Levenson1

Годы Советского Средневековья (1948-1953) – глазами студентки медицинского института

В сентябре 1948 началась моя студенческая жизнь в Первом Московском Медицинском институте. Казалось, эта жизнь мало отличалась от школьной. Даже моя дорога от дома до институтского здания – кирпичного 4-х этажного Анатомического корпуса на Моховой улице, рядом со старым зданием Американского посольства – была для меня немногим дальше, чем прежний путь до школы. И занятия наши были как бы продолжением школьных занятий – так же как и в школе они шли по определенному плану, по утвержденным, так называемым «стабильным», учебникам.

Но сходство это было на самом деле только внешним. В школе мы были в узком, изолированном мире. Институт привел нас в соприкосновение с миром внешним, с реальной жизнью. А эта реальная жизнь была необыкновенно богата событиями почти кафкианского толка, возвращавшими медицину и биологическую науку в стране далеко назад, в Средневековье. В студенческие годы мы были свидетелями: Августовской 1948 года сессии ВАСХНИЛ[2] и разгрома научной генетики; Павловской сессии АН и АМН 1950 года и разгрома физиологии, а заодно и разгрома разных областей клинической науки и практики; и наконец, мы были в гуще событий во время дела «врачей-убийц» в 1952 году и антисемитской кампании. Это – по-крупному, не считая многих мелких, но не менее безумных событий последних лет Сталинского правления.

Августовская 1948 года сессия ВАСХНИЛ и кое-что другое

Первые шаги на первом курсе медицинского института совпали с последствиями печально известной августовской сессии ВАСХНИЛ, ознаменовавшей полный и окончательный разгром научной генетики в стране. Об этом написано много, особенно в последнее время, в период гласности – хотя к сожалению, сейчас эти проблемы интересуют только историков. Тем не менее я должна коротко рассказать об этом событии и о том, что ему предшествовало.

Августовская сессия 1948 года была завершением разгрома. О начале этого страшного дела я и мои сверстники почти не знали – мы были для этого слишком незрелы. Наступление Средневековья в советской биологической науке (и не только в биологической, но и в науке в целом, и в искусстве, и в любом творчестве) началось одновременно с террором, коллективизацией, индустриализацией, словом, одновременно со строительством социализма в стране, и достигло апогея в послевоенные годы, в последние годы жизни Сталина.

Одной из непосредственных причин разгрома биологической науки была коллективизация. Нормальная жизнь деревни была сломана. Наиболее толковые и работящие крестьяне, «кулаки», «собственники», разорены, сосланы, уничтожены. В деревне хозяйничала пьянь и голь, они были основой советской власти в деревне. И следствием этого было разорение хозяйства и голод.

Недавно уже здесь, в Америке, мы ездили в бесплатное путешествие в район исторического города Вильямсбурга в Вирджинии по предложению фирмы, торгующей недвижимостью и рассчитывающей (ошибочно!), что мы можем купить там какие-нибудь владения. Приставленный к нам брокер, познакомившись с нашими анкетами, неожиданно отреагировал на год рождения, 1930-й. «О, вы родились как раз в год Великой Депрессии!» Я была поражена такими ассоциациями – менее всего я думала о годе своего рождения как о годе Великой Депрессии. После секундной паузы я ответила: «Нет, мы родились в год сплошной коллективизации». Брокер меня не понял. Какие разные мерила жизненных катастроф были уже тогда в России и во всем остальном мире! Год 1929 для всего мира – начало Великой Депрессии, для России – год «Ликвидации кулачества как класса».

Разрушив деревню коллективизацией и истреблением «кулаков», советская власть должна была решать проблему сельского хозяйства быстро, сегодня же. Только шарлатаны готовы были обещать всё, что угодно, и притом немедленно. На этом фоне и появился Лысенко, малообразованный агроном, «принципиально» не читавший мировую биологическую литературу и презиравший науку вообще и достижения современной генетики в частности. Зато он предлагал быстро решить проблему урожайности, используя яровизацию озимой пшеницы (предварительное выдерживание ее семян на холоде), а заодно с помощью яровизации обещал продвинуть на север хлопчатник, кукурузу, сою и другие теплолюбивые растения

Примитивный и невежественный, непричастный к науке о наследственности, Лысенко считал, что новые виды растений можно создавать просто путем изменения условий среды, в которой культивируются растения, не подозревая, что следует в своих воззрениях давно отжившей теории Ламарка. На помощь Лысенко пришел И.И. Презент, «философ» советского выпуска, который специализировался на подведении марксистской базы под агрономические идеи Лысенко.

Вместе Презент и Лысенко выдвинули понятие «творческого дарвинизма», провозгласили решающую роль внешней среды в формировании наследственных признаков. Лысенко широкой рукой обещал создать в кратчайшие сроки высокоурожайные виды проса, невырождающиеся сорта картофеля, обеспечить небывалые урожаи. Всё это Сталину нравилось, он поддерживал решительного агронома из крестьян, карьера Лысенко росла как на дрожжах – он быстро стал академиком, а затем и президентом ВАСХНИЛ.

Лысенко был человеком не просто невежественным и презиравшим истинное знание и истинную науку. Он был злобным фанатиком, не отягченным нормами морали, готовым бороться со своими противниками-учеными всеми доступными методами, включая демагогию и доносы в «органы». В 1930 годы он говорил о «вредителях-кулаках в науке», о том, что «классовый враг – всегда враг, ученый он или нет» (на одной из таких конференций Сталин при этом говорил «браво» и аплодировал). С помощью Лысенко в 1930 годы, годы террора, были арестованы и погибли многие сотрудники выдающегося биолога Николая Ивановича Вавилова, создателя и руководителя Всесоюзного Института Растениеводства (ВИР) в Ленинграде, создателя и президента ВАСХНИЛ. Затем был ликвидирован и сам Вавилов: в 1940 году он был арестован, приговорен к расстрелу, но «помилован», и в 1943 году умер от голода в Саратовской тюрьме. Однако, классическая генетика в Советском Союзе еще существовала, оставались сильные ученые-генетики, уровень науки оставался высоким. Ученые-генетики были по самому своему существу врагами Лысенко. Чтобы самому подняться к вершинам карьеры, он должен был их уничтожить.

Решение покончить с врагами-генетиками в августе 1948 года было связано с появлением критических выступлений против Лысенко. Среди наиболее влиятельных критиков был Андрей Жданов (один из ближайших помощников Сталина) и его сын Юрий, возглавлявший отдел науки Центрального Комитета партии. После сессии ВАСХНИЛ Юрий Жданов был смещен со своей должности, а Андрей Жданов неожиданно умер в сентябре 1948 году (совпадение?).

Сессия ВАСХНИЛ была настоящим избиением учёных-генетиков сворой лысенковцев. Позиции Лысенко были одобрены лично Сталиным. Из 56-ти выступлений на сессии только 7 человек пытались отстаивать научную генетику: Алиханян, Жебрак, Жуковский, Завадовский, Немчинов, Поляков, Рапопорт). В тех условиях их научная принципиальность была на уровне настоящего героизма. На следующий день некоторых из них вынудили покаяться в своих «заблуждениях».

Среди тех единиц, кто не отступился от своих взглядов, был генетик Иосиф Абрамович Рапопорт. Нам посчастливилось позже познакомиться с ним – с семьей его брата, Константина Абрамовича, мы много лет дружили, вместе ездили отдыхать. Иосиф Абрамович производил впечатление очень мягкого, тихого и скромного человека, исключительно вежливого, совершенно лишенного резкости в манере и выражениях. Трудно было представить себе, что этот человек, уже будучи доктором биологических наук, прошел войну, на фронте несколько раз совершал настоящие подвиги храбрости, трижды был представлен к званию Героя Советского Союза, но не получил, т. к. евреев из списка представленных часто вычеркивали[3]. Трудно было представить его совершающим труднейший подвиг принципиальности в отстаивании своих взглядов наперекор указаниям партии и лично Сталина. После сессии ВАСХНИЛ он был исключен из партии, уволен с работы. В течение 9-ти лет после сессии ВАСХНИЛ, до 1957 года, доктор биологических наук Рапопорт перебивался случайными заработками – например, работал лаборантом в геологической экспедиции. При всей своей внешней мягкости это был человек поразительной воли и стойкости.

Позже я узнала о самоубийстве биолога Д.А. Сабинина, работавшего на кафедре физиологии растений Московского Государственного Университета. Вскоре после сессии ВАСХНИЛ Сабинин выступил на Ученом Совете биофака и отказался отречься от научных истин, которым был предан. Его уволили. Он готовил к изданию книгу по физиологии растений – в 1951 году набор книги был «рассыпан». Дмитрий Анатольевич Сабинин застрелился.

