжки могут понадобиться. Все же лучше знать как это бывает.

«Если поможешь мне получить (через «Книгу почтой») недавно вышедшую книгу Петровича С. и Дивова Д. «Атомная энергия и ее применение», буду тебе очень признателен».

Видно, у него в самом деле был дар. После того шторма, что предшествовал смерти Сталина, он стал к себе прислушиваться.

На сей раз он тоже чувствовал: произойдет небывалое. В образовавшуюся воронку провалится вся страна.

Так оно и случилось.

Это был не шторм, не буря, не взрыв, а конец. Чтобы уже никаких сомнений не оставалось, все это называлось Чернобыль.

К этому времени Павел Артемьевич давно ушел из жизни в соответствии с первым, им обозначенным, вариантом.

Так что кто-то другой сообщал: «В наших краях бури такой силы редки, но у меня в памяти сохранилась...»

Вряд ли в Житомире помнили начало первой мировой, но свидетелей бури пятьдесят третьего оказалась половина города.

15

Что добавить к этой истории? «Был король как король…», - так совсем по другому поводу написал поэт.

Именно в это время начиналась его слава. Его еще почти никто не видел, а голос уже звучал со всех магнитофонов.

Возможно, Корнелевский не только слышал «Песенку о короле», но мурлыкал ее себе под нос.

Ведь если человек предпочитает тросточку, то у него есть своя мелодия. Не совпадающая с той «общей жизнью», о которой он сказал в письме.

Кстати, не так все ясно с королевскими притязаниями. Если бы кто-то ухмыльнулся по этому поводу, Павел Артемьевич нашел бы, что ответить.

Во-первых, как уже говорилось, граница или изгородь. Во-вторых, тайный знак в виде спрятанного в фамилии «кор».

Еще он сказал бы о фаворитах. Хотя это люди пожилые и нездоровые, но из самых благородных семейств.

Глава двенадцатая. Елизавета Максимовна, вдова Коли

Е.М. Калиновская. 1903 год.

1.

Пришло время рассказать о том, как складывалась жизнь Елизаветы Блиновой после гибели Коли.

Сперва уточним понятие: «жизнь». Все-таки жизнь – это «во время», а тут именно «после».

Так что назвать жизнью это можно с натяжкой. Так - вялое существование, без особых надежд и перспектив.

Начнем с маленького Игоря. Он еще не знает, что семья предполагает не только маму и других родственников, но еще и отца.

Не то чтобы отца у него нет. На видном месте в столовой висит Колина фотография.

Может, и не надо ничего больше? Две бабушки, двое дедушек, мама - и этот портрет.

Все дети - конформисты. Очень быстро они привыкают к самым диковинным обстоятельствам.

Это для взрослых всякий раз все заново. Любая потеря одинаково мучительна и непереносима.

2.

Не висел ли какой-то рок над семейством? Иногда казалось, что это такой замысел.

Когда Иван Петрович скончался, Коле было полтора года. Примерно столько же сколько Игорьку, когда не стало его отца.

На одном фото мальчик лежит в кроватке. Сначала думаешь, что он заснул, а потом понимаешь, что умер.

Да, да, умер. Подхватил какую-то хворь и за несколько месяцев и сгорел.

Остается только вздохнуть по этому поводу. Посетовать на то, что к кому-то судьба особенно несправедлива.

Отнимет раз, а потом еще… Как бы убедится, что не исчерпан запас прочности.

Есть еще фото Лизы с Ириной. Дочка нежно прислонилась, а мать смотрит мимо нее.

В эти годы у нее часто такой взгляд. Словно она видит что-то, что больше не видит никто.

Ясно, что она рассматривает. Больше всего ей хотелось оказаться в прошлом.

Уж очень непросто в настоящем. Зато в минувшем все только начинается и кажется так будет всегда.

Е.М. Блинова. 1910 годы.

3.

О Лизе в двадцатые-тридцатые годы сведений почти нет. Всего-то несколько фактов.

Известно, что отношения с дочкой не заладились. Не тянули даже на простое взаимопонимание.

История это запутанная. Скорее мы в ней не разберемся, а лишь добавим новых узлов.

Ирину сердило то, что ее матери уж очень хотелось жить. В какой-то момент она сняла темное вдовье платье.

Да и привязанности в настоящем были не исключены. Одна из них завершилась замужеством.

