Этап
(предыдущие статьи автора на ту же тему: "Арест", "Следствие", "Трибунал")
С чего начинался для меня этап? Однажды меня
совершенно неожиданно вызвали и повели по коридорам, соединяющим тюрьму с
основным корпусом «Большого дома» на Литейном проспекте. Еще больше удивился я,
когда в кабинете, куда меня доставили, увидел своего следователя
капитан-лейтенанта Алова и начальника следственной части подполковника
Левантовского. Я сел.
– Ну, как дела?
– Ничего.
– Хотели предложить вам работу, хотя бы на зиму. Одеты
вы по-летнему. Пересидите зиму, а там видно будет. Согласны?
– Да. А что за работа?
– Вот подпишите обязательство о неразглашении, тогда
мы вам подробно расскажем.
– А что, работа разве секретная?
– У нас все здесь секретно.
– Тогда я не согласен. С меня секретов хватит.
(Я думал, что это будет работа в мастерских –
как-никак у меня в руках была уже специальность механика-дизелиста).
– Нет. Работа другая, Вот вы сидите в камере. А что
там за люди? Ведь, наверное, считают, что посадили их ни за что. Клянут
советскую власть. Что они там говорят?
– Вы и сами уверены, что приговором они могут быть
недовольны, раз предоставили им право писать кассационные жалобы. А если они
считают, что приговор неправильный, то и власть им мачеха.
– Смотри, какой умный! Значит, хочешь попасть раздетым
в северные лагеря? Мы тебя так к тачке прикуем!
Я молчал. Что говорить? С кем и о чем? И они это
поняли. Мучить не стали, отправили в камеру.
Там в меня вперились десятки вопрошающе-настороженных
глаз. Глаза эти требовали ответа: «Где был? С кем говорил? На что согласился?»
А может быть, меня вербовали в свидетели по делу какого-нибудь близкого мне
человека? Или… отменили решение трибунала по кассации?
В полной тишине я сказал:
– Меня вербовали в «стукачи». Вы все здесь уверены,
что уже получили сроки, причем длительные, и можете говорить все, что думаете?
Это не так. Им и в камере нужны глаза и уши.
В давящем молчании все разошлись по своим углам.
Назавтра рано утром меня вызвали из привычно уютной камеры на этап. Повели по
коридору в комендатуру (это я определил по вывеске). Там вручили мне мешок,
который передали во внутреннюю тюрьму родители. В мешке был зимний, из
«чертовой кожи», бушлат на вате, коричневое полушерстяное одеяло, подушка,
теплые ботинки и шапка. К моему удивлению, мне вернули часы, кокарду, погоны,
нарукавные нашивки, портсигар и другие мелочи, изъятые при аресте.
Там же был еще один зэк – финн. Ему дали три года.
Этот человек действительно был виновен в незаконном переходе границе, которая в
1940 году пролегла северо-западнее Выборга и разделила его семью. Он говорил
мне, что ходил к сестре постоянно и что пограничные наряды опасны лишь для тех,
кто знает местность хуже, чем солдаты. Его никто и не ловил – выдал сосед
сестры.
Мой новый товарищ был мягкий, спокойный человек,
одетый в буклированное пальто не нашего покроя и в меховой финский треух. Ему тоже
вернули вещи. Нас вывели во двор, где стоял автомобиль, по виду товарный фургон
с нарисованными на боках румяными яблоками и грушами и надписью «Фрукты».
Внутренность фургона мне не запомнилась. Помню только, что никаких специальных
приспособлений для перевозки заключенных, а также мест для конвоя в нем не
было. Гэбэшники прекрасно понимали, что бояться нечего, так как преступниками
мы числимся лишь по бумагам, ими же самими состряпанным. В девяностые годы,
когда в России махровым цветом расцвела настоящая, организованная преступность,
спецслужбы оказались к этому не готовы.
Фургон мягко тронулся. Ехали недолго. Открылись двери,
мы с финном вышли и оказались во дворе пересыльной тюрьмы. Нас повели. Началась
уже ставшая привычной процедура бесконечного открывания и закрывания дверей,
расположенных в решетчатых перегородках, которые разделяли длинные коридоры
тюрьмы на сравнительно небольшие отсеки. Наконец открылись последние двери из
коридора в камеру, куда нас и втолкнули. То, что я там увидел, поразило меня до
глубины души.