Я помню события конца 1947 года – дискуссию о внутривидовой борьбе, развернутую на страницах Литературной Газеты. Я была ещё ученицей 10-го класса школы, и мне тогда – по моей общей и биологической неграмотности – обсуждение вопроса о том, существует или нет борьба внутри вида, казалось настоящей дискуссией. Публиковались разные точки зрения, и мне казалось, что вопрос обсуждается по существу. Позже, уже после сессии ВАСХНИЛ, наш институтский преподаватель марксизма Александр Моисеевич Козлов, очень глупый и потому иногда очень откровенный, говорил нам на занятиях по поводу этой дискуссии: «Я тогда вовремя сориентировался и занял нужную позицию». Фраза запомнилась, и многие годы служила нам выражением сути конформизма и беспринципности. Исход дискуссии был, конечно, предрешен, и формула лысенковцев – «волк волка не ест, волк ест зайца» – была поддержана официально.

Александру Моисеевичу Козлову, как я узнала недавно, принадлежит еще одна «крылатая» фраза, сказанная в более позднее время, после смерти Сталина, в период Хрущевской критики сталинизма, году в 1956-57-ом: «Нам, старым членам партии, нетрудно менять свои взгляды, не то что вам, молодежи». Эта фраза своей откровенностью запомнилась студентам следующих за нами курсов.

Из положения «волк волка не ест» (положения сомнительного – когда Акела промахнулся, его судьба была бы плачевной, если бы не помощь Маугли) родилась демагогическая идея Лысенко создавать «полезащитные лесонасаждения» в степных районах путем «квадратно-гнездового» способа посадки дубков. Полезащитные полосы были призваны остановить разрушение плодородных земель оврагами. Гнездовой способ посадки, когда рядом, «гнездом», сажали по четыре молодых дубка, был основан на идее, что «дубок дубку поможет», так как внутри вида конкуренции нет. Моя двоюродная сестра Людмила, поступившая в 1946 году на геологический факультет Московского Университета, летом ездила вместе с другими студентами сажать полезащитные полосы. Это было объявлено таким же «всенародным делом», как при Хрущеве – освоение целинных и залежных земель, а при Брежневе – строительство БАМ"а (Байкало-Амурской Магистрали). И таким же, как оказалось, бессмысленным.

Осенью 1948 года я со своей институтской подругой Вероникой Элькинд отправилась на биофак МГУ, где должна была быть дискуссия по материалам Августовской сессии ВАСХНИЛ. Дискуссия проходила в аудитории Зоологического музея на улице Герцена. Студенты биофака, в отличие от студентов-медиков, находились в центре событий. Преподаватели биофака, вчерашние уважаемые учителя, выдающиеся ученые, любимые лекторы подвергались шельмованию лысенковцами, изгонялись из университета. Студенческая масса кипела, в аудитории чувствовалось напряжение. За столом президиума восседал главный «творческий дарвинист» Презент, только что оставивший кафедру философии Ленинградского Университета и назначенный на должность декана биологического (!) факультета МГУ (Презента сняли только после смерти Сталина – за растление студенток).

Презента окружали ученики, Ленинградские студенты-философы – один из них был докладчиком, он пересказывал выступления на сессии ВАСХНИЛ. После доклада посыпались записки с вопросами. Один из вопросов касался существа классической монографии Шмальгаузена «Факторы эволюции» (Шмальгаузен, крупный ученый, теоретик дарвинизма, подвергался яростным нападкам на сессии ВАСХНИЛ). Ответ докладчика был коротким и вполне марксистским: «Я всякую макулатуру не читаю». Тут же пришла следующая записка: «Как же Вы можете называть макулатурой то, чего не читали?» Докладчик в ответ поднял книгу «Сессия ВАСХНИЛ»: «Мне достаточно прочитать вот эту книгу». Этот запомнившийся мне диалог очень точно отражал стиль дискуссии

Когда всё закончилось, студенты, и слушатели и докладчики, скопились в очереди в раздевалку. Там, в просторном фойе Зоологического музея, висело большое, во всю стену, панно, изображавшее схватку самцов-оленей: два рослых оленя сцепились своими ветвистыми рогами в пылу борьбы за самку. Передо мной в очереди стоял студент-докладчик со своим товарищем. «Смотри-ка», – сказал товарищ, кивая на панно. «А ведь тут внутривидовая борьба». «Ну и что?» – откликнулся философ. «Мы же тоже друг другу в морду даем». Достойное это было завершение «научной дискуссии»!

В медицинском институте последствия сессии ВАСХНИЛ сказывались значительно меньше, чем в МГУ, но структура курса биологии была пересмотрена и некоторые наши преподаватели пострадали.

Лекции по биологии читал нам профессор Ильин. Он был приспособленцем и конформистом, но в тот роковой 1948 год попал в немилость. Борцы с формальной (то есть классической) генетикой набросились на него за маленькую статью в медицинской энциклопедии, посвященную... морской свинке. Статья была написана до известной сессии, и профессор Ильин «вовремя не сориентировался и не занял нужную позицию». Он легкомысленно написал, что у морской свинки есть четыре хромосомы! (структуры, которые можно было видеть в обычном, световом микроскопе). Но слово хромосома было запретным, лишенным права на существование. На Ученом Совете института Ильин должен был каяться в своем «преступлении».

В первый же год стандартный курс биологии был изменён.

Интересно, что и в школе и в институте учебники, по которым мы занимались, назывались стабильными. На самом деле, вряд ли можно было вообразить что-нибудь менее стабильное. Учебники менялись согласно последнему «Постановлению Партии и Правительства», начиная с учебников младших классов, где портреты арестованных и расстрелянных маршалов были вымараны лиловыми чернилами, и кончая полностью отброшенными, запрещенными учебниками и руководствами по биологии и генетике. В конце сороковых – начале пятидесятых в Первом Мединституте работала специальная комиссия по пересмотру литературы в библиотеке института. Книги, написанные «не так» или «не теми» (арестованными и уничтоженными), изымались, уничтожались или передавались на «спецхранение» (в точности по повести Оруэлла «1984»).

Вместо генетики, преподавание которой было полностью запрещено, мы детально, как в прежние времена Библию, изучали книгу Лысенко «Агробиология». Немало студентов, и я в том числе, искренне радовались, что нам не надо изучать сложности генетики, законов Менделя: все премудрости были заменены для нас примитивной книжкой Лысенко. «Не надо сдавать» – вот была наша (и моя!) главная радость. И не думали мы о том, что на всю жизнь останется серьёзный пробел в образовании, что ликвидировать его не так легко, и не всем это удастся. И не задумывались над тем, что запрет на понятия ген и даже хромосома был введен в те годы, когда западные ученые расшифровали структуру ДНК, основного вещества наследственности.

«Агробиология» Лысенко, написанная топорно и примитивно, не раз вызывала у нас бурное веселье своими нелепыми формулировками. Как-то во время подготовки к экзамену, уютно устроившись с Вероникой на чердаке её дачи, прочитали мы определение понятий роста и развития по Лысенко. Я не помню этих формулировок точно, но примерно они звучали так: «Рост есть воспроизведение себе подобного через себе подобное, а развитие – воспроизведение себе подобного через себе неподобное». Неудержимый, истерический хохот напал на нас. Мы не могли заниматься дальше – только успокоимся, возьмем в руки книгу, и опять «себе подобное и себе неподобное» вызывают припадок смеха.

Начиная свой рассказ о разгроме генетики, я пыталась в меру сил объяснить причины такого развития событий – коллективизация, разорение деревни, безответственные обещания Лысенко. Но я чувствую, что подобные объяснения носят примитивно частный характер и не в состоянии объяснить наступления Средневековья в огромной стране. А Средневековье надвигалось.

Широкую известность в эти годы получила теории О.Б. Лепешинской об образовании клеток из бесструктурного «живого вещества». Книги Лепешинской в начале 1950 годов издавались ежегодными тиражами в 50 и 100 тысяч экземпляров. Позже в своих воспоминаниях профессор-патологоанатом Я.Л. Рапопорт писал о посещении лаборатории Лепешинской, где он наблюдал её опыты: две лаборантки растирали в фарфоровой ступке семена свеклы, чтобы таким образом получить «бесклеточное живое вещество», из которого затем вырастет свекла. «Мне казалось, – пишет Я.Л. Рапопорт – что я побывал в Средневековье, и лишь потом узнал, что был на вершине научного Олимпа».