Вот такие прятки с роком. Она надеется от него ускользнуть, но никак не получается.

Даже как следует выдохнуть не удалось. Ее второй сын, Вася, ушел на фронт и погиб в под Сталинградом.

Опять наступала черная полоса. Одна картина повторялась во сне с регулярностью киносеанса.

Какие-то люди обступали Колю. Он пытался что-то сказать, а они его били ногами.

Дальше следовал пропуск в движении событий. Лиза склонялась к лежащему на земле мужу и вдруг понимала, что это ее сын.

Эти видения еще можно перенести. Больше всего она страдала от избытка времени.

Как бы сделать так, чтобы все закончилось. Тогда она окажется рядом с близкими людьми.

Когда-то она почти погибла, но тут вмешался Каляев и милостиво разрешил ей жить.

Вот бы узнать, кто ее оберегает сейчас. Она бы ему сказала: для чего это мне? не лучше ли помочь кому-то другому?

4.

Потом все более или менее успокоилось. Счастья, конечно, нет, а покой есть.

Неожиданно появилась работа. Елизавету взяли редактором в Свердловское книжное издательство.

Кстати, уже не Елизавету, а Елизавету Максимовну. Все же возраст и положение тут имеют значение.

Еще обратите внимание на то, что это Урал. Когда-то в эти места Коля ездил на голод.

Теперь все, что Блинова могла отдавать своим детям, она вкладывала в чужие книги.

Рукописи под ее присмотром блестели подобно вымытой посуде. Или надраенному полу.

При этом она ощущала себя автором. Не потому, что писала, а потому, что смело вторгалась в жизнь.

Вообще-то люди не особенно стремятся к переменам. Попадут в колею и с нее не сворачивают.

Елизавета Максимовна с этим не соглашалась. В любую минуту была готова все переиграть.

Кто, к примеру, сказал, что если сейчас она редактор, то всю жизнь так и будет ставить галочки на полях?

Или, если она живет в этом городе, то не поменяет его на какой-то другой?

5.

Как уже сказано, Елизавета Максимовна вмешивалась не только в тексты, но в судьбы авторов.

Однажды так повлияла на своего подопечного, что он стал отличным писателем.

Притом как удачно это получилось. Почти не вставая из-за письменного стола.

Кабинет Елизавета Максимовна делила с неким Бажовым. Так что времени на изучение друг друга было достаточно.

Ох, и опасное это дело - соседство. Куда ни повернешь голову, непременно видишь Павла Петровича.

От такой повторяемости можно перестать что-либо замечать, но ей это помогло. Вскоре она знала, что из Бажова выйдет толк.

С чего, казалось бы, такие предположения? Очень уж правильным был этот человек.

Такие люди не пишут, а переписывают. Причем не простой ручкой, а острозаточенным красным карандашом.

Да и биография у него не очень понятная. Мало того, что бывший семинарист, но еще бывший цензор.

Как это уместилось в нем одном? Ведь цензор подчиняется десятку инстанций, а семинарист непосредственно Богу.

6.

Это если особенно не разбираться. Зато когда всматриваешься, то видишь другое.

Отрешишься от портфеля и красного карандаша. Вместо них представишь лапти и рубаху навыпуск.

Где лапти и рубаха, там, конечно, и посох, а тут совсем близко до сочинений в сказовой манере.

Если она задержала руку убийцы, то неужто сейчас оробеет? Надо только объяснить Павлу, чем ему следует заниматься.

Пишите так, словно вы не сотрудник большого издательства, а странствующий сочинитель.

В давние времена автор все время был на ногах. Не ждал, когда читатель заинтересуется, а являлся к нему сам.

Так и видишь эту встречу где-нибудь на завалинке. Гонорар уже стоит на столе и вскоре будет израсходован.

Что еще требуется творцу? Чтобы никакого тебе редактора и - полный до краев стакан.

Еще хорошо бы обойтись без Советской власти. По крайней мере, писать надо так, словно ее нет.

Да и откуда ей взяться рядом с Хозяйкой Медной горы? Ведь тогда получится, что одна власть настоящая, а другая самозваная.

К этим сугубо русским проблемам неожиданно примешалась толика еврейского.

Был в ее юности такой Ан-ский. Прежде чем посвятить себя культуре своего народа, он занимался рабочим фольклором.