В колоссальном зале, где собрали несколько сот
человек, стоял страшный гул. Причем все, кто в одиночку, кто группами,
занимались своими делами. Одни грабили и били вновь прибывших, другие играли в
карты, кто-то ел, кто-то спокойно спал. Многие, сойдясь в кружок, что-то горячо
обсуждали. В зале царило постоянное движение – переступали через спящих,
сидящих на полу, расталкивали группы толкующих. Компании формировались по
разным признакам: по характеру осуждения – уголовники и политические. По
национальному составу – эстонцы, латыши, русские; по землячеству; по роду
оружия – моряки, артиллеристы и так далее. Компании сходились и расходились,
дружили, ссорились, мирились, дрались. Никто ни на кого внимания не обращал.
Главное было – не делать ничего такого, что привлекло бы взгляды тюремщиков,
которые в одном из углов занимаясь регистрацией подходивших к их столу
заключенных. Однако на регистрацию никто не спешил и, очереди перед этим столом
не было.
Нетрудно вообразить молодого человека, осужденного на
длительный срок сталинских лагерей, его настроение, его отношение к окружающим.
Это было тупое безразличие обращенного на убой животного. Мне не было страшно –
мне было все равно. Я понимал, что долго не выживу. Я даже примерно представлял
себе свою судьбу на ближайший час. Мой заплечный мешок не мог остаться
незамеченным. Я видел, как к нему и ко мне пробуждался интерес.
Однако в тюрьме люди осторожные, они не спешат. Сейчас
они прикинут, что за мужик перед ними. А, когда убедятся, что по их классификации,
я «обыкновенный черт с рогами, рогач, олень, они мною займутся. Правда, это я
понял потом. А пока стоял, тупо уставясь на это жуткое скопище людей. О вони
уже не говорю – параша, огромная бочка, была установлена тут же. К ней время от
времени кто-нибудь подходил и справлял нужду, как малую, так и большую.
Вывел меня из оцепенения подошедший ко мне человек из
тюремной обслуги. Это был заключенный, одетый, в отличие от нас, в тюремную
робу – аккуратную черную хлопчатобумажную куртку и такие же брюки и кепи. Я же
не раз видел таких во внутренней тюрьме. Они раздавали пищу, вернее, носили ее
за надзирателями. Этот высокий, очень худой, с болезненно бледным лицом еврей,
немолодой в моем тогдашнем понимании – лет тридцати пяти. Он спросил, откуда я,
какой срок, статья и тому подобное. Я рассказал о себе в двух словах.
– Тебя же сейчас ограбят, – сказал он.
– Плевать я хотел на эти тряпки, – возразил я.
– Как же плевать? Что там у тебя?
Я перечислил. Он предложил отдать ему все вещи – он их
оставит у себя в кладовой, где работает, а когда я пойду на этап, он мне их
вернет. Будто во сне я пошел за ним в кладовую. Он внимательно осмотрел мой
нехитрый скарб и одобрительно заметил, что все это в лагере мне пригодится. Больше
я его не видел.
Освободившись от вещей, я почувствовал себя намного
свободнее. Никто меня не трогал, и я ни к кому не пристал. Через какое-то время
я попал в команду вновь прибывших, и нас повели в баню. Там, в предбаннике,
несколько женщин в грязных белых халатах стригли всех наголо. Лысые зэки шли в
баню, а потом, получив вещи после «прожарки», строем возвращались в камеру.
Были ли эти женщины заключенными или нет, я не понял. Я разделся и в очередь
подошел к одной из них. Дело в том, что до суда арестованных вообще не стригут,
тем более политических во внутренней тюрьме МГБ, где порядок соблюдался строго.
Я сел на табурет, стоявший среди груд разноцветных волос.
– Даже рука не поднимается на такую шевелюру, –
вздохнула цирюльница.
– Снявши голову, по волосам не тужат! – отшутился я.
– Никогда у тебя больше не будет таких волос, –
сказала она.
Я промолчал, но эта фраза запала мне в память.
Действительно, больше никогда у меня не было таких волос, как в памятном 1949
году.
Из бани я попал в переполненную узкую и темную камеру.