В 1949 году вышла книга некоего Бошьяна «О природе вирусов и бактерий». Даже среди публиковавшихся в это время дремучих «научных» данных книга Бошьяна была явлением выдающимся. Он утверждал, что микробы, фильтрующиеся вирусы и неживые кристаллы белка есть разные формы одного и того же возбудителя инфекции, что в считающихся стерильными материалах может из «кристаллического белка» зарождаться жизнь. Бошьян «доказывал», что жизнь возникла не только в отдаленные времена, но она постоянно возникает и в настоящее время. Идеи Бошьяна вполне соответствовали средневековым убеждениям о зарождении мышей из грязного белья. Тем не менее общая обстановка в стране была такова, что идеи и «опыты» Бошьяна заведующая кафедрой микробиологии Первого мединститута, профессор Мария Николаевна Лебедева, включила в издаваемый ею в это время Практикум для студентов-медиков.

Августовская сессия была только одним из событий мрачного послевоенного периода. В 1946 году были разгромлены журналы «Звезда» и «Ленинград», шельмовали Ахматову и Зощенко. В этом постановлении издевательски объединены были такие разные литераторы как лирическая поэтесса Анна Ахматова и сатирик Михаил Зощенко. В начале 1948 года было опубликовано постановление о формализме в музыке, и началось шельмование наиболее талантливых и признанных советских композиторов – Шостаковича, Прокофьева, Мясковского.

Годом раньше, в 1947 году, устроен был «суд чести» над авторами противоракового препарата Клюевой и Роскиным, которые якобы передали иностранцам тайну излечения рака. Этот препарат был получен из микроорганизма трипаносомы (Tripanosoma kruzi), возбудителя африканской сонной болезни, и назван авторами КР (считалось, что от слова «КанцеР», рак, или от названия исходного микроорганизма, но вернее, по фамилиям авторов). Жизнь показала, что проблему излечения рака этот препарат не решил, но его активность в отношении раковых клеток была несомненной. Препарат КР в Советском Союзе никогда не производили, но под названием «трипаноза» его выпускала французская фирма Мерье – по меньшей мере в течение десяти лет.

С истории препарата КР начались гонения на исследователей, которые осмеливались контактировать с иностранными учеными. Для широкой публики создана была легенда о том, что авторы препарата КР «продали» секрет иностранцам за... паркеровскую авторучку, преподнесенную им в подарок западными злодеями. Сразу же появилась пьеса «Закон чести» (автор Александр Штейн), а потом и фильм «Суд чести» режиссера А. Роома по сценарию А. Штейна, за который оба они получили в 1949 году Сталинскую премию.

С этого времени, и до самой Горбачевской перестройки, на пути публикаций научных статей был выстроен железный занавес. В научных статьях не рекомендовалось ссылаться на иностранных авторов. С осени 1947 года были запрещены английские резюме статей в советских научных журналах. Посылая статью в любой журнал или сборник, авторы должны были приложить к ней Акт Экспертизы, заверяемый специально созданной во всех научно-исследовательских институтах экспертной комиссией. В этом Акте удостоверялось, что статья не содержит секретных данных, запрещённых к публикации разными постановлениями и указаниями, которые перечислялись тут же и которых ни автор ни члены комиссии никогда в глаза не видели. Но венцом идиотизма была дополнительная Авторская Справка, тоже прилагаемая к каждой статье, в которой сам автор клялся, что в статье не содержится ничего нового. Между собой её называли «Справка о бездарности». У меня сохранился экземпляр такой справки, и я могу дословно воспроизвести формулировку, в идиотизм которой мне и самой сейчас не очень верится. Автор заверял, что «при написании указанной работы не использовал данных, составляющих государственную тайну, и других материалов, не подлежащих опубликованию в открытой печати», и что «В рукописи не содержится сведений и данных, которые могут составить предмет изобретения или открытия, так как...» – и дальше две пустых строчки, которые каждый автор заполнял в меру своей изобретательности, потому что разумного объяснения этому «так как», объяснения, почему не сделано открытия, никто предложить не мог. Я предлагала писать «так как .. кишка тонка», но писала, как большинство, очевидную бессмыслицу: «так как... не содержится», что впрочем всех устраивало. Как сказал какой-то умный человек: «В России против дурных законов есть одно средство – дурное их исполнение». Эта замечательная формулировка в авторской справке сохранялась десятилетиями, эту белиберду я подписывала всю свою жизнь!

Я забежала вперед, я говорю уже о том времени, когда приобщилась к научной работе. Но раз уж я написала о железном занавесе, с которым столкнулась с первых же своих шагов в науке, должна рассказать и о другой встрече с тем же занавесом. Не только принимались меры, чтобы советские открытия не проникали на Запад, но и чтобы достижения западной науки, «тлетворное влияние Запада», не могло проникнуть в Страну Советов и смутить покой советских ученых. В июле 1947 года был установлен запрет на выдачу в библиотеках иностранных научных журналов. Такие журналы как Science, Nature в библиотеках поступали на «специальное хранение», для рядовых научных работников они были недоступны. Как удобно в этих условиях было делать изобретения и открытия, вплоть до изобретения колеса или велосипеда, и об этом в свою очередь не публиковать в «открытой печати», дабы не узнал коварный Запад! Когда много лет спустя я рассказывала сотрудникам своей лаборатории, что в годы моей юности запрещено было читать западные биологические журналы, молодежь мне не верила. Между тем это было именно так. Мой папа, тогда доктор наук и научный руководитель института, относился к тем привилегированным ученым, которые имели специальное разрешение на чтение медицинских и биологических западных журналов. Справка-поручительство, по которой Центральная Медицинская Библиотека выдавала ему научные журналы, гласила, что за профессора В.А. Чернохвостова ручаются (не помню кто – дирекция? парторганизация?), что он не будет использовать полученные при чтении западных журналов сведения во вред советскому государству. Как мне жаль, что эта справка не сохранилась – такой замечательный памятник эпохе! Я использовала эту справку в своих «преступных» целях – брала в библиотеке журналы якобы для папы, по его доверенности, но читала сама.

Очень важным элементом в создании железного занавеса была доходившая до абсурда пропаганда всего русского, как самого передового, пропаганда достижений советской науки, которая, как подразумевалось, давно обогнала все достижения Запада. Так, оказалось, что паровую машину задолго до Уайта изобрел русский умелец Ползунов, что радио изобрел отнюдь не Маркони, а Попов, что электрическая лампочка была впервые сделана не Эдисоном, а Яблочкиным, и так далее и тому подобное. Это не было стопроцентным враньем – были в России талантливые изобретатели, которые, однако, в силу общей технической отсталости России и её изолированности от остального мира не могли продвинуть свои изобретения. Но в конце сороковых – начале пятидесятых годов борьба за российские приоритеты везде, где мыслимо и немыслимо, приводила к абсурду.

В медицине в это время различные понятия и диагностические признаки, названные именами иностранных врачей и ученых, заменялись именами русских врачей. Так симптом Блумберга (диагностика аппендицита) стал симптомом Щёткина, пятна Коплика (ранний диагностический признак кори) стали пятнами Филатова, узелки Ашофа (микроскопические изменения ткани при ревматизме) – узелками Талалаева. Иногда в виде особой милости к некоторым иностранным авторам сохраняли двойные названия признаков.

На обывательском уровне выражением этого абсурда было устранение иностранных названий привычных видов еды. Так французские булочки и парижские батоны стали соответственно городскими булочками и городскими батонами, конфеты «Американский орех» превратились в «Южный орех», пирожное «Наполеон» стало просто «слоеным пирожным». Все варианты подобных изменений вспомнить трудно, больше запомнились остроты на эту тему. Так, «Наполеон» предлагалось переименовать в «Багратион». Ходил анекдот о конкурсе на лучшую книгу о слонах, на который англичанин представил книгу «Слоны и Британская империя», француз – брошюру «Любовь у слонов», немец – 12-титомное «Введение в элефантологию», а русский – книгу «Россия – родина слонов». Это последнее произведение было связано с рождением в Московском зоопарке первого слоненка.

Я написала пока только об августовской сессии ВАСХНИЛ и разгроме генетики, о создании железного занавеса в области науки. А впереди были еще Павловская сессия и разгром физиологии, борьба с «космополитами» и преследования евреев, и уже под занавес, накануне смерти Сталина – дело врачей-убийц. Рациональное объяснение всего этого безумия невозможно. Вспоминается выражение Игоря Бунича – «Полигон Сатаны». Всего не охватишь, но кое-что об этом безумном периоде я напишу дальше.

Павловская сессия АН и АМН[4] СССР 1950 года

Так же как первые мои шаги в биологии были окрашены Августовской сессией ВАСХНИЛ (1948 год) и разгромом научной генетики, так и первые шаги в клинической медицине проходили под знаком очередного маразма, охватившего страну после так называемой «Павловской сессии» Академии наук и Академии Медицинских наук (28 июня-4 июля 1950 года).

