Boroda1

– Ах, вот оно что. Дочь Саида… Понятно. …А что значит – исчезла? Что ты имеешь в виду? Или ты за столиком в кофейне, где можно болтать что угодно?

– Ну, я же тебе говорил, Махмуд, что Хасан заподозрил её в связи с…

– Заподозрил? Я слышал другое. Но ладно. Дальше.

– Ну, и когда это подтвердилось, её семья приговорила её к сож…

– Вот как! Хасан, этот сын осла, всё равно настоял на своём! Ты передал им мои слова?

– И Хасан, и его отец сказали: Это касается чести семьи. Их семьи. И это их дело...

– И вот, когда её… когда она… уже начала гореть, вдруг… на огромной скорости примчался Маген Давид Адом^{^[2]}, и за ним – полицейский джип. Мы…

– Ну, зачем же так, Махмуд? Разве я… разве мы давали тебе повод сомневаться в нашей…

– Да, в вашей преданности. А главное, в вашей бдительности. И быстроте… Ладно. Дальше.

– Мы не успели опомниться, как из машины выскочили санитары, уложили Зуль… уложили её на носилки – один из полицейских снимал всё это на видео, другие держали всех, кто при этом… при её… наказании присутствовал, под прицелом, так что никто из нас…

– Санитары вкатили носилки в машину, захлопнули двери, и скорая сразу же уехала, а вслед за ней уехали полицейские. Не прошло и двух минут, как всё кон...

Тебя эта история не наводит ни на какую мысль, Али?

– Жаль, Али. Жаль. Я вытащил тебя из грязного дела, в которое ты впутался, я назначил тебя на эту должность, хотя многие меня отговаривали. Многие были против тебя, Али, многие! Но я сказал: я доверяю ему, он будет нам предан. Я понадеялся на твою преданность, на то, что ты будешь нашим зорким глазом. И я начинаю уже жалеть о своём решении. Ты становишься беспечным, Али…

…Нет, Али! Нет! Воспоминания о твоих прошлых заслугах мне неинтересны. Я ещё раз спрашиваю тебя: Вся эта история с внезапным появлением израильтян тебе ни о чём не говорит?

– Может быть – плохое слово! Очень плохое слово, Али!

...Ладно, с этим будет разбираться Джафар. Ты, кстати, в последнее время ему не нравишься, Али, очень не нравишься! Он уже не раз предлагал мне проверить тебя или позволить ему допросить тебя о том, чем ты занимаешься и почему у нас в последнее время участились провалы. Ты знаешь, Джафар умеет допрашивать…

…Ну, ну, успокойся. Я ещё доверяю тебе. А Зульфию – Зульфию, Али, ты мне достанешь. Живую. Если, конечно, она ещё жи…

…Что? Или я ослышался? Ты не знаешь, как её найти? Ты…Что?

…Ах, вот как! Да, Али, ты, кажется, действительно сдаёшь… Ладно, об этом мы с тобой поговорим потом.

А сейчас – немедленно объявление во все наши газеты, о том, что Зульфия была похищена израильскими солдатами. Тут же – фотографии плачущих родителей и… у неё ведь есть ещё двое маленьких братьев. Они тоже должны быть на фото…

…Её семья…что? Не согласится? Ни отец, ни мать? Они будут делать то, что им скажут. Старшие братья – тоже. Им раньше нужно было смотреть за своей сестрой. Значит, ещё раз: плачущие родители, крупным планом. Во все наши газеты. И – по телевидению. Зарубежные газеты, как обычно, тоже не останутся в стороне – перепечатают наше сообщение.

Да, вот ещё что. Задействуй твоих израильских левых. Они, я думаю, нас поддержат.

…Как – что будет дальше? Ты, кажется, совсем потерял сообразительность? Или правду о тебе говорят, что ты в последнее время увлёкся опиумом? Смотри, Али, я могу терпеть долго, но если моё доверие кончится…

…Да! Да! Наконец-то ты сообразил. Да. Они в конце концов скажут, в какой больнице она находится. Им просто некуда будет деться. И может быть, даже покажут её саму. Тебе и твоим людям ведь больше ничего не надо, не так ли?