Это было даже не увлечение, а страсть. Ради предмета своих чувств Семен Акимович ходил черный от угля.

Не исключено, что в Бажове Елизавете Максимовне мерещился ее старый знакомый. очень Уж похожи их интересы.

Легко вообразить Павла Петровича спускающимся в шахту. Надеющимся найти новые фольклорные россыпи.

Что касается Ан-ского, то его вполне можно представить за соседним редакторским столом.

Поворачивая голову, она бы видела не большую окладистую бороду, а аккуратную маленькую бородку.

Главное, конечно, другое. То, без чего не существует редактора, ни, тем более, автора.

Называется это способностью пожить чужой жизнью. Не в понимании Азефа и других вампиров, а совсем в другом.

7.

Вот к чему его подтолкнула Елизавета Максимовна. При этом сама об осторожности не забывала.

Дело не в том, что она редактор. В той или иной степени так чувствовали себя все.

В эти годы было не принято расслабляться. Буквально все понимали, что можно, а чего нельзя.

Вот здесь, к примеру, говоришь почти все, а тут добавляешь газетной лексики.

«Разве вы умеете пользоваться фольклором?.. - говорила Блинова в апреле 1936 года на собрании свердловских писателей, - Я недавно прочитала тов. Исетскому песню, записанную т. Бажовым в Сысертском округе… Это необыкновенные вещи. Они совершенно иначе показывают нам уральского рабочего… Союз писателей не умеет использовать своих людей. У вас есть живая энциклопедия – т. Бажов. Почему его не использовать как следует, почему не заставить прочитать ряд лекций или провести ряд бесед с теми товарищами, которые работают над этими вопросами? Я, например, эксплуатирую т. Бажова».

Непросто Елизавете Максимовне. Иногда она чувствует себя школьницей у доски.

Думаешь: сперва подлежащее или сказуемое? Что тут главное, а что второстепенное?

Потом вывозит интуиция. Определяешь Павлу Петровичу место в конце предложения.

Пусть он замыкает фразу, пропустив вперед не только грозное «эксплуатирую», но мельчайшие «я» и «т.»

Кое-кому из участников этого собрания ясно представлялась такая картина.

Возникает, предположим, нужда в авторе. Срочно требуется кого-то обслужить.

Он, конечно, является в момент. Голова опущена ровно настолько, чтобы можно было увидеть улыбку.

Ничего не говорит, а только глазами спрашивает: «Можно ли уже накрывать?»

Елизавета Максимовна или кто другой дает отмашку. Напоследок просит, чтобы только не пережаренное.

В разных вариантах такое испытывал каждый. Пусть не с перекинутой через руку салфеткой, но склоняться приходилось всем.

8.

Не зря Елизавета Максимовна осторожничала. Редактору неприятности полагаются по определению.

Сколько ни старайся – все равно тебя отыщут и навесят какой-нибудь ярлык.

Все ее недоброжелатели с обычными фамилиями, а один с символической. Тоже возвращающей ее в прошлое.

Она ухмыляется: вот это да! Был бы Петров или Иванов, а тут именно Халтурин.

Хоть не родственники, но характер еще тот. Уж если ругает, то до полного изничтожения.

Критики в это время не церемонились. Прямо с названия начинали браниться.

Елизавете Максимовне досталось: «Неполноценный сборник фольклора Южного Урала». Затем следовали кое-какие уточнения.

Различало Халтуриных то, что первый шел до конца, а второй переключился на занятия почти академические.

Оказывается, для критиков-боевиков тоже наступает время не разбрасывать, а собирать.

Основным предметом собирания Халтурина-младшего стали книги и автографы.

Все же большая жизнь прожита в литературе. За годы работы в разных издательствах кого он только не знал.

Да и у супруги опыт немалый. Как-то пришлось ей участвовать в комиссии, разбиравшей заявление Марины Цветаевой.

Кстати, само это заявление она прихватила с собой. Так что со временем оно вошло в коллекцию.

«Прошу принять меня, - писала Марина Ивановна, - на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда… 26-го августа 1941 г.»

9.

Первые десятилетия у Блиновой бурные, а последние умиротворенные. От такой жизни немного укачивает.

Кажется, словно едешь в поезде. Глядишь в окно, а там показывают разные картинки.

То какая-нибудь деревня проплывет, то небольшой городок. Сперва березовая роща, а потом осиновая.