Я не могу здесь дать анализ этой сессии по существу, да это и не нужно, о тех событиях сейчас написано много. Сессия ещё раз показала полный произвол властей, полную зависимость науки и учёных от этого произвола. И не так уж важно, какая группа ученых или лжеученых оказалась в числе победителей на этот раз. В отличие от сессии ВАСХНИЛ, где торжествовал неграмотный Лысенко, на «Павловской сессии» в икону был превращен настоящий учёный с мировым именем, уже покойный, академик Иван Петрович Павлов. В качестве «единственно верного направления» было принято учение Павлова, автора классических работ по физиологии высшей нервной деятельности. Результаты работ Павлова были распространены на все без исключения области физиологии, психологии и клинической медицины и объявлены единственно возможным направлением развития этих дисциплин. Тем самым идеи Павлова были доведены до абсурда, а именем Павлова одни его ученики стали шельмовать других его же учеников, причем наиболее ярких и талантливых, таких как Л.А. Орбели, П.К. Анохин.

Мы, студенты-медики, сразу же столкнулись с идиотическими последствиями решений Павловской сессии в клинической медицине. В соответствии с «установками», корень всех заболеваний следовало искать в нарушениях коры головного мозга, в нарушениях функции высшей нервной деятельности, нарушениях психики. Вспоминаю обходы больных, которые делал заведующий кафедрой госпитальной терапии профессор А.Л. Мясников. Не лишенный артистического дара, Мясников на обходах демонстрировал свите сотрудников и студентов, как воздействия на кору головного мозга, как всяческие житейские неприятности и беды, приводят к возникновению и развитию заболевания. Однажды он искусно расспрашивал больного с язвой желудка о возникновении его болезни и одновременно о его жизни, о разных неприятных событиях и огорчениях. Больной подробно рассказывал о болезни и смерти жены, а Мясников бросал многозначительные взгляды в сторону внимавшей ему свиты. И вдруг больной, понявший ход мыслей профессора, испортил всю его игру: «Да жена-то умерла только в прошлом году, а язва у меня уж сколько лет!» Был полный конфуз. А я сочиняла стишки:

«На обходах Мясникова / Много слышим мы такого,

Что ни в сказке не сказать / Ни пером не описать:

Все, что связано с корой / Лишь за то стоим горой ...»

Молодость брала своё – в окружающем нас маразме виделось не трагическое, а смешное, хотя и идиотское...

Павловское учение диктовало и определенные методы лечения. Раз причина болезни – в нарушении коры головного мозга, в нарушении «нормальных процессов торможения и возбуждения» в коре, следует для лечения использовать препараты брома, усиливающие процессы торможения, и препараты кофеина, усиливающие процессы возбуждения (все это – на основании опытов Павлова на собаках, не имевших никакого отношения к патологии человека). Микстура из смеси брома и кофеина превратилась в панацею от всех бед. К этому прибавилось лечение сном – тоже от всех болезней, так как сон приводит в норму кору головного мозга. Были организованы специальные палаты, где в темноте, тишине и под влиянием разного рода снотворных и успокаивающих средств сутками спали больные с самыми разнообразными заболеваниями. Я сама попала однажды в такую «сонную» палату, когда за день до рождения моего старшего сына обратилась в родильный дом с маточным кровотечением (?!). Это было уже в конце 1957 года, но маразм Павловской сессии всё еще цвел пышным цветом.

Павловскому «нервизму» надо было следовать во всех областях биологии. Помню, как мама, эпидемиолог по специальности, придумывала способы связать учение Павлова с эпидемиологией – наукой о возникновении и развитии эпидемий. Папа в это время, как и многие иммунологи, планировал работы на экспериментальных животных по влиянию брома и кофеина на продукцию антител к разным микробным антигенам. Все это были попытки приспособиться к тому мощному давлению на науку, которое ощущалось повсюду.

Едва ли не самое тяжёлое положение было у морфологов, гистологов и патологоанатомов, потому что признание доминирующей роли коры головного мозга означало вычеркивание всех достижений в изучении живой клетки. Вирхов, выдающийся немецкий исследователь XIX века, создавший учение о клетке, был объявлен вне закона, «вирховианство» шельмовалось, как величайшее преступление – подобно тому, как после Августовской сессии ВАСХНИЛ шельмовались «менделизм» и «морганизм» – классические исследования генетиков Менделя и Моргана. Даже метастазирование злокачественных опухолей надо было объяснять не заносом злокачественных клеток с током крови или лимфы, а нервными импульсами, исходящими из основной опухоли. Вспоминается выступление на какой-то из дискуссий патологоанатома профессора Я.Л. Рапопорта, человека исключительно талантливого и остроумного. Он попробовал призвать выступавших к деловому, научному обсуждению, призывал «не искать друг у друга вирховианских блох». Ох, как накинулись на него за это хлёсткое выражение, как стремились стереть его в порошок!

В эти годы, когда громили настоящую науку и настоящих ученых и на поверхность выплывали откровенные шарлатаны и жулики, среди пострадавших ученых были и евреи и русские. Но антисемитский акцент начинал ощущаться все сильнее. Очень хорошо запомнился разгром кафедры гистологии, одной из лучших теоретических кафедр института. Разгром происходил на волне Павловской сессии, осенью 1950 года. Мы уже «сдали» гистологию, мы были уже студентами третьего курса, но воспоминания об этой кафедре, о прекрасных лекциях заведующего кафедрой профессора Михаила Аркадьевича Барона, были ещё очень свежи в памяти.

Кафедра Барона была удобной мишенью для погрома. Во-первых, ничего не могло быть проще как обвинить специалистов-морфологов в «вирховианстве» – они действительно изучали клетки и ткани, а не кору головного мозга в целом организме. Во-вторых, кафедра была прекрасно организована, лекции и занятия студентов, оборудование лабораторий – всё это так отличалось от остальных теоретических кафедр младших курсов, что вызывало естественную (!) зависть и ненависть. И наконец, и это особенно важно, на кафедре было много молодых и талантливых преподавателей-евреев. Так легко было убить сразу трёх зайцев, одним махом удовлетворить тайные и явные желания многих и многих.

Я никогда не интересовалась морфологией – может быть, потому, что уже твердо решила посвятить себя микробиологии и была слишком ограниченной, чтобы проявлять более широкие интересы. Но лекции Барона помню очень хорошо. Они были чётки, отлично спланированы и иллюстрированы, и – главное воспоминание – оканчивались тщательно отработанным заключением. «Резюмирую», говорил Барон в конце лекции, и затем медленно, почти диктуя, повторял основные положения прочитанной лекции. На следующей лекции (обычно через несколько дней) он указывал на кого-нибудь из сидящих перед ним 150 человек («поток») и просил повторить резюме предыдущей лекции. Тот, кто не был на предыдущей лекции, стремился переписать у кого-нибудь Бароновское резюме.

Столь же ярки были многие занятия, проводившиеся молодыми сотрудниками кафедры. Помню занятие, посвященное методам приготовления срезов ткани. Обычно для того, чтобы сделать кусочек ткани твердым, пригодным для приготовления тонкого среза и его микроскопического изучения, этот кусочек «проводили» через систему разных реактивов и в конце концов заливали в парафин. Процедура занимала несколько дней. А как быть, если исследование образца ткани надо сделать срочно, если надо дать ответ хирургу, когда больной еще на операционном столе? Наш преподаватель, доктор Алов, задал такой вопрос группе и ждал ответа. «Каким образом можно быстро сделать кусочек ткани твердым?» Все молчали. Алов медленно прошел по комнате, подошел к окну, задёрнутому чёрной шторой (в комнате должно было быть темно, для показа диапозитивов) и резко отдернул штору. В комнату ворвался свет, окно было разрисовано сверкающими на солнце морозными узорами. «Заморозить!» закричали все хором. Признаюсь, в то время и Бароновское «резюмирую» и актёрские приемы Алова казались мне немного нарочитыми, казались позированием. Но вот прошло более полувека, и именно эти резюме, и это морозное окно помнятся ярко и живо, а о большинстве других лекций и занятий я не помню ровным счетом ничего.

