RLitvan1

День начался неплохо. И продолжался так же неплохо – казалось бы. Вот в том-то и дело, что сколько ни пыталась она потом вспомнить, ни единой не было плохой приметы, ничто не предвещало переворот, который произошел внезапно, негаданно и немыслимо – как колдовство. Словно у них у обеих нечеловеческая сила отняла разум на время, а когда отпустила, все уже произошло; можно было плакать, проклинать, рыдать, она так и делала, – поздно. Кончено, ничего нельзя было вернуть назад.

Лазарь ушел утром на работу, она встала раньше него, приготовила завтрак, пока он ел, помыла крыльцо и подмела двор до калитки.

У нее был план на сегодня убраться в доме: должен был приехать сын вечером, возможно, с ночевкой. Это было радостное событие. Он всегда приезжал в этот день, продуктов, которыми наделяли его в доме, хватало на неделю. Хотя, конечно, если бы он там не раздавал в своем общежитии налево и направо, мог брать в два раза меньше.

– Я кормлю пол-института, – говорила Маня. – Он не заслуживает. Такой сын. Чихает на нас. Ведь ты не приедешь, чтобы узнать, как мать поживает. Нет. Не дождутся мои враги. Тебе плевать. Приезжаешь только потому, что голодный.

Она говорила радостно и возбужденно, в то время как Володя сидел на кухне на своем месте и уплетал приготовленный ею ужин, видела, что он сердится, но все равно говорила: и поговорить с ним хотелось, а кроме того слегка подшпилить его казалось и справедливым и необходимым.

– Да, он стоит миллион, – скрипучим голосом подтверждала Башейва.

– Ух, надоели, – говорил Володя, выбирая из синей миски треугольный, с изюмом, пирожок, – миллионеры...

Они стояли, или сидели на табуретах перед ним, вдоль печки, и смотрели, как он пьет чай.

– А-а, надоели... а пирожков таких нигде не покушаешь, – скрипуче произносила Башейва.

Вот и сегодня утром она тоже въедливо и скрипуче вмешалась в разговор Мани с мужем, он торопился, а она продолжала раздувать до скандальных размеров незначительное замечание Мани, и Лазарь, наконец, вскочил из-за стола, не допив чай, поперхнулся, кашляя и дожевывая на ходу, выбежал из дома.

Но это не могло быть никаким предзнаменованием: подобные сцены случались и утром, и днем, и вечером, в любое время.

Маня и Володя неизменно вставали на защиту бедной и обиженной Башейвы, когда на десять, двадцать ее мушиных укусов, отравляющих ему жизнь, Лазарь однажды взрывался мощным извержением, орал на нее во все горло, потеряв рассудок, топал ногами и выгонял насовсем, навсегда, навечно.

Через пять минут его гнев улетучивался, и он вышагивал по комнате, мучимый угрызениями совести и жалостью к несчастной старухе.

Она, тихо горбясь и скрючиваясь еще больше, забивалась где-нибудь в уголок, запечатывала рот в глухом молчаньи, не отвечала никому, не смотрела.

Но еще день, полдня Башейва могла с обидою поджимать губы и уводить в сторону злые глаза, если муж сестры пробовал заговорить с нею.

Так вот Маня и считала, что никакой приметой, плохой приметой эта утренняя стычка не была, обыкновенный скандал. Лазарь ушел на работу. Они с Башейвой поставили тесто. Она принесла воды с колонки – раз, и другой раз. День был солнечный, очень удобный для стирки день. Из сада пахло осенней свежестью. Яблони стояли без листьев голые, от забора, казалось, шел голубоватый пар. Иногда доносился во двор скрежет трамвайных колес на повороте, на другом конце квартала; по их улице трамвай не ходил. Тишина и воздух словно одинаково были прозрачны, чисты – как только бывает хорошим осенним днем. Свежевыстиранное белье на веревке распространяло запах чистоты; слабый ветерок шевелил его.

