Эпизоды из жизни маленького
человека,
прожившего большую жизнь
Предисловие
Я опубликовал в 2007 г.
повесть «Воспоминания о былом», в которой рассказал только о некоторых эпизодах
из своей жизни. Главная часть моей жизни – Война, осталась за бортом, а именно
она представляет наибольший интерес для моего читателя.
В первой повести не были
включены также некоторые другие периоды моей жизни, которые могут
заинтересовать читателя.
Учитывая изложенное, я
пришел к выводу, что моим потомкам услышать правду из уст человека, который был
непосредственным свидетелем этих событий, не только интересно, но и весьма
полезно для установления исторической правды.
При этом прошу учесть, что
мне 89 лет и я, вероятно, один из немногих, оставшихся в живых людей, которые
могут донести до читателя правду о том времени. И еще, мой возраст говорит о
том, что у меня нет никакого смысла искажать факты, незаслуженно хвалить или
порицать кого-либо, нет смысла придумывать о себе какие-то заслуги и подвиги, которых
не было – слава и похвала мне давно уже не нужны. В этой повести будет правда и
только правда.
Примечание. В
опубликованной повести некоторые события приведены кратко, в виде факта – одной
строкой. Здесь же я буду писать об этом более подробно и поэтому я прошу прощения
у моего любезного читателя простить меня за некоторый повтор.
Часть 1. Детство и юность
Семья, в которой я
родился, жила в маленьком еврейском местечке Липовцы Винницкой губернии (черта
оседлости, где только и могли жить евреи) была абсолютно нищей, собственно
говоря, как большинство жителей этого местечка.
В Липовцах жили все
родственники моего отца: моя бабушка, властная старуха с морщинистым лицом, похожим
на мятый пергамент, мой дедушка, умерший до моего рождения, три сестры и брат.
Семья моей матери жила в
таком же местечке с названием Ильинцы, которое находилось в 20 км от нас.
Ильинцы славились на всю
Украину своими сахарными заводами, во всем остальном оно походило на Липовец – там
жили точно такие же бедняки-евреи: портные, сапожники другие ремесленники.
У родителей моей матери
были сын и три дочери.
Я не стану здесь
подробно описывать семьи всех моих родственников и их судьбы, скажу только, что
они были такие же нищие, как наша семья – жили в страшных лачугах-развалинах и
едва сводили концы с концами.
Впоследствии, почти все
они разъехались в разные города Украины – Киев, Харьков, Одессу.
Я не могу, дорогой
читатель, описывая свое детство, не сказать пару слов о местечке Липовец, где я
родился и провел первые годы своей жизни.
Липовец ничем не отличался
от большинства «штейтелех» юга России. Там была единственная главная мощеная
улица и был на ней даже кинотеатр, в котором показывали немые фильмы, сопровождаемые
игрой тапера на фортепьяно – будущим всемирно известным скрипачом Петром
Соломоновичем Столярским.
В центре местечка был
базар с рядом одноэтажных кирпичных строений, в которых размещались маленькие
лавочки, где продавали всевозможную «гастрономию» от лаврового листа до селедки
«залом».
В такой лавчонке могли
разместиться только продавец и один покупатель. За прилавком такой лавочки стоял
мой отец.
И, несмотря на то, что
он работал с рассвета до темна, семья наша (мать, отец, я и маленькая сестренка)
едва сводили концы с концами.
Мы снимали маленькую
двухкомнатную квартирку в одноэтажном домике, рядом с которым на проезжей
дороге была большая выбоина от проезжавших телег, скорее ее можно было назвать
ямой. В этой яме появлялась после дождя, довольно глубокая лужа.
Вот эта лужа, когда мне
было четыре года, имела магнетическое свойство – она притягивала меня с
невероятной силой.
Я входил в нее, в эту
теплую жижу почти по пояс, пускал бумажные кораблики и представлял, что я моряк
и стою посреди громадного моря, где плывут корабли в далекие страны.
Мои родители, люди
малообразованные, забитые нуждой, постоянно думали, как выжить, как прокормить
семью, и им некогда было заниматься моим воспитанием. Я рос, как сорная трава, на
улице, без книжек, без игрушек, одет был в рубашечку, которую мне сшила мать из
какого-то тряпья.
Несмотря на то, что я
жил в этом местечке всего восемь лет от рождения – оно навечно осталось в моем
сердце.