Но запомни: если она жива, не спеши вытаскивать её оттуда. Она должна оставаться там, где она есть, до тех пор, пока окончательно не поправится. Осмотрительность от Аллаха, а поспешность от дьявола^{^[3]}. Нам она нужна здоровой…

…А если она – что? …Не жива? Что ж – тогда наши газеты сообщат о том, что израильские бандиты убили её по дороге. Или что она погибла от пыток в их тюрьме.

Всё, Али. Иди. И запомни: я не хочу, чтобы Джафар и другие оказались правы в отношении тебя…

...Нет, Али! Нет! Результаты я ожидаю самое позднее через три дня. Через три дня ты должен точно знать, где она находится и знать, с кем там из наших людей – лучше, конечно, если это будет врач – можно установить контакт. Всё.

Она проснулась, выброшенная из сна своим криком: Ей приснилась сцена её сожжения – как её, под проклятия матери, вывели из дома, как жена старшего брата – та самая, за которую она когда-то заступилась, плевала ей в лицо, как жена другого брата старалась ущипнуть её как можно больнее, а потом наотмашь ударила по голове, как отец плеснул в неё бензином из тёмной канистры и она, до того не чувствовавшая ни боли от щипков, ни даже ударов, да и вообще ничего не чувствовавшая, вздрогнула от внезапного холода, ощущения прилипшей к телу мокрой одежды и резкого запаха бензина, как старший брат бросил в неё, уже поваленную на землю, маленький бумажный факел, и как она, охваченная пламенем, страшно закричала, беспорядочно мечась и катаясь по земле, пытаясь сорвать с себя горящее, прожигающее тело платье…

Несколько секунд она пролежала с закрытыми глазами, боясь их открыть, а когда открыла, долго не могла сосредоточить ни на чём взгляд. Наконец, окружающее перестало расплываться у неё перед глазами, и она увидела стоящую у её постели женщину в белом халате со шприцем в руке.

Увидев шприц, она вновь закричала: ей вдруг показалось, что женщина эта послана её семьёй, что она сейчас её убьёт, сделает ей укол, от которого она будет в мучениях умирать. Но потом вид женщины, её улыбка, дружелюбный тон, когда она, отложив шприц, стала ей что-то говорить – всё это постепенно успокоило её, оставив где-то глубоко внутри холод тревоги от незнакомого места.

Она долго не решалась заговорить, и лишь когда женщина взяла её за руку и стала протирать тампоном место будущего укола, она, как бы очнувшись, спросила, где она и как она сюда попала.

Услышав ответ, она вся сжалась от подступившего к горлу страха: Ей вдруг вспомнились рассказы её детства о том, как евреи похищают арабских детей и молодых девушек и продают их в свои больницы, где у них, перед тем, как их убить, выкачивают кровь, а убив, вырезают сердце и печень.

И когда женщина, держа её за руку, взяла в другую руку шприц, она опять закричала и попыталась вырваться, хрипя и задыхаясь от крика. Потом она почувствовала, как игла прокалывает ей кожу, как по руке, а затем и по всему телу растекается что-то тёплое – и провалилась в забытье.

Потом ей ещё несколько раз за то время, пока она лежала в больнице, снились сцены её казни. Но теперь они приходили к ней как воспоминания о ком-то другом, и она уже не кричала во сне и даже не просыпалась. Да и сами эти сны становились всё более тусклыми, неопределёнными, а потом и перестали приходить к ней вовсе.

Шли дни, и она стала постепенно привыкать к окружающей её атмосфере спокойной доброжелательности и ненавязчивой заботы – в тех рамках, в которых они вообще возможны в напряжённой жизни больницы.