Немножко вспылила она, раздраженная настырностью Башейвы, берущей на себя не по силам. Но, пока убирались, всего два раза стакнулись они. На нее Башейва не обижалась. Да и за что? – здоровенную миску с водою на слив она хотела поднять одна за обе ручки.

– А чтоб тебя!.. – Маня не без труда отобрала миску. – Чтобы потом лежать с разбитой спиной и канючить? Анéйзел[1] … упрямая, как осел! Пусти, тебе говорят!..

– Тебе тоже нельзя поднимать!.. Шлимáзл![2] – крикнула Башейва.

К этому дню две родные сестры пришли разными жизненными дорогами, хотя у них был один корень. В том несуществующем уже – правда, название может быть и осталось – местечке Братолюбовке в трехстах верстах от Кривого Рога. В неправдоподобно далекие, запредельные времена, в конце прошлого века. Там они родились. И выросли. В семье из девяти детей: Маня была самой младшей, а Башейва – среди старших; поэтому разница у них была приблизительно шестнадцать лет; точно не знали и они сами, в те времена и в том местечке было принято убавлять девочкам возраст – на два года, на три, на четыре.

Но приблизительно разница была шестнадцать.

А казалось, что это не две сестры, а мать и дочь – так состарилась Башейва.

Была она цветущая и привлекательная, с пылающими румяными щеками, когда-то. Ее дразнили: рóйтэ бáкен гéен кáкен[3]. И сейчас Маня, когда рассказывала Володе, весело смеялась. И Башейва тоже улыбалась воспоминанию, но глаза ее оставались безрадостные, мертвые в глубине были глаза.

Она вышла замуж во время первой империалистической, так они по-старому называли Первую мировую войну. Красавец и силач ее муж со всем семейством собирался переехать в Палестину. Помешала война.

Потом революция и гражданская война все перекрутили и переломали. В восемнадцатом году белобандиты убили на глазах Башейвы мужа. Зарубили шашкой. Не помогли ее мольбы. Выстрелили у нее над головой, она упала, а ему разрубили голову.

Перед этим, когда его поставили между двух лошадей и повели, она как держала на руках, так и выронила годовалую дочку на камни двора.

Девочка росла болезненная и хилая, в тридцатые года врачи определили порок сердца. Лечение не помогало. Постоянно дочь мучилась задыханием, обмирали руки и ноги, упадок сил, отечность, полная беззащитность перед малейшей инфекцией почти целиком лишили жизненных радостей эту тихую и умную девушку, покорно терпящую и собственное состояние, и приемы медицинских светил над ней. Пока однажды очередной приступ удушья не положил конец всем ее мучениям. Это уже во Вторую мировую войну, в эвакуации в среднеазиатском городишке Исфара.

– Будь он проклят!.. Будь он проклят!.. – кричала Башейва. – Проклятый город!..

Несколько дней она, не отходя, лежала на могиле, не ела, не пила. Смотрела сухими и злыми глазами. Ее не могли увести с кладбища.

Она осталась полностью одна. В целом свете одна.

Когда война кончилась, Маня привезла ее в Москву, оставила в своем доме, и Башейва жила с ними на правах почти члена семьи. Пенсии у нее не было, и она старалась экономить на еде, на свете, на газе, старалась всюду совать свой нос, забегать сестре дорогу, делать многое, о чем ее не просили, что она не могла по ее силам и что делать не надо было: порой, это было раздражительно и провоцировало скандалы. Но отношение к ней и со стороны Лазаря, и особенно Володи было замечательно доброе, сочувственное настолько, что сочувствие старались не обнаруживать. Исключая, разумеется, моменты скандальных вспышек, когда безрассудные люди стремятся больнее кольнуть один другого.

Они закончили уборку. Испекли пирожки. Маня достала и подготовила продукты для ужина, поставила варить – заранее, чтобы потом ни о чем не думать.

И сели они сами перекусить – по-хорошему усталые и голодные. Башейва с ее весьма тяжелым характером начала делать капризы: отклонила котлету; она хотела поесть одного хлеба с луком; затем она попыталась на две трети уменьшить порцию жареного картофеля, которую Маня положила ей на тарелку, стала поспешно перекладывать за ее спиной, Маня увидела, схватила за руку, часть картофеля вывалилась на стол.