Закрывая глаза, я вижу
перед собой его улочки, лавочки и маленькие старенькие домики. Я вижу тихую, спокойную,
глубокую речку, протекающую мимо, расположенного на высоком противоположном
берегу, леса, где я часто купался и загорал на песчаном берегу. Я вижу крутой
спуск к речке, идущий мимо мельницы, где было наше излюбленное место спускаться
вниз зимой на саночках.
Я запомнил на всю жизнь то
место, где около парка находилась школа, в которой должен был учиться, но так и
не успел туда поступить.
Мне казалось, что я живу
в сказочной стране, что лучшего места не существует на свете. Сказывалось то, что
я был мал и многого еще не понимал.
И действительно, не
долго длилось мое относительно безмятежное детство. Торговля в лавочках была
запрещена, а вскоре моего отца арестовали. Собственно арестовали не только
моего отца, но и большинство евреев местечка. Обвинений – никаких, дай золото и
иди на волю. Считалось, что раз ты еврей - у тебя должно быть золото, ну, и конечно,
ты должен его отдать для укрепления советской власти.
Доводы моего отца, что у
него не только нет золота, а что он после закрытия лавки, вообще не имеет на
что жить – в счет не принимались и он сидел в тюрьме, а мать не имела денег, чтобы
купить ему еды для передачи.
Наступило время, когда
мать не имела чем кормить детей, и она приняла решение уехать в Одессу, где
жили ее брат и сестра.
Приехав в Одессу, мы поселились в комнате, где жила сестра моей матери – Ася.
Невозможно не рассказать,
что собой представляло жилье, где мы жили, т. к., наверное, Ильф и Петров
в своем бессмертном романе «12 стульев» именно отсюда взяли прообраз
коммунальной квартиры.
Это была квартира из
девяти комнат, комнаты прислуги, кухни и туалета. В этой квартире до революции
жила семья доктора из четырех человек. В то время, когда мы туда вселились, каждую
комнату занимала отдельная семья. Девять комнат – девять семей.
Естественно, в каждой
комнате по несколько человек. «К счастью», комнату прислуги занимала наша тетя,
и мы вселились именно туда.
Это была довольно
большая комната, метров 25, полутемная, т. к. единственное небольшое окно
смотрело прямо в стенку, стоящего напротив дома. Из окна была видна панорама – «колодец»,
образованный близко стоящими домами. Там валялся какой-то мусор, который, наверняка,
никогда не убирали, вероятно, для дополнения общего вида панорамы.
В этой комнате жили:
тетя и дядя, дедушка и бабушка, а также наша семья из четырех человек.
По длинному коридору
нужно было пройти в кухню, где стояло пять столов (больше не помещалось) и на
каждом столе по два примуса.
В кухне был один кран с
небольшим отливом и 10 человек, готовящих, так называемые, обеды.
Туалет представлял собой
сооружение длиной 3 м и шириной 1,5 м и, кроме своего прямого
назначения, был художественным произведением: на стенках, на гвоздях, висели 10
«веночков», 5 лампочек, а снаружи 5 выключателей (жизнь заставляла
скооперироваться по электрической части по две семьи).
Наступила пора, когда
мне нужно было пойти в школу и в сентябре 1930 г меня определили сразу во
второй класс.
Школа была с
преподаванием на украинском языке, но всюду говорили по-русски.
С русским языком у меня
были проблемы, т. к. в местечке, откуда я приехал, говорили
преимущественно на идиш или ломаном украинском языке. Но в арифметике – был
первым в классе. Через семестр, я уже вполне прилично изъяснялся на русском
языке и вскоре я в классе стал «своим».
Я был по натуре очень
активным мальчиком и со мной в школе не раз бывали различные приключения.
Я, например, нечаянно
разбил, стоявший в актовом зале, бюст генерального секретаря коммунистической
партии Советского Союза Cталина.
Читатель может догадаться,
чем это могло закончиться. К счастью, дело замяли. Я написал об этом подробно в
опубликованной повести «Воспоминания о былом».
Перечислить все мои
проделки в школе невозможно – их было множество. Тем не менее, я пользовался
среди учеников неоспоримым авторитетом, меня признавали, уважали и дружили со
мной, хотя я был , по сравнению с другими, плохо одет и чувствовалась моя
бедность.
Чтобы как-то развлечь
моих читателей, я расскажу один эпизод из той моей жизни.