Когда среди студентов пронёсся слух о том, что профессора Барона собираются «прорабатывать» на Ученом Совете института, все помчались в аудиторию, где должно было происходить «действо». В главные двери аудитории студентов не пускали – пришлось проникать через двери верхнего этажа. Однако, когда обнаружилось, что аудитория все-таки заполнена студентами, Ученый Совет срочно перенесли из аудитории в небольшое помещение с одной единственной охраняемой дверью. Толпа студентов осаждала дверь. Взгромоздясь друг на друга, пытались увидеть через верхнюю стеклянную часть двери, что происходит, и передать ожидающим внизу. В этом был не только ажиотаж, но и протест, который, однако, не шёл дальше топтания у запертой двери. Да и какой мог быть протест?! Барон был уволен, заведовать пришел некто Елисеев, работавший раньше в каком-то из университетов Сибири. Елисеев был антисемит по убеждениям и охотнорядец по внешности. Все преподаватели-евреи, работавшие на кафедре, были уволены. Но тогда (1950 год) и Барону и большинству его сотрудников удалось поступить на работу: Сам Барон устроился в маленькую лабораторию Института Нейрохирургии, а наш преподаватель Алов уехал на Дальний Восток, в Хабаровск. Время сплошного увольнения евреев ещё только надвигалось.

Настоящая клиническая медицина началась у нас на третьем курсе, то есть осенью 1950 года. В это время мне пришлось на короткий срок соприкоснуться с больными и болезнями непосредственно, или в роли медсестры или в роли помощника врача, а иногда даже на правах лечащего врача. Мой лечебный опыт был очень коротким, но он оставил немало ярких впечатлений, о которых хочу рассказать.

Первые встречи с больными происходили на вечерних дежурствах в терапевтической клинике, где под руководством медсестры студентам разрешено было делать внутримышечные (в ягодицы) инъекции пенициллина. Помню, как я входила первый раз в палату вместе с медсестрой, державший готовый шприц, входила робко, с дрожащими от волнения коленками. И тут же поднялся крик больных: «Не дадим делать уколы практикантам!» Дрожь в коленках усилилась. Сестра пыталась урезонить больных, объясняла, что в клиниках института учатся студенты-медики, что практика студентов входит в условия лечения в клиниках – все было напрасно. И тут вдруг одна больная сама подозвала меня, сама предложила мне сделать ей укол, и даже успокаивала, призывала не волноваться, пока я, полная страха, медленно и нерешительно прокалывала кожу, причиняя боль именно этой своей нерешительностью. Помню, хорошо помню и этот первый укол и эту женщину, такую доброжелательную. Дальше все было легче и проще.

После 4-го курса у нас была летняя практика – так называемая «доврачебная». Местом практики был подмосковный городок Истра, который я знала с детства, где проводила свои детские дачные месяцы. С тех довоенных времен прошло 12 лет, но каких лет! Город был полностью уничтожен во время войны и построен заново. Истра нашей медицинской практики никак не связывалась в сознании с Истрой моего детства.

Всей группой (10 человек) мы поселились в бревенчатом домике недалеко от Истринской больницы. Помнится, две комнаты занимали девочки, одну – мальчики. Была общая комната, где мы ели и отдыхали. Практика состояла из трех циклов – терапия, хирургия и акушерство с гинекологией. Все это продолжалось полтора-два месяца, но в памяти осталось много сильных впечатлений.

Терапевтической практикой руководил местный врач, заведующий терапевтическим отделением. Человек этот производил странное впечатление. Он был разочарован во всём, в чём только можно разочароваться, безнадежно смотрел на всё окружающее, и в результате такого разочарования не делал абсолютно ничего. Я помню его сидящим за столом в кабинете, попивающим чай и рассуждающим с безнадежным видом об окружающей его жизни. Словно слышу его монотонно-безразличный голос: «В районе трахомы полно, а пишем – конъюнктивит». Так оно и было, конечно. Самым верным способом снизить заболеваемость, в частности, такими инфекционными заболеваниями как трахома (а именно снижения заболеваемости требовали от врачей «сверху») было просто не ставить соответствующие диагнозы. Но тогда это непробиваемое равнодушие, этот безнадежный отказ от какой-либо борьбы и просто от какой-либо деятельности, вызывал в нас, молодых и горячих, сильное чувство протеста. Позже я узнала, что наш Истринский руководитель лежал в психиатрической клинике с тяжелой депрессией.

Хирургом Истринской больницы был доктор Маков – пожилой серьёзный человек, напоминавший земского врача, каким мы представляли его себе. Мне помнится, что он был единственным хирургом в больнице – во всяком случае он работал очень много и выполнял все основные операции. Запомнился, как всегда бывает, случай врачебной ошибки, в которой несомненно виноваты были и мы, студенты, сильно осложнявшие работу хирурга.

Привезли вечером женщину с тяжелым внутренним кровотечением, возникшем в связи с внематочной беременностью. Нужна была срочная операция. Вызвали Макова, усталого после операционного дня. Ассистировали двое студентов – я и Аня Гринфельд. Конечно, мы были неполноценными ассистентами, большой помощи от нас ожидать не приходилось. Операция была трудной, брюшная полость была полна крови, её вычерпывали большой разливательной ложкой, тут же фильтровали через марлю и переливали женщине в вену. Бесконечными салфетками осушали полость, чтобы можно было видеть операционное поле. Маков нервничал – вся тяжесть операции, вся ответственность лежала на нём одном. Наконец, всё было сделано, начали зашивать рану, и тут операционная сестра, пересчитывавшая инструменты, заявила, что нет одного кохера (так по имени автора называли один из зажимов). Маков выругался и продолжал зашивать.

Через день или два оперированной женщине стало хуже – вздулся живот, появились боли, не отходили газы – все это были симптомы кишечной непроходимости. Посмотрели на рентгене и увидели лежащий поперек позвоночного столба раскрытый кохер, потерянный, забытый в брюшной полости! Маков снова оперировал: в кольцо ручки кохера вошла и ущемилась петля тонкого кишечника, это вызвало все явления непроходимости, потребовалась резекция части тонкой кишки. Женщина выжила и быстро поправилась. Интересно, чем поплатился бы хирург здесь, в Америке, за подобную оплошность? Мы тогда совсем не ощущали вины Макова, напротив, сочувствовали ему.

На цикле акушерства мы столкнулись с огромной трагедией, которую тогда переживала страна и о которой мы до той поры не знали или знали понаслышке, и во всяком случае не отдавали себе отчета о масштабах беды. Трагедия была связана с законодательным запрещением абортов.

Аборты были запрещены в конце тридцатых годов, когда очередная перепись выявила резкое уменьшение населения. На то были реальные причины: кровавая гражданская война, коллективизация и разруха в деревне, «раскулачивание», ссылка сколько-нибудь имущих и деловых крестьян в северные районы страны и Сибирь, где они были обречены на вымирание, «искусственный голод», созданный прямым ограблением крестьян, не желавших вступать в колхозы (сейчас стал известен страшный искусственный голод на Украине, унесший от 7-ми до 10-ти миллионов жизней: независимая Украина ежегодно в конце ноября отмечает день памяти погибших от голода крестьян), репрессии, истребившие миллионы. И выход в условиях тоталитарной системы был тут же найден: запретить аборты. Каким варварским актом было это запрещение, мы хорошо увидели на нашей медицинской практике.

Противозачаточные средства отсутствовали. Презервативы были недоступны. В условиях нищеты беременность, перспектива получить лишний рот в семье, была настоящей трагедией. Нам приходилось видеть, как матери стремились избавиться от нежелательных детей. В отделении для новорожденных видели мы младенцев в возрасте от нескольких недель до нескольких месяцев, истощенных до предела, с морщинистыми лицами крошечных старичков. Молодая обаятельная женщина-врач делала все возможное, чтобы спасти, выкормить этих истощенных младенцев, и рассказывала нам, что матери сознательно не кормят их в надежде на скорую смерть. Привозят младенцев в больницу тогда, когда от них остаются кожа и кости, говорят, что ребенок отказывается от еды. И спасая этих новорожденных старичков, врач знала, что вскоре многие из них поступят к ней снова в таком же состоянии.

А аборты рассматривались как уголовное преступление, за незаконный аборт грозила тюрьма. Женщины искали помощи, и эту помощь оказывали неграмотные бабки, сильно рисковавшие и потому бравшие большие деньги. Подпольные аборты делались в антисанитарных условиях, первобытными средствами, и сопровождались страшными последствиями – смертельными кровотечениями, тяжелыми, часто смертельными инфекциями. Частым последствием абортов, сделанных в примитивных условиях, было острое заражение крови (острый сепсис). В больницу женщины обращаться боялись, до последнего скрывали свое состояние от семьи. В Истринскую больницу, случалось, муж привозил свою жену в тяжелейшем состоянии, иной раз в беспамятстве, умирающую. В больнице врач должен был допрашивать, где и кем был сделан аборт, а женщина и умирая продолжала все отрицать. Таких случаев перед нами прошло много, и именно гибель от подпольных абортов, а не нормальные благополучные роды остались в памяти от нашей акушерской практики. И осталось твердое убеждение, что закон о запрещении абортов – одна из страшных, варварских акций советской власти, и отмена этого закона при Хрущеве, во времена «оттепели», стояла для нас в одном ряду с реабилитацией невинно осужденных и восстановлением пенсий по старости.