– О, ненормальная! – с налитым кирпичной краской лицом от внезапного раздражения Маня потеряла дар речи; слишком надоевшие были Башейвины капризы. От усталости не осталось ничего хорошего и приятного. Она крикнула: – Мишúгене![4]Чтобы черти имели с тобой дело!.. Зачем ты это делаешь? На! – возьми и ешь! Прекрати свои фокусы!.. Лазарь – святой человек, что терпит такую ненормальную: другой на его месте давно бы выгнал тебя!

– Куда ты пойдешь? Ин дрерд? зол мáне сóнем гéен...[5]

– Да, святой!.. Ешь, тебе говорят! а то я не знаю что сделаю... Ешь! – Перемежая идишские слова с русской речью, они некоторое время переругивались, все убавляя тон: преувеличения были в характере их общения, и они обе понимали и учитывали это.

– Лазарь... ты нашла святого. Скажешь такое, что уши вянут слушать. Он не стоит твоего чиха! вот что я скажу...

Маня промолчала. Отношения с мужем были плохие, испорченные давно, и до скончания дней; может быть, Башейва отчасти была виной, подливая масло в огонь ее неприязни к мужу. При этом Маня понимала, как непристойно выглядят, помимо ее помыканий, язвительные и въедливые придирки постороннего человека. Все-таки сказала она:

– Нехорошо, что ты вмешиваешься. Ты не должна вмешиваться. – Подумала, и еще сказала: – С ним обращаются хуже, чем с собакой. В его доме... Он зарабатывает. Он не обязан терпеть от тебя.

– Но я правду всегда говорю! Никто не может обвинить меня, что я говорю неправду!

После еды они перешли в большую комнату, сели на диван, кругом было чисто, ни пылинки, и пахло чистотой, и утомление опять сделалось приятным и расслабляющим, сытое настроение подействовало размягчающе и на Башейву, и они сидели, отдыхали, вяло беседуя о сегодняшних мирных пустяках, о том, как приедет скоро Володя, будто из голодного края, и как он будет с аппетитом поедать ужин и что ему положить в его сумку, не забыть банку сливового повидла, и вспоминали кое-что несерьезное из далекого прошлого, тихо смеялась Башейва, Маня спрашивала ее:

– А помнишь, мама заставила нас гонять корову, чтобы она прокакалась?.. Ее распучило, и она могла умереть... Зимой, бывало, с печки босиком в одной рубашке выбегали во двор – помнишь? Никакая холера нас не брала. Питание было здоровое – настоящие были продукты.

– Разве сейчас масло? – подтвердила Башейва. – Я сама делала масло. Это было масло!

– Он мог зайти к приятелям, – сказала Башейва.

– Его приятели! Тоже мне приятели... – Маня посмотрела на часы: было пять часов. – Он опять попросит деньги на книги.

– Я одобряю, – сказала Башейва. – На книги деньги не надо жалеть.

– Конечно, это лучше, чем пьянствовать с подонками. Он берет, как а блúндер ферд[7]. Как а блиндер ферд берет! Не спросит, мать, у тебя есть? может, последние чулки порвались? Ему надо – берет, не спрашивая.

– Эр гезýгт[8], что любит тебя. А отца не любит! – на визгливом подъеме закончила Башейва.

Удовольствие и угрызение совести одновременно потревожили душу, и Маня секунду помедлила, перетягиваемая на одну и на другую сторону.

– Когда он это сказал? – наконец, спросила она.

– Я знаю? Месяц назад он был, сидел во дворе со мной и сказал: маму я люблю, а отец не заслуживает, чтобы его любили. Он ничтожество.

– Тебя не надо держать – оно само разумеется! Ты меня извини, Башейва, но когда на тебя находит, ты по-олная идиотка.

– Но если ты будешь такая идиотка, что скажешь Лазарю, – я тебя... я не знаю, что я сделаю!.. Ну, нахес. Как же он может брать его деньги и кормиться на его счет? и так о нем думать? – родной отец!..