Боли, в первые дни невыносимые и едва заглушаемые обезболивающими, постепенно отошли, оставив по себе только подспудный страх, что они почему-то могут вернуться. Она уже не боялась ни уколов, ни других процедур, не всегда приятных и безболезненных, Постепенно уходило и ощущение своей кожи как чего-то чужого, чужеродного, как натянутой на тело, до предела напряжённой оболочки, так что достаточно одного неосторожного движения – и эта оболочка лопнет. Ушло и внезапно, без всякого внешнего повода охватывающее её беспокойство, и она с любопытством присматривалась к новому для неё миру человеческих отношений и общения людей друг с другом – миру, с которым она, избегавшая, насколько это было возможно, контактов с евреями, прежде едва сталкивалась.

Здесь не было той постоянной напряжённости, той изначальной готовности видеть в другом тайного недруга, а то и врага, не было тяжёлой насторожённости по отношению к чужому, которая окружала её с самых первых дней её осознанной жизни. Не было здесь и того раздражённого, а подчас и откровенно недоброго отношения к женщине, к которому она в своей семье привыкла, как привыкают к тому, чего нельзя изменить, что будет сопровождать тебя всю жизнь как наказание за какой-то неизвестный тебе несмываемый грех.

Её сокурсницы по университету, державшиеся несколько свободнее и возбудившие в ней вначале какую-то смесь отвращения и страха перед недозволенным, скорее демонстрировали эту свободу, чем переживали её на самом деле, порой признаваясь, что всё это – на время, и кончится с замужеством.

Женщины – врачи, медсёстры, санитарки – держались с мужчинами независимо, не подчёркивая эту независимость, а относясь к ней как к чему-то само собой разумеющемуся.

Постепенно эта атмосфера доброжелательности захватила и её и, не признаваясь в этом себе, она всё более отдавалась чувству свободы, страшась только одного – что настанет день, когда её выпишут и она должна будет возвратиться к своей прежней жизни.

И всё же в основе своей этот новый мир оставался ей чужд. При всей его привлекательности, его соблазняющей силе, это был – она слышала это с самого раннего детства – мир неверных, мир врагов, мир, который должен быть разрушен, уничтожен, стёрт с лица земли, так чтобы даже и воспоминание о том, что он когда-то существовал, исчезло вместе с ним навсегда.

Даже сейчас, видя этих людей, в меру своих возможностей о ней заботящихся, она ощущала их чужесть. Чужими были их жесты, их мимика, их лица, их язык, и слыша, как они говорят друг с другом на этом языке, она не могла преодолеть подкатывающего к горлу глухого раздражения, а порой и откровенной злобы, и тогда ей хотелось вцепиться этим людям в лицо, расцарапать его ногтями, слышать их крики и видеть их кровь.

Иногда она спрашивала себя, были бы эти люди так же чужды ей, если бы ей не было известно, что они евреи – но она гнала этот вопрос от себя, понимая, что не сможет на него ответить.

Но и к своим соплеменникам, работающим в больнице, она относилась немногим лучше. Единственным исключением был врач, заведовавший отделением, в котором она лежала.

Подтянутый, с лёгким оттенком полноты, с живым, всегда чуть улыбчивым лицом, украшенном замечательно ему идущими густыми, с проседью, усами, он понравился ей с самого первого мгновения, когда она его увидела. Она как-то сразу прониклась доверием к исходящему от него спокойствию и уверенности в том, что он знает, как ей помочь. Уже одно его появление успокаивало её даже в первые дни, когда боль раздирала ей тело, и ей хотелось только одного – забыться, уснуть, умереть, только бы не чувствовать этой пронизывающей мозг, не отпускающей её ни на минуту боли.

И обликом, и манерой говорить он напомнил ей брата её матери, дядю Мусу, у которого она девочкой, втайне от своих старших братьев, презиравших Мусу за его мягкость, так любила бывать.

Мысленно она называла "своего доктора" "дядя Муса", желая, чтобы он оставался с ней подольше, стараясь задержать его каким-нибудь вопросом или жалобой на вдруг возникшие боли.