Запомнилось, что я устроился на нижних нарах у самого входа. Было шумно, грязно
пахло карболкой. Окно с «намордником», под потолком – тусклая лампочка. Параши
в камере не было, ходили «на оправку». Большинство находившихся в камере заключенных
были латыши, молодые, здоровые и красивые парни. В своих шапочках и спортивных
костюмах они были похожи на солдат. Руководил ими такой же крепкий зэк по
фамилии Фридманс. Это был загорелый темноволосый человек лет сорока с
небольшим. Мне сказали, что это солдаты прибалтийской дивизии СС, «неплохая
компания», – подумал я. Держались они подчеркнуто обособленно. Тем не менее,
должен сказать, в камере царил порядок, никто никого не унижал, не оскорблял.
Народ в камере менялся; кто-то уходил на этап, зато
появлялись новенькие. Со временем я перебрался на верхние нары. Сосед мой
назвался Женькой. Был он, по его словам, диверсантом, заброшенным в немецкий
тыл нашей военной разведкой. Людей, к которым его послали, он не нашел, без
толку бродил по Прибалтике, попал к немцам. Как он там себя вел, и что ему
вменили в вину, он не говорил. Заявил, что сидит, как и все, ни за что ни про
что по статье пятьдесят восемь – один, пункт «б», срок – двадцать пять лет.
Помню, что пару раз ходил в хоздвор на работу, подобрал
там пластмассовые пуговицы и пришил их к форменному морскому бушлату. Просидел
я там с месяц.
Наконец рано утром меня вызвали на этап. На этот раз я
попал в почти пустую, довольно большую камеру, где вместо передней стены была
сплошная решетка. Камера быстро заполнялась. Через решетку я пытался разглядеть
знакомого кладовщика, которому отдал на хранение свое добро, но его не было.
Пришел надзиратель и спросил, у кого нет теплых вещей. Таких набралось довольно
много, и нас повели в коридор, где на полу высились кучи старых солдатских шинелей.
Многие были в засохшей крови, рваные, в дырах. Громоздились там и сапоги,
сшитые из расслоенного автомобильного корда, и шапки-ушанки. Все кинулись
выбирать себе экипировку. У меня все еще не проходил шок: « Не все ли равно,
как я буду одет? Ведь ясно, что жизнь кончена и не стоит затягивать агонию».
Все же я выбрал себе шинель, сапоги и шапку. Вид у меня был, наверное,
страшный.
Весь день мы провалялись на полу в той же камере, там
же провели ночь. Рано утром нас построили в колонну по четыре и повели. Мы
пресекли двор, и вышли за тюремные ворота. Здесь нас принял новый конвой. Это
были солдаты конвойного полка МВД, угрюмые, озлобленные на вид молодые ребята.
Вооружены они были автоматами и держали на коротких поводках собак, которые бешено,
лаяли и рвались к нам. Не успели мы пройти и сотню шагов в полной темноте
осеннего ленинградского утра, как вдруг я увидел толпу людей. Они рвались к
нам, кричали, пытались хоть что-то передать. Я запомнил одну старую женщину, которая,
увидев моего соседа по колонне, отчаянно закричала: «Коля! Коленька!»
Толпа стояла вдоль всего нашего пути. Откуда люди
узнали, что этап погонят именно в этот день? Вероятно, они ежедневно приходили
в этот железнодорожный тупик и с раннего утра до поздней ночи стояли в ожидании
этапа – увидеть близкого человека, убедиться, что он жив, передать ему кусок
хлеба. Та женщина все бежала за нами и истошно кричала. Сначала: «Коля,
Коленька!», а потом: «Сынок, сыночек!». А мы шли в темноте под дулами автоматов
конвоя, под лай разъяренных овчарок, под крики и рыдания толпы. У меня стеснило
грудь, но слез не было.
Подошли к вагонам. Это были теплушки без печек, на
окнах железные щиты, к дверям приставлена стремянка. Конвой начал загонять нас
в вагоны. Бегом. Возле вагона прохаживался сержант с деревянным молотком на
длинной рукоятке, вроде молотка для игры в крокет, только больше. Потом я
понял, для чего он нужен. Такими молотками простукивают доски вагонов: не
подпилены ли? Мы бежали мимо сержанта, а он считал, сколько человек сядет в
вагон. Считая, он ударял каждого молотком по спине. Удары эти были не сказать
что, убийственны, но все, же ощутимы, а хуже всего то, что чувствуешь себя не человеком,
а порядковым номером. То были для меня первые уроки превращения человека в
бесплотную тварь. Набили вагон битком. Теперь я не рискну точно сказать,
сколько нас было, но – битком. Вагоны были оборудованы нарами, на которых мы лежали
покатом, дружно переворачиваясь по команде. Согревшись, я задремал. Поезд
тронулся и повез меня навстречу судьбе.