Не раз упоминала я о том, какие мрачные годы пришлись на пору моего студенчества. И могу добавить, что лишь по счастливому стечению обстоятельств (смерть Сталина, возможно, не такая уж и случайная) эти годы не закончились такой же страшной кровавой баней, какая была в годы моего детства, в годы разгула Большого Террора. О событиях, происходивших в мои студенческие годы, о последних годах правления Сталина, написано много. Оговорюсь – я не пытаюсь писать историю событий, мне это не под силу, я пишу только о себе в том времени.

Антисемитская политика страны ясно чувствовалась уже в 1948 году, когда мы поступали в институт. Московский Университет был закрыт для евреев. Евреев не принимали на работы, имевшие отношение к секретности, а таких работ было очень много. В 1948 году в Минске был убит (якобы автомобильная катастрофа) крупнейший артист еврейского театра Соломон Михоэлс. В 1949 году были арестованы члены Еврейского Антифашистского Комитета, созданного в годы войны. Членов Комитета – писателей, поэтов, артистов, ученых – посылали в годы войны по странам союзников собирать среди зарубежных евреев деньги для помощи пострадавшим от фашизма евреям России. После войны членов Комитета арестовали как иностранных шпионов и предателей. Несколько лет велось следствие с пытками и мучениями. Весной 1952 года начался закрытый суд, а в августе 1952 года все они (24 человека) были расстреляны. Но обо всем этом мы тогда не знали. (В книге Федора Лясса «Последний политический процесс Сталина», 1995, утверждается, что первые публикации о Еврейском Антифашистском Комитете и о судьбе его членов появились только в 1980 годах). Но мы были свидетелями кампании борьбы с «безродными космополитами», под которыми откровенно подразумевались евреи. Мы были свидетелями арестов среди наших преподавателей, профессоров, свидетелями массового, сплошного увольнения евреев, работавших в Медицинском институте. Теперь мы знаем, что дело врачей на Лубянке начали «раскручивать» еще в 1951 году. Но мне помнится, что не только в 1951, но и позже, вплоть до осени 1952 года, мы еще ничего толком не знали об арестах.

В начале января 1953 года началась экзаменационная сессия. Готовилась я вместе со своей подругой Вероникой Элькинд, которая в это время жила у нас. Утром 13 января нам предстоял экзамен по судебной медицине – по-моему, первый в экзаменационной сессии. В это утро папа тихонько отозвал меня в сторону, предупредил «Не говори Веронике» и показал утренний номер газеты Правда. Там в разделе «Хроника» было сообщение о раскрытии заговора врачей-вредителей. Скрыть это от Веры было невозможно – разве только на те полчаса, что мы добирались до института, где шли экзамены.

Текст опубликованного в Правде сообщения (с некоторыми сокращениями) я привожу по книге Я.Л. Рапопорта «На рубеже двух эпох. Дело врачей» (Москва, Книга, 1988).

Некоторое время тому назад органами госбезопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сокращать жизнь активным деятелям Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М.С., врач-терапевт; профессор Виноградов В.Н., врач-терапевт; профессор Коган М.Б., врач-терапевт; профессор Коган Б.Б., врач-терапевт; профессор Фельдман А.И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я.Г., врач-терапевт; профессор Гринштейн А.М., врач-невропатолог; Майоров Г.И., врач-терапевт.

Документальными данными, исследованиями, заключениями медицинских экспертов и признаниями арестованных установлено, что преступники, являясь скрытыми врагами народа, осуществляли вредительское лечение больных и подрывали их здоровье (...)

Преступники признались, что они, воспользовавшись болезнью товарища Жданова, неправильно диагностировали его заболевание, скрыв имевшийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный этому тяжелому заболеванию режим и тем самым умертвили товарища А.А. Жданова. Следствием установлено, что преступники также сократили жизнь товарища А.С. Щербакова, неправильно применяли при его лечении сильнодействующие лекарственные средства, установили пагубный для него режим и довели его таким путем до смерти.

Врачи-преступники старались в первую очередь подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, вывести их из строя и ослабить оборону страны. Они старались вывести из строя маршала Василевского, маршала Говорова, маршала Конева, генерала армии Штеменко, адмирала Левченко и других.

(...) Установлено, что все эти врачи-убийцы (...) состояли в наемных агентах у иностранной разведки. Большинство участников террористической группы (Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и др.) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией Джойнт(...) ...эта организация проводит под руководством американской разведки широкую шпионскую, террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе в Советском Союзе. Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву «об истреблении руководящих кадров СССР» из США от организации Джойнт через врача в Москве Шимелиовича и известного буржуазного националиста Михоэлса. Другие участники террористической группы (Виноградов, Коган М.Б., Егоров) оказались давнишними агентами английской разведки.

Следствие будет закончено в ближайшее время (ТАСС).

Сразу после публикации сообщения о заговоре врачей прошла новая волна арестов, в основном евреев. Были арестованы эндокринолог Шерешевский, биохимик Збарский, терапевты Незлин, Певзнер, Вильк, патологоанатом Рапопорт, психиатр Серейский и другие – цвет советской медицины. Среди арестованных встречались и русские фамилии – терапевты Виноградов, Василенко, Зеленин, Егоров, хирург Бусалов, патологоанатом Федоров – но они не делали погоды: вся кампания была откровенно антисемитской. Шельмование евреев в газетах достигло небывалого уровня. Евреи-шпионы, евреи-вредители. В «народе» говорили, что Виноградов на самом деле не Виноградов, а Вайнтрауб[5]. Газеты пестрели статьями о том, как преступно относятся к больным врачи-евреи, как они нагло пренебрегают своими прямыми обязанностями. Увольнение евреев шло повсеместно и сплошной полосой. Отец моего мужа Вадима, Иосиф Абрамович Левенсон, работал в это время в МОНИКИ (Московский Областной Клинический Институт). Директор института Музыченко (хорошо известный кагэбэшник) вызвал его и сообщил, что на него поступило заявление – он травит своих больных. «Ну как?» – спросил Музыченко. «Будем собирать комиссию и расследовать эти обвинения?» В ответ Иосиф Абрамович подал заявление об уходе и надолго остался вообще без работы. Ближайший друг Иосифа Абрамовича, видный хирург-травматолог, участник войны Аркадий Владимирович Каплан оказался жертвой злой газетной статьи. Его обвиняли в том, что он отказался придти к только что оперированному больному, заявив, что его рабочий день окончен. Надо было знать Аркадия Владимировича, человека добрейшего и исключительно внимательного к больным, чтобы оценить по заслугам эту статейку.

Вслед за публикацией «Правды» появилась на свет Божий обличительница – Лидия Тимашук, русская женщина-врач, работавшая в «Кремлевке», которая давно еще заметила «вредительскую деятельность» врачей-евреев и предупреждала о ней в письме, написанном в каком-то «лохматом» году. Газеты прославляли её, везде перепечатывалась статья «Патриотка Лидия Тимашук». Уже через неделю после сообщения о врачах-убийцах появилось сообщение о награждении Тимашук орденом Ленина – высшей советской наградой.

Государственная антиеврейская политика упала на благодатную почву, и едва ли не самым страшным во всей этой вакханалии была реакция публики, «народа». Всегда дремавшее в русском сердце неприятие евреев, чужаков, вырвалось на свободу. Всегда, ещё со времен холерных бунтов, сидевшее в глубине сознания недоверие к врачам вылезло наружу вместе с антисемитскими чувствами. Никакого сомнения не возникало, что врачи-евреи – гнусные вредители и убийцы. «Народ» не хотел лечиться у евреев, враждебность открыто выплескивалась на улице при виде семитского лица.

«Народный гнев», направленный на евреев, входил в планы организаторов кампании. Тогда об этом только шептались по углам, но со временем, как это почти всегда бывает в истории, тайное стало явным. Евреев Москвы и других крупных городов готовились выселять на Дальний Восток, там были построены барачные городки, около Москвы заготовлены вагоны-теплушки. По замыслу организаторов это выселение должно было происходить якобы для спасения евреев от справедливого гнева русского народа, и по задуманному сценарию группа хорошо известных евреев (такое предложение получил в частности Эренбург) должна была обратиться к правительству с письмом – просьбой о выселении, то есть о «спасении». Были сделаны расчеты, сколько будет выселяемых и сколько из них не доедет до места назначения, погибнув в дороге. И хотя эти планы с такими подробностями и достоверностью не были тогда известны, угроза для евреев Москвы, особенно для врачей-евреев, ощущалась во всей своей реальности.