Однажды, было это в
четвертом классе, один из моих одноклассников пригласил меня к себе домой на
день своего рождения. Семья этого мальчика была значительно состоятельней
многих других семей учеников и был в этом доме даже радиоприемник. Приглашенные
девочки и мальчики слушали музыку и даже пытались танцевать. Я скромно сидел в
углу, на стуле, молчал и наблюдал за происходящим. Сказывалось мое
провинциальное происхождение. Я сидел на стуле и, чтобы показать, что я тоже
заправский кавалер, закинул ногу на ногу и вдруг... обомлел. Через мелкие
дырочки моих черных штанишек выглядывали белые точечки. Я с ужасом опустил ногу
и старался всячески прикрыть эти дырочки ладонями рук. Вечер был испорчен, я
так и просидел в углу комнаты до конца.
Дома, моя мать мне
рассказала происхождение этих дырочек в штанах. До революции некоторые молодые
люди заказывали в Англии добротные отрезы материалов на костюмы, пальто. Когда
я был в четвертом классе и считал себя уже кавалером, в моем гардеробе штанов
не оказалось и мать перешила мне «шикарные» штанишки из папиных штанов. Прошло
много времени, и моль сделала свое дело – в штанах появились мелкие дырочки. Эти
дырочки, на фоне белых кальсон, которые тогда носили, светились, как звездочки
на синем небосклоне.
У нас в школе учились
дети многих национальностей, но антагонизма не было. Особенно много у нас было
евреев. Так у нас в классе было пять Изь: Изя Геллер, Изя Зельцер, Изя Клин, Изя
Ройтер, Изя Надлер. Это вызывало некоторые насмешки, но никакой неприязни. Впоследствии
говорили, что евреи не воевали в этой войне, а отсиделись в Ташкенте. Так вот, «прямое
доказательство» этих слов – ни один из этих Изь из войны не вернулся – все положили
головы в войне с фашизмом.
Я здесь уже писал, что в
детстве был очень активным мальчиком, когда стал старше, начала проявляться моя
неуемная энергия. Не могу объяснить, но я совершал поступки, которые имеют
объяснение только глупостью или безрассудством, но я облазил все крыши в нашем
районе, лез по выступам стены на четвертый этаж, держась за ржавую водосточную
трубу, другие проделки.
Мой путь в школу
проходил мимо памятника Карлу Маркса. Я неизменно проверял, стоит ли он на
месте. Дело в том, что на громадном гранитном, высоком и красивом, пьедестале, когда-то
стоял памятник императрицы Екатерины Второй со своими фаворитами. Потом, естественно,
Екатерину стащили с пьедестала и установили памятник из гипса основоположнику
научного коммунизма Карлу Марксу, который после малейшего дуновения ветра падал
вниз с пьедестала. Его поднимали вновь и устанавливали на место, но через
небольшое время – он снова падал. Так продолжалось и после многочисленных бесплодных
попыток водрузить на место идола коммунизма – от этой идеи отказались и он, повалявшись
на земле, был увезен в неизвестном направлении.
Это действие не могло
пройти мимо меня.
Дальше мой путь в школу
шел через Сабанеев мост. Мост этот проходил над спуском к порту на высоте 5 м
– над улицей мощеной булыжной мостовой. По бокам моста тянулись парапеты
шириной 0,5 м. Идя в школу, я неизменно вскакивал на парапет и шел над
пропастью до конца.
Кстати, за этим
Сабанеевым мостом, на пустыре, построили знаменитую на весь мир музыкальную
школу, где преподавал профессор Столярский. Эта школа воспитала таких
музыкантов, как Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Буся Гольдштейн и многих других
знаменитостей. Я нескромно примазываюсь к их славе – ведь я ходил по парапету
моста рядом с их школой. Наше излюбленное место, где играли в футбол, другие
игры, где бегали и резвились – был Луна-парк. Так назывался небольшой парк
слева (если смотреть вместе с Дюком-де-Решилье на море) от знаменитой лестницы,
известной под названием «Потемкинская лестница».
Именно на парапете этой
лестницы Остап Бендер объяснялся в любви Зое Синицкой и оттуда, сверху, очень
хорошо был виден Луна-парк. Там, снизу вверх, до приморского бульвара шла
вертикальная стена, по которой мы решили взобраться на Приморский бульвар. Это
чуть не закончилось трагически – один наш товарищ сорвался и чуть не погиб.
Я мог бы привести еще
множество случаев таких проделок, которые не имеют объяснений. То, что я мог
упасть и разбиться насмерть – меня абсолютно не волновало, я был бесстрашен, и
это продолжалось и дальше, когда я уже был взрослым человеком.