Иногда ей удавалось втянуть его в короткий разговор, и тогда она, тая от удовольствия, в котором страшилась себе признаться, слушала его речь, его арабский, так отличавшийся от грубого и простого языка, к которому она привыкла с детства. Но обычно он быстро разгадывал её хитрости и, улыбнувшись ей и сказав на прощанье что-нибудь утешительное, уходил, оставляя её каждый раз в раздумьях, когда он придёт в следующий раз и придёт ли вообще.

Прошёл месяц с того дня, как её привезли в больницу. Она могла уже вставать и садиться на постели, не боясь внезапного головокружения. Постепенно ушёл и страх перед процедурами, перевязками и всем, что с этим связано. Выздоровление её обозначилось, и в начале второго месяца её перевели в обычную палату.

Почти весь первый день она была в палате одна и провела полдня в ожидании, когда же придёт "её" доктор, её "дядя Муса", а потом, не дождавшись и не зная, чем себя занять, от скуки и накопившейся усталости заснула и проснулась только к вечеру.

Проснувшись, она увидела лежащую на соседней кровати молодую женщину, почти свою ровесницу, сразу обратившуюся к ней с каким-то вопросом на иврите.

Она вся сжалась и, пробормотав почти шёпотом что-то, что едва расслышала сама, закрыла глаза, отвернулась к стене и лежала теперь с закрытыми глазами, стараясь успокоиться и не думать о своей соседке.

Постепенно возбуждение её улеглось и, лёжа с закрытыми глазами, она вдруг увидела картину из своего далёкого детства…

Ей пять лет. Она ещё не совсем оправилась после долгой болезни, но усидеть дома уже больше не может. Наконец, после долгих упрашиваний, ей разрешают выйти на улицу. Она выходит из дома – и, поражённая увиденным, останавливается у порога. Их улица, обычно почти пустая, полна народу, вокруг царит радостная, возбужденно-праздничная атмосфера. Взрослые, на лицах которых она редко видела улыбку, улыбаются друг другу, время от времени кто-то из толпы что-то выкрикивает, что она не может разобрать из-за общего гула.

Издалека доносятся звуки музыки и хлопки в такт. Она идёт навстречу этим звукам и видит, как на маленькой площади танцуют её подружки, а вокруг стоят взрослые и хлопают в такт танцу.

На двухэтажном доме напротив висит огромный, почти в полдома, плакат, на котором нарисован человек с автоматом в руке, и что-то большими буквами написано.

Она ещё не умеет читать и спрашивает кого-то из взрослых, что там написано, но тот не отвечает, захваченный зрелищем танцующих девочек. Она обращается к другому, к третьему, от неё отмахиваются – кто добродушно, кто раздражённо – пока, наконец, кто-то, сжалившись, прочитывает ей надпись: “Аль маут ли яхуди!” – “Смерть евреям!” – и объясняет, что сегодня Ахмад с соседней улицы убил много врагов Аллаха, которые крадут маленьких детей, перерезают им горло и выкачивают из них кровь. Она слушает это с ужасом, представляя, как ей перерезают горло, но потом вспоминает, что Ахмад, который дружил с её старшим братом и часто бывал у них дома, спас её и других маленьких девочек, и она смотрит на плакат, гордая тем, что понимает, что там написано, и повторяет про себя несколько раз: “Аль маут ли яхуди! Аль маут ли яхуди!”.

Вдруг откуда-то появляется человек с тележкой, на которой стоит большой короб. Он открывает короб и начинает раздавать сладости. Ей достаётся огромный марципан в красивой разноцветной обёртке. Может быть, он вовсе не такой уж большой, но ей он кажется сказочно огромным: сладости ей покупали редко, а уж настоящий марципан полагался только по праздникам, и ей доставалась разве что маленькая долька. Она раздумывает, как бы спрятать этот марципан – может быть, принести его домой и положить под подушку, а потом ночью, тайком от всех, съесть – и незаметно для себя, развернув обёртку, отщипывает от марципана по маленькому кусочку, пока не съедает его целиком. Потом человек, раздающий сладости – видимо, она ему чем-то приглянулась – подзывает её и даёт ей в руки большой кусок пахлавы, и она, опьянённая ароматом, праздничной атмосферой, переполненная впечатлениями и усталая, возвращается домой. Ей все рады, и никто и не думает отнимать у неё замечательно пахнущую пахлаву, и никто не предлагает поделиться. Наоборот, когда она порывается угостить их, все, к её тайному удовольствию, отказываются...