Позже наш сосед по даче, зубной врач и протезист Яков Ефимович Шапиро, рассказывал, как уехал в то время из Москвы. Яков Ефимович долгое время работал в «Кремлевке», однажды даже был вызван к самому Сталину на дачу, рассказывал, какой ужас охватил его, когда его привезли к нему на дачу, и навстречу вышел сам Сталин, голый по пояс и с садовым ножом в руке – он что-то делал в саду. В тот раз Яков Ефимович удостоился похвалы: Сталин сказал, что у Якова Ефимовича «твердая рука», «сразу видно хозяина».

Яков Ефимович имел частный зубоврачебный кабинет в своей квартире в Чистом переулке. Его пациентами были знаменитости – артисты, писатели. Помню, он показывал нам целую библиотеку книг известных писателей – Горького, Маяковского и других – с дарственными надписями. В 1952 году Яков Ефимович почувствовал, что заниматься частной практикой стало опасно. Больные относились с недоверием к каждому его действию, во всем подозревали какие-то коварные замыслы, с подозрением расспрашивали, почему он лечит так, а не эдак. В январе 1953 года, после публикации о врачах-вредителях, пациентка Якова Ефимовича спросила его, почему он пользуется мышьяком (это был стандартный способ умерщвления зубного нерва) – ведь это яд?! Больше Яков Ефимович не выдержал – он запер квартиру и вместе с женой переехал на дачу, никому об этом не сказав.

Другой наш знакомый, врач-педиатр Семен Борисович Авцен, по совету знакомых просто уехал из Москвы на одну из «строек коммунизма», Куйбышевскую ГЭС, где, как и на всех подобных стройках, работали заключенные и где врачей не хватало. Там он проработал до смерти Сталина, и вернулся только после прекращения дела врачей и полной их реабилитации.

В марте пришла спасительница-смерть. Пришла ли она сама, или ей помогли найти свою жертву – это навсегда останется тайной. Но если вчитаться в доступные теперь книги, такие как мемуары Хрущева, «Политическая биография Сталина» Дейчера, «Загадка смерти Сталина» Авторханова и наконец, «Сталин» Радзинского, то предположение об активном вмешательстве соратников Сталина в его судьбу кажется очень вероятным.

Дейчер пишет о том, что сами врачи могли быть обвинены только как исполнители заговора, а о том, кто предположительно стоял за ними, кто стремился к захвату власти, не было ни малейших намеков. Но особенность сценария дела врачей, в отличие от аналогичных процессов 1930 годов, заключалась в том, что среди предполагаемых жертв заговора не было ни одного из здравствующих руководителей партии и правительства. Упоминались только ранее умершие Жданов и Щербаков, и еще несколько маршалов. Но если приближенные Сталина (Молотов, Ворошилов, Микоян, Берия, Маленков, Хрущев, Булганин) не числились среди предполагаемых жертв заговора, это могло означать, что они сами представляют те силы, которые заинтересованы в захвате власти. И эти люди почувствовали угрозу себе, своему положению, своей жизни. С того момента как появилось сообщение о заговоре врачей-отравителей, сподвижники Сталина не без основания забеспокоились о собственной шкуре, с этой минуты они сами оказались жизненно заинтересованы в скорейшей смерти вождя и учителя.

Первое сообщение о болезни Сталина появилось 3 марта 1953 года. Это было громом среди ясного неба. Не помню точно, что было в первом сообщении, но всем было ясно, что самый факт сообщения о болезни означал близкую (или уже наступившую) смерть. Не надо было быть особенно проницательным, чтобы это понимать – о малых болезнях вождя никогда ничего не сообщалось. Он был безупречно здоров и велик. Ни о его тронутым оспой лице, ни о «сухой» неработающей руке граждане не подозревали. Последние годы Сталин практически не показывался на публике, вездесущими были только его портреты, где он был всегда молодым и прекрасным. Он настолько прочно вошел в жизнь страны, что воспринимался как явление вечное. Да и был он не так уж и стар – только недавно, в 1949 году с невероятной помпой вся страна отмечала его 70-тилетие. Целый год страницы всех газет были полны «потоком приветствий вождю всех народов великому Сталину». И не было конца этому потоку. Со всех концов страны и из зарубежных стран «великому кормчему» слали подарки ко дню рождения – рабочие, колхозники, ученые, студенты, школьники. Под музей подарков был занят Музей Революции на улице Горького (бывший Английский Клуб), из Музея Изобразительных Искусств имени Пушкина на Волхонке были убраны все экспонировавшиеся там картины, и весь музей несколько лет (!) был заполнен выставкой подарков Сталину. Фронтон музея закрывало огромное полотнище – «Музей Подарков Сталину». Там были ковры, вытканные преданными ткачихами, рисовые зерна, на которых трудолюбивые китайцы умудрились написать полный текст «Интернационала» и черт знает что ещё. И что самое невероятное – эта вакханалия воспринималась гражданами как нечто само собой разумеющееся и нормальное!

Помню сумятицу, возникшую после первого сообщения о болезни. Что будет без Сталина? Хуже или лучше? Многие, очень многие считали, что теперь к власти придет Маленков, и начнется такое, что Сталинское правление покажется золотым временем.

Потом был бюллетень болезни со словами «дыхание Чейн Стокса». Это было уже фактически сообщение о смерти – самого поверхностного врачебного образования было достаточно, чтобы это понять.

И наконец – 5 марта. Объявлена смерть. Траурная музыка. Траурные собрания. На лицах – скорбь, всюду рыдания, вплоть до истерик. Впрочем, на публике все должны были иметь скорбные лица, какие бы чувства не наполняли душу. Семен Борисович Авцен рассказывал потом со свойственной ему артистичностью: «Весь день делал траурное лицо, хотя душа ликовала. Мечтал скорее попасть домой, стереть с лица трагическую маску. Наконец, дома. Приходит жена, кидаюсь к ней: "Ирочка, сдох!" И вдруг вижу заплаканные глаза: "Не смей так говорить!". Так оно и бывало в этой сумятице реальных чувств и масок».

Сами похороны ознаменовались кровавой ходынкой. Люди шли огромными толпами к Колонному Залу Дома Союзов, влекомые не столько любовью или горечью утраты, сколько любопытством, возможностью увидеть Сталина в гробу. Нечто подобное бывало на демонстрациях – в ноябре и мае. Сталин появлялся на трибуне мавзолея редко, увидеть его могли только «счастливчики», которые как раз в этот момент проходили через Красную Площадь. И был в этом спортивный интерес: повезет ли? увижу ли? Кроме массы москвичей для прощания в Доме Союзов съехалось много народа из Подмосковья, больше молодежь, особенно школьники – всем хотелось попасть в Колонный Зал. В какой-то неподходящий момент милиция решила перегородить дорогу грузовиками, толпа напирала, остановить вливающиеся из боковых улиц потоки было невозможно, возникла страшная давка, в которой погибло много народа (и как всегда в России – неизвестно, сколько именно). Разумеется, об этом официально ничего не сообщалось. Только много, много лет спустя описания этой ходынки стали проникать в художественную и мемуарную литературу.

Мы знали подробности от приятеля-однокурсника, который работал на скорой помощи. Машины скорой помощи пропускали всюду, они грузили пачки растоптанных до неузнаваемости трупов, увозили в морг Института Склифосовского. Потом туда приезжали родственники, пытались опознать раздавленных родных и близких. И сколько бы ни говорить о плохой организации, но эта кровавая тризна по тирану и убийце была глубоко символична.

Что происходило в это время наверху, за Кремлевскими стенами? Первые дни после смерти Сталина казалось, что наследником станет Маленков. Три человека произносили речи на похоронах вождя – Маленков, Берия и Молотов. Именно в такой последовательности называли их имена, а порядок перечисления фамилий, так же как порядок портретов, которые вывешивались в праздничные дни, имел глубокий смысл. Сразу после смерти Сталина считали, что председателем Совета Министров и Первым Секретарем партии будет Маленков, но уже через 10 дней, 14 марта, он «попросил» освободить его от высшего партийного поста, и в списке секретарей первым оказался Хрущев. Власть переходила к Хрущеву – в сентябре того же года Хрущев официально занял пост Первого Секретаря.

Прошел всего месяц со дня смерти Сталина, и вот 4 апреля 1953 года в газете «Правда» появилось сообщение о том, что обвиненные во всех смертных грехах врачи полностью реабилитированы. Привожу текст этого сообщения (с сокращениями) – снова по книге Я.Л. Рапопорта, цитированной выше.