У читателя может
сложиться мнение, что у меня были счастливые безмятежные школьные годы (ну, с
некоторыми нехватками), а между тем, начало 30-х и , в особенности год 1933, это
были страшные годы, когда на Украине разразился настоящий голод, который теперь
называют голодомор.
Я не собираюсь здесь
анализировать причины того, почему это произошло, но я хочу привести несколько
фактов, свидетелем которых я был сам, и что испытала наша семья в это время. Наша
семья жила на грани голода. Пайку хлеба, что мы получали по карточкам, каждый
делил на три части, чтобы не съесть все сразу. Я не имел мужества и съедал все
сразу, а потом мучился целый день от голода.
Моя младшая сестричка, которой
было 9 лет, спрятала на потом малюсенький кусочек хлеба в шкафчик. Наша мать, позднее,
случайно открыла шкафчик и увидела в углу этот кусочек хлеба. а т. к. она
была очень голодна и даже больше, чем мы, дети, т. к. нам отдавали все, что
попадало в дом съедобного, она подумала, что это случайно завалялся кусочек
хлеба со старых времен и... съела.
Через какое-то время, сестричка
решила взять свой кусочек хлеба, и не нашла его. Она начала всхлипывать, а
потом громко плакать. Мама все поняла и с ней началась настоящая истерика – она
не могла простить себе, что съела кусочек хлеба своего голодного ребенка.
Это было зимой 1933 г.,
в начале января. Я взял хлебные карточки всей семьи и пошел получать «паек». Принеся
домой хлеб, одел коньки и пошел на улицу кататься. Когда вернулся домой, выяснилось,
что карточек нет – я их где-то на улице потерял.
В доме начался траур, все
плакали и не знали, что делать – целый месяц без хлеба, хоть ложись и умирай. Вдруг,
раздается звонок в дверь и на пороге появляется незнакомый человек в морской
форме и спрашивает нашу фамилию.
Он нашел карточки, на
которых были написаны наша фамилия и адрес и принес. На такое не каждый был
способен, ведь нашедший мог целый месяц получать хлеб по нашим карточкам, а
время было очень голодное. Но этот человек понимал, что он может поставить
семью на смертельную грань и карточки принес владельцам. Моя мать бросилась
перед ним на колени и начала целовать его руки. Она говорила, что он спас ее
семью от верной смерти.
Я шел по одной из центральных улиц города. Впереди меня шла пара среднего возраста, очевидно муж и жена. Шли они, держа друг друга под руку и, как мне показалось, покачиваясь. Вдруг мужчина упал, жена наклонилась над ним и начала всхлипывать. Большинство людей равнодушно проходили мимо, они уже привыкли к таким зрелищам. Кое-кто все-таки подошел, подошел и я. Мужчина лежал на земле весь распухший и люди утверждали, что он умер от голода.
Я привел здесь только
три эпизода из нашей жизни в те годы, но их было множество.
Нужно ли Вам говорить, что
началось в 1937 г.? Глобальный террор захлестнул всю страну. Каждый день «Черный
ворон» приезжал за кем-нибудь из наших соседей или родственников. Я был в
восьмом классе и еще не все понимал в происходящем, но понимал, что в стране
происходит что-то невероятное, но не знал, что нити тянутся на самый верх. Забрали
соседа и его жену, осталась девочка четырех лет. Когда забирали жену, она
бросилась на колени перед домработницей и с плачем умоляла ее не бросать
дочурку. Но «ОНИ» были неумолимы и девочку забрали в детприемник. Сколько было
таких поломанных судеб – разве их можно сосчитать.
Я знаю, почти каждый
может привести множество примеров из той жизни – нет такой семьи, которую не
затронул вихрь репрессий. В заключение этой темы, я должен сказать, что муж
сестры моей матери (дядя) отбыл в местах не столь отдаленных «всего» 16 лет по
обвинению в том, что в юные годы, будучи комсомольцем, был сторонником Троцкого.