Не знаю, долго ли мы ехали. Вдруг остановка. Слышу,
бегут вдоль вагонов солдаты, гремят сапоги, бряцает оружие, собаки заливаются
до хрипоты. Резко, с грохотом открывается дверь – фонари в лицо, крик, ругань,
лай. «Все направо, без последнего, последнего забьем до смерти. Вологодский
конвой шуток не любит!»
Люди как очумелые бросились с нар и толпой
переметнулись на правую сторону вагона. Кто успел забраться на нары, кто оказался
прижат к ним. Последнего, старичка, подгоняют молотком. Солдаты простукивают
стенки, пол, потолок вагона. Все нормально.
«Все на левую сторону, без последнего!» – и осужденные
бросаются обратно, отстающих заключенных бьют молотками. Простучали. Тоже все
нормально. Спрыгнули на насыпь, захлопнули двери. Все! Так повторялось каждые
четыре часа – видимо, по продолжительности смены.
Проснулись мы от очередного грохота дверей и криков:
«Завтракать!» Конвой бросил мешок на пол. В мешке пайки хлеба и кусочки колбасы.
Бидон воды тут же приволокла обслуга из заключенных. Дверь захлопнулась. В
подобных ситуациях возникала инициативная группа, которая брала на себя
распределение паек. Все делили честно. Правда, особенной жадности никто не
проявлял, так как у многих оставались припасы от передач. После завтрака,
примерно через час, двери снова открылись.
– Выходи по одному!
Выглянув наружу, я увидел две шеренги солдат конвоя,
образовавших дорожку, далее – спуск к реке, трап и баржу.
– Бегом!
И я побежал к барже, куда по разным трапам спешили
люди из нескольких вагонов. Так мы попали к уголовникам.
Баржа была металлическая, открытая, с нижней палубой,
выстланной досками. Нар не было. Устраивались опять группами и, если никого из
«своих» поблизости не было, кучковались с соседями по вагону. Кто-то из наших
уселся, кому-то даже удалось лечь, подтянув ноги. Я со своей интеллигентной нерасторопностью
остался стоять. Появился у нас и свой лидер. Это был Алексей, матрос из
береговых частей Балтийского флота. Он выделялся своей крупной фигурой. Кличку
он получил – Леха-матрос. Вокруг него приткнулись и остальные, в основном
осужденные по «пятьдесят восьмой». Была и другая группа, в том числе тот самый
«Коля, Коленька», которого так и не дозвалась мать. Николай Лупанов, он же Липанов,
подростком оказался в оккупации. Предложили записаться в полицию. Пошел. Зла
никому не чинил. Помогал партизанам. Остался в своем селе, хотя мог и бежать.
Когда вернулись Советы, его арестовали. Допросив соседей, Колю освободили и
призвали в армию. Он воевал до конца войны. Вернулся, женился, работал. В
1949-м – арест. Ничего нового. Пятьдесят восемь – один «а». Срок – двадцать
пять лет. Зачем? Кому это было нужно?
Я все чаще приходил к мысли, что происходил
насильственный сгон рабочей силы для «великих строек коммунизма» – Волго-Дона,
Волго-Балта, Куйбышевской ГЭС и так далее. Заодно и страх насаждали. Присоединился
к нам, увидев военно-морскую форму, офицер-политработник, который представился
как подполковник Андреев: «Сижу по указу, срок десять лет». Имелся в виду указ
1946 года «Об усилении ответственности за хищение социалистической
собственности». По этому указу сидела добрая половина уголовников.
История «посадки» Андреева по-своему курьезна. Он
собирал партийные членские взносы. В ведомость записывал все правильно, а
сдаваемую сумму занижал на двадцать-тридцать рублей, которые пропивал. Вид у
него был ужасный; впоследствии он окончательно опустился. Не пытаюсь его
оправдывать. Хищение налицо, нет слов, но нужен ли он был на этой барже?