Сообщение Министерства Внутренних Дел СССР (4 апреля 1953 года)

Министерство Внутренних Дел СССР произвело тщательную проверку всех материалов предварительного следствия и других данных по делу группы врачей, обвинявшихся во вредительстве, шпионаже и других действиях в отношении активных деятелей Советского государства. В результате проверки установлено, что привлеченные по этому делу профессор Вовси М.С., профессор Виноградов Б.Н., профессор Коган М.Б., профессор Коган Б.Б., профессор Егоров П.И., профессор Фельдман А.И., профессор Этингер Я.Г., профессор Василенко В.Х., профессор Гринштейн А.М., профессор Преображенский Б.С., профессор Попова Н.А., профессор Закусов В.В., профессор Шерешевский Н.А., врач Майоров Г.И. были арестованы бывшим Министерством Государственной Безопасности СССР неоправданно без каких-либо законных оснований. Проверка показала, что обвинения (...) являются ложными (...). Установлено, что показания арестованных (...) получены (...) путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами методов следствия.

На основании заключения следственной комиссии, специально выдвинутой Министерством Внутренних Дел СССР для проверки этого дела, арестованные (далее следует перечень фамилий – Е.Л.) полностью реабилитированы и (...) из-под стражи освобождены.

Лица, виновные в неправильном ведении следствия, арестованы и привлечены к уголовной ответственности.

Президиум Верховного Совета СССР постановил отменить указ от 20 января 1953 года о награждении орденом Ленина врача Тимашук Л.Ф. как неправильный в связи с выявившимися в настоящее время действительными обстоятельствами.

Какой это был день! Нет, не день – только утро. Счастливая, с переполненным радостью сердцем, я бежала в институт скорее увидеться со своими друзьями, поделиться счастьем. На Зубовской площади в троллейбус вошла студентка нашей группы Циля Гудынская. Мы кинулись друг к другу, радостно обмениваясь бессмысленно-счастливыми фразами. И такие же безмерно счастливые спрыгнули на остановке у Саввинского переулка, помчались к зданию психиатрической клиники, где в 9 часов начинались занятия группы. Вся группа уже была там.

И тут появился наш осторожный и рассудительный Алик Сыркин: «Тише, тише, спокойно!» Мы замерли, и вдруг мгновенно осознали, что наша радость – это только наша радость, для «публики» ничего радостного в этот день не случилось, напротив! Ох, это «напротив», как тяжело оно тогда ранило. Не могу забыть этого холодного душа, не могу простить Алику его разумной, правильной, но такой жестокой осторожности!..

Алик был прав. Радостное, счастливое утро кончилось, начался день, для меня – один из самых тяжелых дней во всей истории дела врачей. Поднялись в комнату, где должны были идти занятия, пришел наш руководитель, врач-психиатр Ромасенко – и ни слова, ни звука, обычное занятие, как будто ничего не произошло в этот день. Дальше – хуже. Лекция по психиатрии для всего потока, большая аудитория, полтораста человек студентов. И – никто ни слова об освобождении врачей! Среди студентов-евреев, которые не могли не ликовать в глубине души – никакого внешнего признака радости. И физически ощутимая, наполняющая воздух до невозможности дышать – ненависть!

Почему тогда меня это так поразило, почему отозвалось такой острой, неожиданной для меня самой болью? Алик совсем не был провидцем, когда встретил нас своим «Тише, тише!» Всё было так легко предсказать, потому что во всей этой реакции была железная логика. Если антисемитская кампания против врачей-отравителей нашла такой отзвук в «народе» (я все время беру это слово в кавычки, а ведь наверное зря!), то реабилитация врачей, и соответственно реабилитация евреев, должна была быть воспринята «широкой публикой» как удар в спину, как обман лучших (патриотических!) чувств. Мне казалось тогда, что почти у каждого в голове была одна и та же вслух невысказанная мысль: «Жиды опять выкрутились!» Вадим вспоминает, что именно в эти дни многие однокурсники из русских не здоровались с ним.

Яков Львович Рапопорт пишет в своей книге о деле врачей: «Дочь рассказывала, как утром, после начала работы, в поликлинику, где она работала в городе Торопец, ворвалась разъяренная секретарь партийной организации, врач, с возмущенным криком: "Вы слышали, их освободили, это гнусная провокация, это им (?) не пройдет!"».

В институте появились освобожденные из тюрем профессора. Читал лекцию профессор Б.Б. Коган, худой и бледный, как после тяжелой болезни. Вместо привычной бородки-эспаньолки и усов – «под Ленина» – бритое лицо, наголо обритая голова. Вернулся в клинику профессор Виноградов, и пришлось ретироваться профессору Тарееву, который уже занял место арестованного директора клиники. Патологоанатом профессор Рапопорт, привезенный утром с Лубянки, в тот же день пришел на работу в Контрольный Институт, где он тогда заведовал патоморфологической лабораторией. Директор института, милейший человек, Семен Иванович Диденко, позвал его к себе в кабинет, обнимал и просил прощения – только накануне он должен был выступать на собрании и «клеймить» Рапопорта как врага народа.

Через пару дней после объявления о реабилитации врачей по каким-то делам мне надо было пойти в Гигиенический корпус, в приемную директора института. Приёмная была заполнена до отказа уволенными сотрудниками-евреями, которые пришли в надежде – совершенно тогда нереальной – на то, что после оправдание врачей им можно будет вернуться на работу, с которой их недавно уволили. Они сидели, ожидая приёма у директора, где их не ждало ничего кроме очередного унижения. Студент-однокурсник, пришедший туда со мной, произнёс с нескрываемой враждебностью: «Уже явились!». Эту картину и эти слова забыть невозможно.

После смерти Сталина началась перемена климата в стране, в том числе и какое-то движение в разгромленных биологической и медицинской науках. Крупные ученые – известный эволюционист А.А. Любищев, генетик В.П. Эфроимсон, вернувшийся из ссылки, и другие – посылали письма в ЦК и в ведущие биологические журналы о том, какой вред наносят науке и стране бредовые идеи Лысенко. В 1954 году комиссия из биологов и медиков обследовала лабораторию Лепешинской и осудила теорию «живого вещества». Бошьян исчез с научной арены ещё раньше, после критических статей директора Института Биомедицинской Химии академика В.Н. Ореховича и заведующего мавзолейной лабораторией[6] профессора-биохимика С.Н. Мардашева. В 1956-57 годах были созданы лаборатории генетики в Институте Биофизики в Москве и в институтах Сибирского отделения Академии Наук в Новосибирске. В 1956 году, через восемь (!) лет после разгрома генетики в стране, ленинградский генетик профессор М.Е. Лобашев начал читать студентам курс классической генетики на руководимой им кафедре Ленинградского Государственного Университета. В 1963 году был издан его учебник «Генетика», выдержавший много переизданий. Такова хронология медленного выздоровления советской биологии. Но по меньшей мере восемь поколений студентов, выпускников биологических факультетов и медицинских институтов, выходили из стен учебных заведений не представляя себе даже азов этой быстро развивающейся науки. Кто может подсчитать, во что обошлось стране и советской науке такое многолетнее путешествие в средние века?

В медицине маразм нервизма задержался ещё дольше – достаточно долго, чтобы в конце пятидесятых можно было укладывать больного с кровотечением в «сонную» палату.

Сам Лысенко нравился Хрущеву и потому сохранял свою силу и власть до самого падения Хрущева в 1964 году. Только в 1965 году Лысенко был снят с поста директора академического института генетики, где властвовал четверть века после ареста и гибели академика Вавилова. А железный занавес, воздвигнутый в 1947 году и укреплявшийся всё более разнообразными видами секретности, существовал ещё многие и многие годы, исключая контакты между учеными и свободное движение научной мысли.

И всё-таки начиналась оттепель – так стали называть послесталинские годы с легкой руки Эренбурга, опубликовавшего в апреле 1954 году свою книгу «Оттепель». Оттепель – время ненадежной, переменчивой погоды, но без сильных морозов. Помню последние слова книги Эренбурга. Один из героев повести, вернувшийся домой из лагерей, после бессонной ночи подходит к окну, поднимает штору и говорит: «Светает». Да, начало светать. Но до рассвета было ещё очень далеко.

[1] Цитировано по книге А. Симонова «Частная коллекция», 1999.

[2] Всесоюзная Академия Сельско-Хозяйственных Наук Имени Ленина.

[3] Это звание в конце концов он получил только при перестройке, в 1990 году, за месяц до смерти.

[4] Академия Наук и Академия Медицинских Наук.

[5] В период Ельцинского правления один маразматический старик уверял меня, что Ельцин на самом деле Ельцер – до чего же похоже!

[6] Лаборатория, где следили за сохранностью тела Ленина.