В связи с этим я хочу
привести один эпизод, который наверняка будет интересен моему читателю. Когда Хрущев
пришел к власти и начался процесс реабилитации политических заключенных, мой
дядя, который уже вернулся из Колымы, но еще не получил на руки
реабилитационных документов и поэтому не имел права жить в Одессе, где жили его
жена и сын (кстати, выросший без него), попросил меня (я ехал в Москву по своим
делам) зайти в Главное военное политическое управление (около Главпочтамта) и
выяснить, в каком состоянии находятся его реабилитационные дела. Я зашел в
большую комнату (скорее зал), где на стульях, вдоль стен, сидели какие-то люди и
ждали своей очереди на прием. Посетителей принимали в четырех комнатах четыре
полковника и отвечали на вопросы посетителей. Я сел на один из стульев и начал
ждать своей очереди. Сидел и невольно слушал разговоры людей, сидевших в зале. Разговор,
примерно, был такой: «А ты помнишь, как мы в 1942 г в Бутырке шили фуфайки,
с нами еще была сестра Тухачевского» и т. п.
Очень активное участие в
этих разговорах принимал молодой человек лет 25-30, и я удивлялся, как он мог
попасть в эту компанию людей значительно старше его. Я все время сидел молча, а
тут не выдержал и задаю ему вопрос: «А Вы, молодой человек, откуда знаете все
эти дела?» Он мне спокойно отвечает: «Я ЧСИР». Я с удивлением спрашиваю: «А что
это значит?» В ответ он удивленно говорит: «Вы, наверное, не из нашей компании,
это сразу видно». «ЧСИР» – это значит Член Семьи Изменника Родины. Я был
ошарашен этим ответом и замолчал.
Время шло, жизнь
продолжалась. В 1939 г я закончил школу десятилетку и вступил в Одесский
электротехнический институт связи. Конкурс был огромный-7 человек на место, но
я экзамены сдал блестяще (сам такого не ожидал) и был зачислен на перспективный
радиотелевизионный факультет. Телевидение в стране только начало развиваться, и
я надеялся получить хорошую специальность. Процесс занятий шел обычно, я учился
хорошо, никаких особых событий не было. Запомнились мне несколько действительно
хороших преподавателей, которые действительно хотели нас чему-то научить и
сделать специалистами.
В особенности мне
запомнились профессор математики Сикорский – уже немолодой солидный человек, преподаватель
деталей машин Докторович, который после одной вечерней консультации (это было в
конце 1940 г.) сказал нам, что в ближайшее время разразиться война, которая
продлится много месяцев, а может быть и лет и унесет тысячи или даже сотни
тысяч жизней. Я ЭТОГО НЕ ЗНАЛ И НЕ ПОНИМАЛ, НАСКОЛЬКО ЕГО ПРОГНОЗ
БЛИЗОК К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. Одного он не предвидел – что он погибнет в этой войне и в институт больше
никогда не вернется.
Время неумолимо шло
вперед, и все ближе было 22 июня 1941 г.
Часть 2. Война. 1941 г. Начало
Было воскресенье
Преподаватель – профессор
Ойгензихт был «зверь». Он искренне хотел нас научить этому сложному предмету с
бесчисленным количеством формул и графиков. Двойки ставил безжалостно. Мы сидели,
не поднимая головы.
Вдруг входит к нам
соседка, у которой был радиоприемник (приемники были тогда далеко не в каждой
квартире) и говорит, что только что передали, что в 12 часов выступит с важным
сообщением нарком иностранных дел Молотов. Мы пошли к соседке и с первых же
слов Молотова поняли весь ужас происшедшего – началась война с фашистской
Германией. О дальнейших занятиях не могло быть и речи – я ушел домой. Я шел и
думал о том, что произошло и что может ожидать нас в будущем. Я ВЕРИЛ
И НЕ ВЕРИЛ В МОГУЩЕСТВО НАШЕЙ АРМИИ. Нам все время забивали в мозги миф о непобедимости
нашей армии. Мы пели песни «Красная армия всех сильней», но я был твердо уверен,
что это будет тяжелая война, как предсказал наш профессор Докторович, и в две
недели, как говорили некоторые «знатоки» она не может закончиться.
Я знал, что не успею
прийти домой, как получу повестку из военкомата. Я пытался привыкнуть к этой
мысли, однако привыкнуть к мысли, что мне придется расстаться с родителями,
сестричкой я не мог. О войне я не думал.
Дома царила напряженная
обстановка, мать и отец обсуждали создавшуюся ситуацию. Отец был настроен более
оптимистично. Он утверждал, что немцы цивилизованный народ и он убедился в этом,
когда был в плену у немцев в Первую империалистическую войну. Своего
определенного мнения я еще не имел и в дискуссию не вступал.