– А за это я его не осуждаю. Вова честный. Вова никогда не обманывает, ему можно верить.

– И это твоя правда? Зол шойн мáне сóнем[9] перешли на твой сéхел[10].

– Да-а, вы Маня? – в комнате вдруг раздался мужской голос. – Быстрее!.. Срочно!.. Вы Маня?

От неожиданности кровь прихлынула к сердцу, и щеки у Мани сделались бледно-серые в сумеречном свете; но через минуту наступила ответная реакция, красная краска залила лицо, щеки остались затем красные, воспаленные до позднего вечера.

– Ой, кто такой? Кто вы? – быстро спросила Маня, не имея сил подняться с дивана.

– Ой, вейз мир[11]! – испуганно повторила Башейва.

Человек говорил на чистейшем идише, и это позволило им не испугаться до смерти.

Он вошел в открытую настежь дверь на террасу, они не слышали в отдаленной большой комнате, как он явился, словно прокрался.

– Маня? Быстрее!.. Лазарь послал меня. Меня зовут Иосиф. Я – Иосиф. Лазаря арестовали. У него в магазине обыск. Он велел мне передать, что сегодня вечером у вас дома тоже будет обыск. – ОБЫСК!!! большими буквами зажглось в мозгу у Мани и у Башейвы: событие страшное, как сама смерть, – пожалуй, обыск был страшнее, о нем чаще вспоминали и испуг был ощутимее. – Каждую минуту могут прийти. Нельзя терять время. Лазарь велел, чтобы вы все взяли, и мы пойдем в безопасное место. Безопасное место. Вы понимаете? – все, что у вас в доме. Все! ничего не должно остаться, ни даже одной копейки. Срочно! Мы должны уйти! Страшно подумать, если попадет к милицейским бандитам!

– Башейва! что ты сидишь как ненормальная! Гиб акик!..^{^[12]}

– Быстрее! – зловещим шепотом крикнул мужчина.

– Быстрее! – с надрывом прошептала Маня, суетливо отодвигая диван, поднимая дощечку с задней его стороны; из ниши она достала мешочек, перевязанный веревочкой. – Здесь наши золотые часы...

– Неважно. Давайте сюда. Главное, быстрее. Нельзя терять время. – У него в руках оказался раскрытый портфель, и он взял у Мани мешочек и сунул в портфель. – Давайте дальше!

– Меня не интересует. Потом... потом с Лазарем сами посмотрите. Мы должны быстрее уйти!

– Башейва, достань из ящика в буфете облигации, а я пока...

– Быстрее, быстрее – они могут прийти, – трагически заламывая руки, упрашивал мужчина.

– Помогите поднять, – попросила Маня. Мужчина ухватился свободной рукой, и они приподняли тяжелое сидение дивана.

Маня просунула руки под груду старой обуви и вытащила маленький тряпичный кулечек, похожий на комок ненужной ветоши.

Маня переместила руки в правый угол, на этот раз достала внушительных размеров и увесистый сверток, тоже завернутый в тряпье и перевязанный веревками.

– Что еще? – повторила Маня растерянно, как в бреду; положила руку на лоб. – Что еще?..

– Да, деньги! Ах, я – чуть не забыла. Башейва, в буфете серебряные рюмки...

Открыли дверцу гардероба, и они обе влезли головами вовнутрь, запуская руки под постельное белье.

– Пусти, не мешай... Гиб акик! ты не даешь мне... О Боже, я же переложила вниз!

Маня вынула снизу, из-за отрезов ткани и стопы кружевных покрывал, две солидные пачки, обернутые в пергаментную бумагу.

– Мы должны уйти: я пропаду тут с вами совсем! Вус нох?[13]

– Я не знаю... – Сумасшедшими глазами Башейва смотрела на нее. – Отрезы?

– Отрезы не надо, – с сожалением вздохнул мужчина.

– Сберкнижки! – почти крикнула Башейва. – Сберкнижки...

– Не надо. Пусть остаются... э-э... это можно... Тогда идем. Вы одеты?