Она и радио слушала примерно так. Будто все эти новости ее почти не касаются.

Усатого тирана сменил живой подвижный человечек. Тот был похож на памятник, а этот нет.

Если бы были живы Коля, Игорь и Вася, она бы по этому поводу устроила праздник.

Сейчас ей стараться не для кого. Даже если она испечет пирог, то потом его есть целую неделю.

Дело для себя Елизавета Максимовна выбрала отстраненное. Не связанное с окружающей действительностью.

Есть такая область знания: «библиография». Специализация то ли «История сносок», то ли «Актуальные проблемы библиотечных карточек».

Тому, кто надеется обрести внутреннее равновесие, ничего лучше не придумать.

Да и наука любопытная. Объясняет нам, несмышленым, что зря мы безразличны к перемене мест слагаемых.

Если запятая идет после тире, то извольте с этим считаться. Легкомыслие тут совершенно недопустимо.

Прежде всего в таких вещах требуется убежденность. Ведь никто не объяснил, почему эта последовательность, а не другая.

Работает Блинова в московском Институте культуры. Посредством лекций и семинаров несет свет своей веры.

Всегда найдутся две-три сторонницы. Остальных нужно наставить на правильный путь.

Острое зрение библиографу необходимо так же как исследователю юрких насекомых.

Ведь кавычки и скобки не больше тараканьих ножек. Такие маленькие и все время норовящие ускользнуть.

У Елизаветы Максимовны свои ассоциации. Ей вспоминаются игрушечные бои на полу.

Солдаты бегут, артиллерия стреляет, а над всем этим, подобно Богу-Саваофу, склоняется организатор и режиссер.

Сколько раз эта роль доставалась Игорьку и Васе! Их пушки били без промаха, вверенные им полки были готовы принять смерть.

В те времена не хватало игрушек, а потому вместо танка был бидон, а вместо гаубицы кастрюля.

Как и полагается, все это грохотало. Мир наступал с той минуты, когда появлялась она.

Ей надлежало перековать мечи на орала. В бидоне принести молоко, а в кастрюле сварить суп.

Если в занятиях библиографией есть что-то от таких сражений, то зачет – это, безусловно, парад.

Самые нерадивые воспитанники в этот день принаряжаются и отвечают как по писаному.

Экзаменатор тоже не в обычной своей безрукавке, а в белой блузе. Хочет подчеркнуть, что разделяет успех учеников.

Трудно поверить, что эта женщина не всегда была патриотом запятых и когда-то противостояла самому Азефу.

Так и видишь: торопится этакая мышка-норушка… Кажется, у нее в сумке не тетрадки, а рассыпчатые как крупа знаки препинания.

Спешит – и, в то же время, все замечает. Увидит издалека двоечника и отчитает по полной.

В руках у студента тетрадка. В ней на каждую синюю реплику дан красный ответ.

И так каждый день... Лекции, практические, методобъединение… Ощущение такое, что ее жизнь обрела законченность сноски.

10.

Елизавета Максимовна составляла не только чужие библиографии, но и свою. Когда начала эту работу, то изумилась количеству пунктов.

Сперва труды, связанные с фольклористикой. Не зря ее называют ведущей фольклористкой Урала.

Однажды она сама о себе так сказала, и разгорелся скандал. Сразу появилось несколько претенденток на это звание.

Независимо от места в иерархии, она действительно кое-что сделала. Только фольклорных сборников составлено три.

Потом начинается московский период. Главная работа этого времени - указатель ««Литературная газета» А. А. Дельвига и А. С. Пушкина».

Буквально несколько лет не разгибалась. Возводила это здание, рыла туннель, громоздила лестницу в небо.

Еще можно сказать, пыталась вычерпать море. Сама удивилась, когда достигла дна.

Главная задача библиографа – установить истину. Представить явление как понятное и обозримое.

Была у Елизаветы Максимовны еще личная цель. Она рассчитывала, что эта работа помирит ее с дочкой.

В примечаниях поместила что-то вроде обращения к Ирине. Остальные эти места проскочат, а она непременно должна прочесть.

Несколько раз Блинова цитирует зятя. Как бы говорит: вот видите, мои дорогие, мы все одна семья.

Конечно, труды замечательные. Если бы они не состояли в родстве, то ссылок было бы не меньше.

Все же это своего рода жест. Словно она просит дочь и ее мужа чувствовать себя в книжке как дома.