Блатные спокойно стелили одеяла поверх лежащих
вповалку людей и усаживались на них сверху, как на палубу. Ели-пили, играли в
карты. Если кто-нибудь под ними шевелился, били сапогами сверху, почему попало.
Параша стояла в дальнем от меня углу. Наполнялась она
моментально, каждое утро ее частично вычерпывали ведром и выливали содержимое
за борт. Ведра раскачивались, дерьмо расплескивалось, ветер орошал нас вонючими
брызгами. Еду и воду спускали на нижнюю палубу тоже ведрами конвойные солдаты.
Кому эта еда доставалась, не знаю, кто мог, тот и хватал. Я не мог.
Мое внимание привлек один сравнительно молодой,
стройный, с интеллигентным лицом человек. Каждое утро он мылся той водой,
которой не хватало даже для питья. Каждое утро делал зарядку и брился, хотя нас
несколько раз обыскивали с целью изъятия «колющего, рубящего, режущего», как
говорили надзиратели. Я решил – вор в законе, не иначе. Впоследствии узнал, что
это врач по фамилии Быков. В лагере я его потерял из виду. Начальство
переводило его из лагеря в лагерь по спецнаряду или использовав как свидетеля
по какому-нибудь делу.
Вдруг, раздался крик: «Грабь фашистов!» – и мелкие
уголовники, «кодла», набросились на людей, вырывая из рук мешки с едой. Кого-то
ударили, у кого-то вырвали. Стихло. Это был «локальный инцидент». Стою, как
стоял. Сверху сыплет снег. Баржа, естественно, не закрыта. По инструкции,
видимо, предусматривалось накрыть трюм брезентом, но заключенные начинают
задыхаться и вопить: «Начальник, открой брезент!»
Баржа, а точнее, две скрепленные вместе баржи медленно
двигались по неизвестной мне реке на север. С каждым часом становилось все
холоднее. На вторые сутки я почувствовал, что без параши мне не обойтись. А как
пробиться к ней, не соображу, потому, что люди сидят и лежат вповалку. Долго,
несколько часов думал, мысленно прокладывая себе дорогу. Двинулся, но сделал не
более десяти шагов. Поднял ногу, а поставить ее назад или вперед некуда. Так я
стоял на одной ноге, как аист, довольно долго. Не знаю, чем бы это все
закончилось, если бы вдруг не услышал, что ко мне кто-то обратился:
– Эй, мужик, иди сюда!
Я оглянулся, меня ли зовут? Меня. Кто? Парень в белой
рубашке и меховой безрукавке, светловолосый, с голубыми глазами, худощавый,
даже изящный, с добрым открытым лицом, делал мне знаки рукой. Видя, что мне к
нему не пройти, он распорядился:
– Шурик, помоги мужику добраться к нам!
Моментально вскочил Шурик, парень небольшого роста, в
такой же, как и у меня, тюремной шинели, почти квадратный, с простым угрюмым
лицом, и стал ногами расталкивать лежавших людей. Они нехотя подтягивали руки и
ноги, давая ему дорогу. Шурик приблизился ко мне, взял за руку и потянул к
месту, где располагалась группа людей, в которой главенствовал молодой человек,
звавший меня.
– Виктор Зайцев, вор в законе, – представился он и
сказал: – Дайте ему лечь.
Его группа занимала просторное место, посреди которого
на газете в большом количестве лежали колбаса и хлеб, стояло ведерко с водой.
– Ложись, ешь, если голодный, отдыхай и рассказывай,
кто ты, за что и на сколько, – продолжал он.
Впервые за несколько суток я лег. И только теперь
почувствовал, как страшно отекли ноги. Я ел колбасу, хмелея от вкуса и запаха
ржаного хлеба, потом напился воды и окончательно ожил. Мы разговорились.
Я сообщил ему о себе то, что считал возможным, он –
рассказывал о романтике рискованных воровских налетов. Пораженный, я слушал
его, совершенно не понимая, как можно планировать «отсидки» и считать
пребывание в тюрьме неотъемлемой частью «профессии». И у него, и у меня
остались в Ленинграде любимые девушки, у нас были общие любимые места отдыха. В
дальнейшем жизнь нас еще раз сталкивала, более того, в самое тяжелое для него
время мне удалось ему помочь.