Позднее меня вызвали в институт, где собралось значительное количество студентов. Военрук института (была такая должность) построил нас в шеренгу, произнес краткую речь о долге по защите Родины и закончил словами: «Кто хочет немедленно идти добровольцем на фронт-шаг вперед!» Все, не торопясь, с некоторой задержкой, сделали шаг вперед. При этом организаторы этой демонстрации, не думали, что перед ними стоят мальчишки, которые еще никогда не держали оружие в руках, ничему не обучены и не знают даже, что такое война.
Автор во время войны
И если бы нас
действительно тут же направили на фронт, как это следовало из слов военрука, кроме
пушечного мяса больше ничего не было. В начале июля, я получил повестку из
военкомата явиться на призывной пункт и иметь при себе вещмешок с набором, перечисленных
вещей. Два дня я прощался с родными и близкими, понимал, что ухожу надолго и не
скоро увижу их опять. О возможности смерти – я не думал.
В это время, из западных
районов страны, хлынул поток беженцев. Они появились в Одессе, имели ужасный
вид и рассказывали о страшных событиях в районах, куда пришли немцы. Это были
не те немцы, о которых рассказывал мой отец. Они убивали, сжигали, уничтожали
все на своем пути. Я окончательно понял, что родителям следует уходить на
восток и говорил им об этом, но я до сих пор не понимаю, почему они этого не
сделали – ведь десятки тысяч людей спаслись, эвакуировавшись на восток. Придя
рано утром на призывной пункт, мы прождали до вечера, после чего нас отпустили
и велели прийти завтра утром. Назавтра ситуация повторилось – прождав целый
день, нас отпустили и велели прийти завтра утром. Так продолжалось несколько
дней. Вдруг я заболел с высокой температурой и врач мне дал
справку-освобождение на несколько дней. Прошло несколько дней и я поправился и
получил повторную повестку от военкомата. На сей раз мы получили команду
отправиться в путь. Единственная, не перекрытая немцами дорога, из ОДЕССЫ – на Николаев. Мы
отправились пешком в путь. Сколько буду жить, не забуду минуты прощания с
родителями, сестричкой.
НИ Я, НИ
МОИ РОДИТЕЛИ И СЕСТРИЧКА, КОТОРОЙ ИСПОЛНИЛОСЬ ТОЛЬКО 16 ЛЕТ, НЕ ЗНАЛИ И НЕ
МОГЛИ ЗНАТЬ, ЧТО ВИДИМСЯ МЫ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ, ЧТО ИХ ЖДУТ ЧУДОВИЩНЫЕ ИСПЫТАНИЯ И
СТРАШНАЯ СМЕРТЬ ОТ НЕМЕЦКИХ ФАШИСТОВ И ЧТО ДАЖЕ МОГИЛА ИХ НИКОМУ НЕ БУДЕТ
ИЗВЕСТНА.
ВСЯ
ВИНА ИХ ЗАКЛЮЧАЛАСЬ В ТОМ, ЧТО ОНИ БЫЛИ ЕВРЕИ.
Несмотря на то, что с
тех пор прошло почти 70 лет, мое сердце кровью обливается от этих воспоминаний,
мне не перестают сниться страшные сны об ужасных событиях тех дней.
Итак, я ушел по
николаевской дороге в неизвестность. Вернусь ли я когда-нибудь домой? На этот вопрос
ответа не было. В Николаеве мы долго не задержались, нас посадили на
железнодорожные платформы и повезли в Херсон, а оттуда на корабль вверх по
Днепру, в Днепропетровск. В Днепропетровске есть всем известные красные казармы
и нас расквартировали именно там. Нам выдали полный комплект солдатского обмундирования,
оружия не дали. Нас разбили на взводы и роты. Во главе нашего взвода стоял
человек лет 40-45, который когда-то отслужил действительную и получил звание
младшего командира. Человек он был хороший, но малограмотный, выходец из
какого-то глухого села. Наш взвод – студенты одесских ВУЗов. Некоторые солдаты
подначивали взводного, но большинство относились к нему нормально. Он же, говоря
о своем взводе, гордился и говорил: «Мои хлопци то, що надо, все з верхним
образованием».
Нам сказали, что нас
будут здесь обучать на младших командиров, а потом, возможно и на командиров
среднего звена. Действительно, с неделю нас муштровали, гоняли строевой
подготовкой, поднимали в шесть часов утра – проходили военную подготовку по
какому-то плану. В один из дней нас подняли в шесть утра и по списку начали
выдавать боевое оружие: винтовки, образца 1891 г, по 100 штук патронов, по две гранаты типа РГД – на этом
список закончился. Нас накормили и сказали, что мы отправимся в окопы, которые
выкопали ранее местные жители и там примем бой с прорвавшимися немецкими
войсками. Задача – остановить немецкие войска, не допустить захват
Днепропетровска.