Когда в шестьдесят шестом указатель вышел, Елизавета Максимовна сразу отправила посылку в Ленинград.

Отсчитала неделю на дорогу, потом неделю на ознакомление, затем еще несколько дней на привходящие обстоятельства.

Все сроки прошли, а ответа не было. Если даже Ирина долистала до этих сносок, то не заметила сигнала.

Титульный лист книги Е.М. Блиновой. 1966.

11.

 Прежде была очарованность, а теперь разочарованность. Раньше имели место глобальные цели, а сейчас небольшие свершения.

Своего рода философия малых дел. Философия кавычки, скобки, запятой и тире.

Студентов она тоже приучала к последовательности. К тому, что лучше двигаться осторожно, нежели нестись галопом.

Ну никаких преимуществ в галопе. Ничего не разглядишь ни во время, ни потом.

Прибегаешь весь в мыле. Не сразу и скажешь, что это было, а, главное, зачем.

Так на примере библиографии она учила жизни. Очень не хотелось, чтобы молодые повторяли ее ошибки.

Конечно, ни слова о Коле или Азефе. Вполне достаточно примера с неправильно поставленной запятой.

Дома Елизавета Максимовна зажигает лампу и садится пить чай с усталой женщиной, отраженной в зеркале.

Наконец можно все обсудить. Спросить ее, то есть себя: неужто столько пережито лишь для того, чтобы ощутить глубину одиночества?

Вопрос, конечно, риторический. Как бы ты на него ни ответил, все равно живешь дальше.

От вопросов переходишь к воспоминаниям. Рассказываешь себе и той, что напротив, о разных событиях прошлого.

Тут, конечно, столько всего, что никакого чая не хватит. Поэтому чашка отставлена в сторону, а историям нет конца.

Вроде запретила себе задавать вопросы, а куда от них денешься. Уж очень непросто складывалась жизнь.

Например, тот же Азеф. Был он куда грознее декана их факультета, а ведь она его не испугалась.

Теперь она и декана обходит стороной. Когда приходится пересечься, вовсю демонстрирует почтение.

Значит, исполнительность – это возрастное? Последствие того, что так долго она не считалась с обстоятельствами?

Блинова опять задумается. Удивится: ответа нет, а конфеты уже кончились.

Так она живет. Первой действительности неизменно предпочитает вторую.

Вот почему рядом с Колиным портретом у нее на полке стоит свеча и скульптурка Дон Кихота.

Возвращаясь из института, Елизавета Максимовна непременно зажигает свечу.

В отблесках огня сразу возникают Колина улыбка, лошадь и копье рыцаря. Потом та самая спутница в зеркале.

Да еще мы забыли кота… Глаз у него хитрый, а нрав такой же как у знаков препинания: ничего не скажет, но точно не предаст.

12.

Если бы не осторожность, она бы непременно завела дневник. Отражалась бы в нем как в зеркале.

Уже собиралась это сделать, но себя остановила. Ведь это все равно, что написать в компетентные органы.

Вот, мол, уважаемые товарищи, моя жизнь. Большую ее часть занимают сетования разного рода.

Нет, Елизавета Максимовна не стала жаловаться. Все свои недоумения унесла с собой.

Правда, одно свидетельство сохранилось. Коллега по институту культуры запомнила фразу из ее письма.

Что говорить, ненадежное хранилище. За годы существования в устной форме смысл мог полностью измениться.

Почему-то сомнений не возникает. Буквально сразу признаешь ее авторство.

Помните, как Азеф все распутал? Взглянул на страничку в конверте и произнес: это она.

Так вот это тоже она. Когда столько раз так думаешь, то однажды это должно вырваться.

«Очень устала сражаться с судьбой. – слышишь ее голос, - Отрицательный опыт - тоже опыт. Это утешает».

Отступление о том, как автор попал в рай

1.

Как-то я оказался в раю. Не так далеко, как Роше и Саша, а совсем близко.

Дело было в Финляндии, в нескольких километрах от города Лаппеенранта.

От Петербурга на машине часов пять.

Не то чтобы какие-то красоты. Таких сосен и елей в избытке у нас на даче.

Правда, все какие-то очень спокойные. Даже утки ведут себя так, словно им ни до чего нет дела.