– Не надо, не надо. Совсем недалеко. Накиньте кофту.

– Стойте! – крикнула Башейва из комнаты. Она бежала за ними, в руках у нее были два предмета. – Вот!.. я вспомнила.

– Серебряное блюдо от рюмок, и серебряный половник...

– Я вспомнила, – с гордостью сказала Башейва. «Вот ты забыла, а я вспомнила», так надо было понимать ее гордость. Она пошла за ними и смотрела с крыльца, как они переходят двор.

Внезапно калитка отворилась. Навстречу им ступил мужчина, крупный, светловолосый, одетый в темный костюм и с маленькой, похожей на милицейскую, сумкой в руках.

– Ага!.. Вот ты! – Указательным пальцем он показал на Иосифа.

Тот остановился, как вкопанный, на месте, задрожал и упавшим голосом произнес:

– Ты арестован, – сказал новый мужчина. – А вы... предъявите документы.

Маня наблюдала происходящее, как в тумане. Страх Иосифа передался ей. Губы ее дрожали.

Она повернулась и пошла; с трудом поднялась по ступенькам крыльца, ее качало.

– Нужен паспорт? – спросила Башейва. – Нужен паспорт? – Она побежала в дом впереди нее к тому месту, где она знала лежит паспорт. Ей казалось, что чем скорее они покажут милиционеру паспорт Мани, выполнят без задержки его приказ, тем лучше могут обернуться обстоятельства.

И они взяли паспорт, и когда вернулись на крыльцо, во дворе никого не было. Калитка была плотно прикрыта. Маня еще оглянулась на террасу, хотя понимала, что здесь никого не может быть, помещение было небольшое, все на виду.

В первую минуту она испытала облегчение, как бывает, когда человеку предстоит нечто неприятное, нежелательное, отвратительное – например, сверление зуба – а перед самым началом мероприятие благополучно отменяется. Показалось, что, может быть, оно как-нибудь так и обойдется, и чудо избавит ее от необходимости разговаривать с грозным, светловолосым милиционером, и скорей всего идти в какое-то страшное место на допрос, в тюремную камеру.

Но затем сердце сжалось от смутного страха, совсем иного рода. Какая-то неясная догадка заставила ее сняться с места и бегом устремиться к калитке. Правда, открывая и выглядывая на улицу, она еще чувствовала как будто толчок противодействия с той стороны калитки, словно там стояли и ждали ее милиционер и арестованный Иосиф. Но там никого не было. На улице рядом с домом, и налево, и направо, не было ни единого человека – пусто. Ни одной соринки, ни бумажки, ничего не было. Ветерок дунул ей в лицо.

– Ой, вэйз мир[15], – сказала белыми, без кровинки, губами. Она уже начинала понимать, но еще медлила, боялась поверить, и главное, совсем не знала, что предпринять. Она видела округленные, испуганные глаза Башейвы, тупо глядящей ей в лицо.

И тут же она вспомнила о драгоценностях, обо всем их богатстве, которое исчезло, улетучилось вместе с Иосифом, милиционером и портфелем Иосифа, и она сама, своими руками положила все туда. Сама отдала.

Маня выбежала на улицу и бросилась к углу дома. Забежала за угол. Незнакомая женщина замедлила шаг, внимательно посмотрела на нее – перекошенное лицо, безумный взгляд и растрепавшиеся волосы.

– Вы не видели?.. Ф-фу!.. не видели двух мужчин?.. один такой… такой с портфелем. А другой блондин, большой?..

– Кажется... там сейчас уехала машина. Кажется, двое мужчин сели в нее.

– Что случилось?.. – повторила Маня, и махнула рукой. – Нет!.. – Она сделала несколько шагов в том направлении, словно рассчитывала, что эти шаги, если не позволят ей догнать воров, то хотя бы приблизят ее к ее богатству, нажитому годами трудов и ценой громадных опасностей. Она дошла до трамвайной линии, посмотрела еще и за этот угол. Потом побрела назад, догадавшись пригладить ладонью волосы.