Никто не думал, что мы
совершенно не подготовлены для этого боя, никто не принимал во внимание, что мы
не можем противостоять первоклассным немецким войскам, которые в большинстве
своем вооружены автоматами и сопровождаются танками, никто не принимал во
внимание немецкую авиацию. Нам поставлена задача и нужно любой ценой выполнить
приказ. В городе началось безвластье: мародеры грабили магазины, милицию, как
языком слизнуло и вдобавок начался массированный налет на город немецкой
авиации.
Сидя в окопе, я наблюдал,
как звенья бомбардировщиков «Юнкерс» c воем и свистом бросались вниз в пике, в
нижней точке выбрасывали свой смертоносный груз и взмывали вверх. И так звено
за звеном. Бомбы падали на жилые дома, другие строения – проводилась, как потом
говорили, «ковровая бомбардировка». Нас, в окопах, Юнкерсы не трогали – у них
было свое задание и они его выполняли. Советской авиации не было. Через
некоторое время появились три советских истребителя (марки я их не знал). Я
снизу наблюдал этот бой и кровь застывала в сердце от бессилия и ненависти – на
наших глазах они сразу были сбиты «Мессершмиттами».
А тем временем предали
сообщение, что приближаются танки и немецкая пехота. Недалеко от меня, в нашем
окопе, упал и разорвался танковый снаряд. Я почувствовал, что меня оглушило, а
рядом со мной осколок снаряда попал в живот моего товарища, с которым учился в
школе в одном классе. Я чуть не упал в обморок, когда увидел, как у него из
живота вывалились внутренности, и он упал тут же замертво. Передать свое
состояние от увиденного – невозможно.
ТОЛЬКО
ТЕПЕРЬ Я ПОНЯЛ ПО-НАСТОЯЩЕМУ, ЧТО ТАКОЕ ВОЙНА.
Немецкие войска
приближались. И тут, вы вправе сказать по нашему адресу, что угодно: что мы
трусы, маменькины сыночки, гнилые интеллигенты – все, что мы заслужили, но
правда состоит в том, что мы бросили все, выскочили из окопа и побежали назад, к
спасительному Днепру, чтобы переправиться на другой берег, где были леса и наши
войска. Мы на лодочке, несколько человек, поплыли к недостроенному понтону, предварительно,
на всякий случай, если окажемся в воде, сняли ботинки, гимнастерки, подвязали
гимнастерки, в карманах которых были наши документы, к голове. Добравшись до
понтона, мы босиком, без одетых гимнастерок, побежали в сторону, где находились
наши войска.
Немецкая артиллерия
непрерывно вела огонь по понтону, рядом с нами поднимались фонтаны воды, но нам
повезло, и мы бегом благополучно добрались до берега. Нас встретил заградотряд, но
ничего не спрашивали и никого не задержали – направили нас в лес, где
располагались наши войска. Там нас дообмундировали, накормили и велели ждать
дальнейших распоряжений. Сидим в лесу сутки, двое, идет мелкий холодный
дождичек, который пронизывает насквозь. Холодно, зуб на зуб не попадает. А ты один, ни одной родной
души нет и, по существу , ты еще мальчик, который только что ушел от мамы и
папы...
И подступает комок к
горлу: он душит, давит на сердце, бередит душу, психику. И, невольно, появляются
беззвучные слезы, которые я тут же смахиваю с глаз и оглядываюсь, не заметил ли
кто-либо этой моей минутной слабости. Беру себя в руки и уговариваю, что все
будет хорошо. Становится немного легче.
В лесу собрались тысячи
солдат из различных разгромленных частей. Было немало таких, как мы, молодых, не
обученных. В этом лесу я неожиданно встретил своего однокурсника Бориса
Гройсмана. Я ему, вкратце, рассказал свои приключения и сказал, что сижу в
одной из команд, здесь, в лесу. Борис предложил мне перейти в команду, где
находится он. Там он младший командир (он был старше и успел раннее отслужить
действительную службу в армии и получить звание младшего командира) и он
считает, что около него мне будет лучше. Я согласился с его предложением, собрал
свои шмотки и перебрался на другую поляну в этом же лесу, где располагалась
другая команда. А т. к. бардак и неразбериха были всеобщими – никто не
искал меня в прежней команде и никто не заметил меня в новой – пришел и сел
рядом с другими, кто находился здесь. На следующий день нас построили в шеренгу,
и мы предстали перед комиссией во главе с человеком, в петлице которого была
шпала. Нам объявили, что будут отбирать людей на курсы усовершенствования
командного состава. Они будут учиться два года и получат звание лейтенанта с
двумя кубарями.