Начинаешь понимать, что такое достоинство. Это когда ограничения не насильственные, а добровольно принимаемые на себя.

Как тут не позавидовать. Если в другой жизни мы вернемся в животный мир, я бы предпочел стать уткой.

Не представить лучшей формы существования. Высоко тянешь шею, указываешь клювом путь, легко ступаешь красными лапками…

Вот так как эта. Подошла, попробовала воду, потом поплыла… Вслед за ней двинулись другие.

Как они добились такого единодушия? В считанные секунды образовали треугольник и заскользили по реке.

Плавают как-то иначе, а утки именно скользят. Точно так же, без всякого усилия, они летают…

Еще здесь есть воробьи, пчелы, паучки. Каждый со своей повадкой и особенностью.

Понимаете, почему рисуя картины рая, художники чаще всего изображают природу. Радостную жизнь растений и насекомых.

У людей, конечно, тоже есть своя роль… Правда, с птицами и другой живностью они вряд ли могут сравниться.

2.

Что происходит в раю? О том, что поют птицы и утки гордо поднимают головы, мы уже говорили.

Кроме того, здесь простор для детей. В обычной жизни им мешают взрослые, а тут они чувствуют себя вольготно.

Что еще? Поют псалмы, возносят Господу благодарность за то, что его щедрот хватает на всех.

Ведь это все его подарки. Последний муравей, ползущий по дереву, тоже участвует в его замысле.

Этот лагерь точно находится в его ведении. Ведь он покровительствует всему, в чем явлено бескорыстие.

Сейчас он тоже рядом. Вдруг выйдет из тени и самых маленьких погладит по голове.

Удивляется: да кто же придумал такое? Все лагеря как лагеря, а это лагерь для еврейских детей из России.

Что еще учудили финны – устроили шабат. Вышла гремучая смесь иудаизма и христианства.

Зажигают свечи в семисвечнике и славят Христа. Причем не на финском или русском, а на его языке.

Иврит тут звучит совершенно естественно. Легко сливается с голосами природы и гомоном детей.

Конечно, не все так чувствуют. Как бывают слабовидящие, так встречаются слабоверующие.

Так вот объяснение специально для них. Вряд ли им что-то откроется, но хотя бы перестанут спрашивать.

Суббота – это день Божий. Раз в неделю повседневность отступает для того, чтобы он мог спуститься на землю.

Теперь ясно, почему все вокруг рукодельное? Не тысячная копия дождя или дерева, а единственный авторский экземпляр.

3.

Такое бывает лишь в Финляндии. Если в этой стране утки становятся философами, то что говорить о местных жителях.

Когда все было съедено и выпито, начался разговор. Причем никто не пытался перехватить инициативу.

Видно, это тоже влияние природы. Так деревья не мешают друг другу, а растут в свое удовольствие.

Вот и наша беседа свободно ветвилась и насыщалась разными смыслами.

Взрослые рассказывали детям о том, как заходили не туда, а потом вставали на правильный путь.

С тех пор обрели уверенность. Ощущение того, что у них под ногами не вязкая почва, а ровная дорога.

Одна финка была дочерью православного проповедника. Что-то тут ей передалось по наследству.

Некоторые его примеры ее особенно трогали. Только он начинал говорить, а она уже вытирает слезы.

Вот, например, история о девочке, чей отец работал на другой стороне озера. Каждый вечер она ждала его домой.

И вот, представьте, страшный туман. Где-то совсем близко лодка пытается выйти на правильный путь.

Девочка сложила руки рупором и изо всех сил закричала: «Твой дом здесь».

Туман был сильным, но отец услышал. Подумал: это или его дочь, или сама высшая сила.

На самом деле они действовали сообща. В подобных ситуациях Бог использует своих чад.

Затем еще разные люди удивлялись, что рассчитывали только на себя. Ведь жизнь лишь тогда обретает смысл, когда ты не один…

Вообще как это - без Бога? Если кто-то попробует существовать так, то потом к нему придет…

Наконец очередь дошла до меня. Никакого особого пути у меня не было, но зато я мог вспомнить Блинова.

Я говорил долго, дольше всех. Ведь эта история только тогда понятна, когда рассказана до конца.

Начал с гибели Коли от рук погромщиков. Не пропустил поездки на голод и спектакля по пьесе Чирикова.

В запасе у меня была еще одна история, но я себя удержал. Нехорошо столько времени отнимать у воздуха и тишины.