Через сутки другие, сейчас уже не помню точно, баржа
остановилась. Прислушавшись к лаю собак и суматохе на верхней палубе, Виктор
сказал:
– Прибыли.
Еще через несколько часов в трюм был опущен трап, и по
команде «Бегом!» мы поспешили на берег.
После вонючего теплого чрева баржи меня резко обдало
холодом и дождем. Вокруг – мокрая жухлая трава и разбитая дорога. Нас построили
в колонну по четыре. Скользя и застревая в непролазной грязи, под истошный лай
собак и ругань конвоя, колонна змеей поползла по дороге.
Не помню, долго ли мы шли. Мне этот путь показался
вечным. Мы увидели ограждение из колючей проволоки и приблизились к воротам.
Над ними висела большая вывеска, написанная белой клеевой краской на красном
полотнище: «Отдельный лагерный пункт № 1» – так называемый ОЛП–1. Мои
односидельцы говорили, что ниже на том же плакате было написано «Добро
пожаловать», но я этого не помню.
В 1981 году на комфортабельном теплоходе,
обслуживавшем туристический круиз «Москва-Ленинград-Москва», я побывал в тех
краях. В городе Ладейное поле мне показалось, что я нашел место, где
железнодорожные пути вплотную подходят к причалам.
Вокруг был пустырь, да и сами причалы и подъездные
пути несли на себе печать давнего запустения. Я решил, что нас перегрузили на
баржи именно здесь. В Вытегре мне не удалось даже найти место, где располагался
огромный наш ОЛП.
Люди, к которым я обращался, ничего вразумительного
сказать не могли – это было уже другое поколение.
А тогда… За несколько десятков метров до ворот конвой
скомандовал:
– Стой! Всем встать на колени!
Я просто не понял. Как это встать на колени, если на
дороге жидкая грязь по косточку? Я продолжал стоять, между тем как этап
медленно, осторожно, выбирая места посуше, опускался в грязь.
– Ну, ты, мужик! – круглолицый улыбчивый молоденький
солдат беззлобно ткнул меня автоматом в плечо.
Я понял – это не издевательство, а предусмотренная
инструкцией мера предосторожности. Начальник конвоя ушел на проходную оформлять
передаточные документы, а мы стоим на коленях в холодной грязи, ожидая окончания
этой процедуры. Ноги у меня начали коченеть, пришлось опереться на руки, чтобы
дать коленям отдых. Казалось, этой унизительной муке не будет конца.
Не прошло и месяца, как мы уже привыкли и к другим
унижениям. Было тяжко, но страха я не испытывал, смотрел на происходящее скорее
с иронией, которая, как известно, является единственным оружием беззащитных.
Говорят, одесситы, сообщая трагическую новость, начинают со слов: «Вы будете
смеяться…»
И очень скоро я начал мечтать, что, если выживу,
непременно напишу об этом времени. Я чувствовал себя репортером, посланным на
край ночи.
Комментарии:
Sergey
Ukraine - at 2010-05-08 04:28:27 EDT
"Лодейное поле", не "Ладейное поле".
За статью спасибо. Такие статьи, как звезды, дают возможность человеку держать правильный курс в этом изменчивом мире.
Илья
Москва, Россия - at 2010-04-06 06:52:19 EDT
Уважаемый Семен, поклон Вам за Вашу судьбу и Ваш талант.
Элиэзер М. Рабинович
- at 2010-04-05 09:56:59 EDT
И очень скоро я начал мечтать, что, если выживу, непременно напишу об этом времени. Я чувствовал себя репортером, посланным на край ночи.
Непременно. Ведь никакой репортер так не напишет. Это обязатнльно нужно, чтобы такие свидетельства оставались.
Aschkusa
- at 2010-04-05 08:11:49 EDT
Удивительная память, большое мужество и хороший анализ Семена Беленького своей трагической молодости из "круга первого" советского ада. Страшные мемуары, достойные остаться в антологии истории ГУЛАГа, и человеческое достоинство автора, сохраненное им несмотря ни на что.
Респект!
Семен Кауфман
- at 2010-04-04 04:48:56 EDT
Выливается в эпопею. Очень интересно и жду продолжения.