– Это – воры! Бандиты!.. Меня ограбили! – рыдая, говорила Маня. – Я сама, сама... Отдала! Это все не мое... Лазарь нажил!.. Он должен меня убить, и он будет прав!.. Ой, попадись мне этот ворюга... Какой он Иосиф? Он такой Иосиф, как я жена Ворошилова!.. Ложь, обман! Бандиты!..

– Ай-я-я-яй!.. Я еще блюдо и половник... Какая я идиотка...

– Ты – идиотка? Это я идиотка!.. Меня надо за деньги показывать!.. Столько денег, облигации... Чтоб я провалилась сию минуту! Как я скажу Лазарю?.. Его арестовали.

Около часа у нее продолжалась истерика. Башейва тоже плакала, и она не могла утешить сестру и утешиться сама: коль скоро потеря одного рубля была для нее несчастьем – пропажа таких космических, не воспринимаемых ее сознанием, сумм должна была представляться ей страшной катастрофой.

И снова сидели они в большей комнате, притихшие, заплаканные, и настороженно ждали, сами не зная чего, – скорей всего обыска, а иногда возникала дикая мечта у Мани, что в входную дверь постучат, и явится Иосиф с портфелем: сохранялось до сих пор его плотное присутствие, его голос, все интонации, возвращались все ощущения суматохи, когда они искали и доставали ценности, запрятанные по всей квартире.

Верхний свет не включали. Включили маленькую настольную лампу. Сидели в полумраке. Стоило Мане вспомнить, как она достает ценнейшую их драгоценность, кольцо с бриллиантом, так надежно упрятанное, незаметно, хитро, ни один вор не догадается, и сама отдает вору – у нее останавливалось сердце. И было жаль, и разрывалось сердце от каждой другой потери: золотые часы, мужские и женские, серебро, деньги – баснословное богатство.

– Хорошо бы Вовочка не приехал, – вслух подумала Маня. – Если будет милиция, лучше без него.

– А чего страшного? – возразила Башейва. – Мы его ждем.

– Так твоя голова работает. А то, что у него могут быть неприятности в институте...

Они услышали ключ в замке наружной двери. Вздрогнули. Поднялись на ноги. Маня побежала, Башейва – за ней, через вторую комнату, через кухню – на террасу.

Дверь отворилась, вошел Лазарь – как ни в чем не бывало поздоровался, улыбаясь радостно такой почетной встрече.

– Что значит отпустили? – Лазарь удивленно смотрел на нее, замечая какую-то странную перемену.

И тут Маня упала на стул, здесь же, на кухне, наклоняясь над столом и ударяя головой об стол, зарыдала в голос.

– Вас обокрали, – плача, пропищала Башейва. – Все вынесли.

– Что все вынесли? – спросил Лазарь, наморщившись и весь зажавшись от плача жены, не имея сил переносить ее плач.

– Кто вынес? Когда вынес? Как вынес?.. Маня из-за этого убивается?

– Я сама, своими руками!.. Бандиты!.. бандиты!.. чтобы они!.. чтобы им!..

Несколько минут потребовалось Лазарю, чтобы понять и оценить потерю. И тоже вскрикнуть, и ужаснуться.

– Она не виновата. Ее обманули, – сказала Башейва. – Если б вы были на нашем месте, вас бы он тоже обманул. О, какой мерзкий тип!.. Какой...

Лазарь, не глядя на Башейву, приблизился к жене.

– Из-за чего ты убиваешься? Мишúгене![16] Перестань плакать. А шéйне рéйне капýре[17]. Перестань плакать. Я не могу это выносить!.. – И он махнул рукой и рассмеялся вдруг своим глуповатым смехом, за что презирала его Башейва, и положил руку на плечо Мане и погладил ее по спине, и она на этот раз не отдернулась брезгливо; он наклонился и поцеловал ее в волосы и потом в щеку, и выпрямился с счастливым выражением. – Никакие деньги не стоят твоего здоровья... одного твоего чиха!.. Перестань, прошу тебя, перестань! Гиб акúк – мишúгене!..[18]

Володя пришел часов в десять вечера и застал все семейство в большой комнате вокруг стола при включенной люстре – в каком-то странно притихшем, расслабленном и на редкость мирном состоянии. Башейва была молчаливая и покладистая, даже улыбалась. Папа сиял от радости, а иногда хмурился задумчиво, но тут же снова начинал смотреть просветленно и беззаботно. Мама сидела бледная, чем-то огорченная, но... Да, да, именно все они были мирные, доброжелательные друг к другу. Благодушные.