4.

Ну а вам этот сюжет расскажу. Ведь без него будет не хватать чего-то важного.

Когда-то я был совсем маленьким и мне понадобилось что-то найти в шкафу.

Крохотной ручкой нащупываю шелк. Тащу на себя и вижу, что ткань желтая с черными полосами.

Бегу спросить у мамы. Она объясняет, что эта накидка для молитвы принадлежала нашему предку – раввину.

Значит, прежде чем обратиться к Богу, надо переодеться. Столь важную беседу неловко вести в обычной одежде.

Может, дело в том, что так скорее Бог обратит на тебя внимание? Уж больно желтое и черное бросаются в глаза.

Сколько раз предок являлся перед ним в таком виде. Так что их знакомство скорее всего состоялось.

Бог посмотрит вниз: так это вы, уважаемый? Впрочем, видимыми жестами своего интереса не подчеркнет.

Как ни занимали его отдельные особи, он помнил о гармонии. Можно сказать, был ее гарантом.

Имеет ли он право выделить кого-то одного? Ведь тут же кто-то столь же достойный потребует к себе внимания.

Так что правильней просто находиться рядом. Чтобы каждый чувствовал себя немного спокойней оттого, что он есть.

5.

Присутствия Бога предку показалось недостаточно. В дополнение к его контролю, он установил свой собственный.

Сразу видно, настоящий ученый. Правда, предметом его интереса стала не колба с жидкостью, а такой недостойный сосуд как он сам.

Результаты записывались в дневник. Перед сном выставлялась оценка за прошедший день.

Хороших отметок здесь столько сколько у нерадивого школьника. Промелькнет четверка, а потом длинный ряд троек.

Самое любопытное тут критерий. Важнее всего для него было не то, что сделано, а то, что не удалось.

Вот он склоняется над тетрадкой. В который раз старается отделить зерна от плевел.

Сделал ребенку козу – неплохо.

Довел слепого до дома – тоже ничего.

Весь день вел беседы с посетителями, а был понят только двумя из них…

Кроме того, предок пытался понять, насколько в своих исследованиях он смог осуществить замысел.

Такой, прямо скажем, чудак. Жил, между прочим, в конце восемнадцатого века и умер в год смерти Пушкина.

Вряд ли этот опыт широко распространится, но все же не стоит его совсем отбрасывать.

Иногда полезно устраивать проверки. Вызывать себя к доске, ставить в угол, требовать явиться старших.

Именно этим мы сейчас займемся. Начнем не с самой книги, а с ее автора.

Вряд ли человек, завершающий столь объемное сочинение, совсем не изменился.

Любое общение важно, а с Колей особенно. Когда столько времени живешь чужой жизнью, то она прибавляется к твоей.

Пусть перемены не бросаются в глаза. Не то чтобы благодарность начальства или орден в петлицу.

В какую-то тихую минуту вспомнишь Блинова и подумаешь о том, что я – это действительно я.

Отступление напоследок

1.

Непросто писать последние страницы. Все время боишься что-то упустить.

Или вдруг новые обстоятельства. Вроде все уже сказано, а тут неожиданный поворот.

Я решил написать главному раввину Житомира. Что, интересно, он думает на этот счет.

Конкретно вопрос стоял так: помнят ли в его городе студента Колю Блинова?

Не хочется верить, что он покинул родные края. Где-то должно что-нибудь сохраниться.

Вот я и спрашивал: где? Нет ли у раввина сведений, что Коля кому-то небезразличен.

Может, в день его рождения или гибели приносит цветы на могилу? Вдруг еще наворачивается слеза.

На эти мои вопросы отвечают: нет. Не знаем никакого Блинова и не разделяем ваших чувств.

«Уважаемый господин Ласкин. К сожалению, ни в школе, ни в общине никто не слышал и не помнит про Блинова. Раввин Шломо Вильгельм звонил по этому поводу профессору Меламеду в Киев, который родом из Житомира, и знает практически все о еврейском Житомире. Однако профессор сказал, что он уже общался с Вами, господин Ласкин.

С наилучшими пожеланиями!

Андрей».

Словом, раввин ответил через посредника. Впрочем, Бог тоже общается через посредников, так что ничего странного тут нет.

Только категоричность расстраивает. Прямо-таки ни капли тоски по поводу образовавшейся пустоты.