Каждому задавали
одинаковые вопросы: образование, служил ли раннее в армии, имеешь ли воинское
звание, имеешь ли воинскую специальность. После ответа выносили вердикт:
подходишь (налево), не подходишь (направо). Впереди меня, в строю, стоял мой
товарищ Борис. На все вопросы он ответил положительно, и ему сказали пойти
налево. Подошла моя очередь. Сказать по правде, мне не очень хотелось пойти на
эти курсы – не могу объяснить почему, чисто интуитивно.
Дальнейшее показало, что
интуиция меня не подводила: курсанты учились всего три месяца (обстановка на
фронте диктовала) и их направляли командирами взводов на самые опасные участки
фронта. Но в этот момент я не думал – я хотел быть вместе с товарищем, где бы
это ни было.
Но когда комиссия
услышала мой год рождения, что в армии я не служил и все прочее не
соответствует – мне сказали, что я не подхожу, иди направо.
На все мои просьбы и доводы,
что я имею неоконченное высшее образование, что проходил в институте военную
подготовку и т. д. – ответ был однозначен – не подходишь. Мы попрощались с
Борисом и его вместе с другими отобранными людьми увели куда-то. Больше я
Бориса никогда не видал.
В этот же день появилась
другая комиссия, которая отбирала людей на курсы младших командиров. Этот
вариант мне категорически не подходил, и я тихонечко взял свой вещмешок и пошел
на ту поляну, где был вначале. Опять-таки, никто не обратил внимания, что я ушел,
и никто не заметил, что я отсутствовал и вернулся назад. Всеобщий бардак и
неразбериха продолжались
Наконец пришло время, когда
из разрозненных групп начали формировать воинские подразделения. Нам выдали винтовки,
гранаты, патроны и даже появились пулеметы. Очевидно, нас готовили для участия
в боях. Однако судьба распорядилась иначе.
Немецкие войска
форсировали Днепр севернее и южнее Днепропетровска и наше командование, боясь, что
большая группа войск может попасть в окружение, отдало приказ на отступление на
восток
Через двое суток
стремительного и хаотичного отступления нас остановили на одном из
оборонительных рубежей, на котором мы должны были дать решительный отпор
немецким войскам. Однако, наши войска, вооруженные винтовками дореволюционного
образца, без поддержки авиации, с незначительной артиллерийской поддержкой, несмотря
на героическое сопротивление, имели большие потери и вынуждены были отступить.
В этом бою я был впервые
ранен в ногу осколком снаряда, потерял много крови и в полусознательном
состоянии подобран санитарами и эвакуирован на восток в г. Красноармейск (район
Сталинграда).
В госпитале помимо
ранения, у меня нашли крайнюю степень истощения, бесчисленные фурункулы от
простуд и даже предполагали, что у меня тиф.
Не стану описывать время,
проведенное в госпитале. Я там отлежался, подлечился, раны закрылись. Неминуемо
наступал день, когда меня должны были выписать. Честно скажу, ох, как не
хотелось снова в окопы, снова смертельная опасность, снова вши и все то, что
сопровождает фронтовую жизнь. Но день этот неминуемо наступил и меня выписали. Мне
выдали обмундирование БУ (бывшее в употребление) – старенькую худенькую шинель,
старые ботинки с обмотками, заношенную и переношенную шапку-ушанку, рукавицы, брюки
и гимнастерку застиранные и перестиранные и даже пояс.
ВСЕ ЭТО
Я НАТАЩИЛ НА СЕБЯ И ВЫШЕЛ НА УЛИЦУ. СТОЯЛ 40º МОРОЗ. БЫЛ ЯНВАРЬ 1942 г.
Комментарии:
сергей тягунский
хабаров&, россия - at 2016-08-23 13:20:43 EDT
мой отец-Тягунский Иван Григорьевич,уроженец с.Яструбенцы,Иллинецкого р-на
Анатолий
Тверия, Израиль - at 2010-04-11 05:37:45 EDT
ДА!!!