После еды мама сказала с вымученной улыбкой:

– Прямо вот здесь... сегодня? – Он огляделся вокруг, уже не только с удивлением или любопытством – с чувством сопереживания, боли за них. Теперь ему сделалась понятна та странность в их поведении, какую он ощутил сразу по приходе домой. – И как это? Что украли?

Он раздумывал не более секунды. Прошел к себе в комнату, к письменному столу, своим ключом открыл ящик. В глубине, под бумагами, лежала завернутая в кусок газеты небольшая пачка денег – из подношений родителей и прочих родственников он скопил эту сумму для покупки книг. В этой же комнате стояли два книжных шкафа, наполненные книгами, были среди них и редкие, и весьма ценные – Володю в меньшей степени интересовала денежная ценность, он был увлеченный библиофил, книгоман.

Развернул газету. Он знал, что в пачке тысяча шестьсот рублей, вполне солидная сумма для 1956 года: зарплата уборщицы была четыреста пятьдесят в месяц; двумя годами ранее давно не переиздававшаяся, с довоенных времен, «Королева Марго» Дюма на черном рынке стоила сто рублей; «Иудейскую войну» Фейхтвангера 1937 года издания он купил за семьдесят пять рублей, книга была не в очень хорошем состоянии – но какая книга!.. впрочем, и много лет спустя она могла сохраниться у него вместе с другими наиболее желанными для него книгами.

Он вернулся на кухню и протянул маме деньги. Она словно бы нехотя взяла их, подержала в руке – и положила в карман халата.

Володя был несколько разочарован. Раньше в подобной ситуации мама и папа всегда отказывались в его пользу от всего что угодно. Он был тверд в своем намерении помочь им в сегодняшней ситуации. И в то же время сидел в глубине слабый червячок надежды, что мама откажется. Но он не пожалел; он на самом деле был тверд, и он хотел помочь им и хоть чем-то сгладить такое чрезвычайно сильное потрясение.

– Вова честный. Добрый. Я всегда это говорю. Не то что некоторые...

Маня строго посмотрела на нее и покачала головой: наперед было ясно, куда Башейвины мысли повернулись и что за этим последует. И Башейва вдруг вспомнила и успокоилась; ожесточенное выражение на лице опять уступило место доброжелательному.

– А! – Лазарь махнул рукой и рассмеялся. – Наживем, если Бог поможет. Не наживем – тоже хорошо. Важнее всего, чтоб вы у меня были здоровы!..

[1] Анéйзел – осел. (здесь и далее перевод с идиш).

[2] Шлимáзл – растяпа.

[3] рóйтэ бáкен гéен кáкен – красные щеки идут какать.

[4] Мишúгене – ненормальная!

[5] Ин дрерд? – зол мáне сóнем гéен в могилу? – пускай мои враги идут…

[6] нáхес – (букв.) удовольствие; радость.

[7] блúндер ферд – слепая лошадь.

[8] Эр гезýгт – он сказал.

[9] Зол шойн мáне сóнем – чтобы уже мои враги.

[10] сéхел – разум.

[11] вейз мир – гóре мне.

[12] Гиб акик – посмотри!..

[13] Вус нох – что еще?

[14] Их бин фарфáлен – я пропал…

[15]вэйз мир – горе мне.

[16] Мишúгене – ненормальная!

[17] А шéйне рéйне капýре – (букв.) красивая чистая жертва. (в смысле) Это наша жертва – и не будем жалеть, и чтоб не было другого несчастья.

[18] Гиб акúк – мишúгене!.. – посмотри – ненормальная!..