Потому и фамилию повторили еще раз. Чтобы не оставалось сомнений в том, что разговор окончен.

Как видно, в упомянутой в письме школе так принято. Если ученик чего-то недопонимает, к нему обращаются дважды.

2.

Еще удивительнее то, что через некоторое время из Житомира пришло продолжение.

Без конкретных намерений залезаю в интернет. Вдруг узнаю, что на моего адресата, Шломо Вильгельма, совершено покушение.

Если бы не подоспел водитель, было бы совсем плохо. Могло кончиться не больницей, а чем-то похуже.

Затем события развивались по известному сценарию. Если молодчикам что-то надо, их уже не остановить.

«После отъезда раввина нападавшие пытались проникнуть в помещение общежития для еврейских девочек по ул. М. Бердичевская, 7, выкрикивали антисемитские лозунги, оскорбления и пытались ударить одну из девочек, а когда воспитатели не позволили хулиганам войти в помещение, бросили в нее горящую сигарету».

Случилось это совсем близко от того места, где Коля сперва протягивал руки, а потом был сбит с ног.

Ну что, говорю я себе, убедился, что сегодня о Блинове помнит лишь лошадиная дуга в доме его дочки.

Презабавная, надо сказать, вещица. В самом начале века наш герой привез ее из Женевы и подарил матери.

Знакомые музыканты всегда ею интересуются. Непременно постучат карандашом по серебряной спинке колокольчика.

Столь простыми средствами извлекают сложные мелодии. Едва ли не в пику стоящему рядом роялю.

Колокольчики не просто заливаются, а что-то припоминают. То восхищаются - «ах!» и «ох!», то спрашивают - «отчего?» да «почему?»

Своего рода музыкально оформленное бормотание. В такой степени полное разного рода чувств, что слова не нужны.

Впрочем, догадаться можно. Кажется, колокольчики произносят: «Я здесь».

Потом еще что-то столь же важное на своем музыкальном языке.

Ну там «динь-динь» или «дон-дон». Что следует понимать так: «Не очень ли вы изменились за время моего отсутствия?»

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2893

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer11/Laskin1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Журавлева Нелли Сергеевна
Челябин&, Россия - at 2015-03-03 06:48:29 EDT
Уважаемый Александр! Очень благодарна Вам за публикацию истории Елизаветы Блиновой. Я много лет изучаю литературное движение на Урале 1930-х гг., и она как редактор являлась его ключевой фигурой. Особенно это касалось Челябинска, где Блинова стала едва ли не единственным профессионалом, который фактически создал советскую литературу в городе. После отъезда из Челябинска ее следы затерялись. Я много лет по крупицам собирала о ней информацию: в РГАЛИ ничего не нашла. Если Вам интересно, я опубликовала статью о ней. Хочется узнать, какое отношение она имела к Санкт-Петербургу, ведь в 1913 г. вместе с М. Кузьминым она перевела с французского "Книгу масок" Реми де Гурмона. Еще раз огромное спасибо за проделанную Вами работу!!!

---

Александр ЛАСКИН
Санкт-Петербург, Россия - at 2010-11-06 08:56:21 EDT
Уважаемый Евгений! Спасибо за публикацию отрывков из второй части.
У меня, кстати, забавная новость. Читатели моей книги из Житомира обратились в администрацию своего города с просьбой установить мемориальную доску Николаю Блинову. Самое удивительное, что их не
выгнали и не посмеялись, а отнеслись с пониманием. Еще более важно, что эти люди - не только евреи, но и русские.

---

Валерий
Германия - at 2010-11-06 07:25:51 EDT
Уважаемый Александр!
Спасибо за интересный роман-исследование,много позновательного из той далекой эпохи,к сожалению,Человечество далеко не продвинулось,все те же комплексы и фобии.
Случайно,по кассательной,Вы прикоснулись и к судьбе моих
близких,моя бабушка дружила с Владимиром Ионовичем Темкиным,одним из выдающихся людей той эпохи,хорошо его
знала,проважала его в эмиграцию и осталась жить в его доме,в Елисаветграде,разумееться "уплотненной",как и положено после революции,в этом доме и родилась моя мама,
они покинули его в августе 1941 года,с трудом избежав встреч с немцами.
Этот дом был подарен Темкину общиной Елисаветграда,вместе
с золотым ключем.

---

---

---