Постепенно эта картина начала бледнеть, и она, успокоенная, умиротворённая, заснула, и во сне улыбалась себе, а когда утром проснулась, долго лежала с закрытыми глазами, переживая своё вчерашнее воспоминание, сразу отгородившее её от соседки.

И всё же полностью отгородиться от неё она не могла.

Почти каждый день её соседку кто-нибудь навещал, и тогда начинались нескончаемые разговоры.

Всё время, пока длилось очередное посещение, она лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей или вообще поворачивалась лицом к стене и закрывала уши подушкой, стараясь, сколько возможно, не слышать голоса этих людей и унять подступающее к горлу раздражение. Порой они приходили тогда, когда она не спала и не лежала с закрытыми глазами, и тогда ей приходилось, выдавливая из себя полуулыбку, здороваться с ними, отвечать на их приветствие.

Она ненавидела этих людей – ненавидела за их раскованность, за то, как свободно они общались друг с другом, за их доброжелательность, проскальзывающую в каждом слове, с которым они обращались к её соседке, за то тепло, которое от них исходило и которого она была лишена с тех пор, как перестала быть девочкой.

Каждый из них приносил какой-нибудь гостинец – фрукты, сладости. Нередко они угощали и её, но она каждый раз отказывалась, подавляя в себе желание разразиться громкими проклятиями в адрес этих людей, этого мира – мира, в котором ей не было и не могло быть места, мира, из которого появился в её жизни тот, которого она, не зная вначале, кто он, приняв его за своего, полюбила, и потом, когда узнала, кто он, была не в силах отторгнуть, страшась неотвратимой кары и уговаривая себя, что порвёт с ним, но не сегодня, может быть завтра – пока она не была выслежена, привезена домой и осуждена на смерть. Этот мир, который её сейчас спас, разбил ей жизнь, превратил в отверженную, навсегда изгнанную из мира, в котором она родилась выросла. И она ненавидела его тем сильнее, чем больше он её привлекал, чем больше обитатели его старались доказать ей своё доброе к ней расположение.

Шли дни, и каждый следующий из них приближал тот день, когда её выпишут, когда ей нужно будет покинуть мир уюта и заботы, к которому она уже привыкла как к почти нерушимой данности.

Мысль о том, что эти люди – врачи, медсёстры –, которые – хотели они того или не хотели – сделали её жизнь на какое-то время беззаботной, что те же самые люди скоро – вот-вот – отторгнут её, выбросят её туда, где её, кроме тех, которые пытались её убить, никто не ждёт, где она никому не нужна, где у неё нет ни одной души, которая бы ей была рада – эта мысль постепенно завладела ею настолько, что она не могла уже думать ни о чём другом, кроме того, как ей продлить своё пребывание в больнице.

Порой она начинала мечтать о том, чтобы вернулись первые дни, когда она, едва заснув после обезболивающих, просыпалась от ощущения, что на неё натянута чужая кожа, и страха, что эта кожа может вдруг лопнуть, стоит ей только пошевелиться в постели: вернись это время – и она бы оставалась здесь ещё, и ещё, и ещё. Она старалась гнать от себя эти мысли, пыталась отогнать их воспоминаниями о каком-то приятном событии в её прежней жизни, но все картины куда-то подевались из её памяти, и не приходили вовсе – ни наяву, когда она лежала с закрытыми глазами, ни во сне.

Её стало раздражать всё, и она должна была уже сдерживать себя изо всех сил, чтобы не вскочить с постели и не накинуться на свою соседку и её посетителей. В такие минуты её хотелось задушить, убить их всех, только бы не видеть их радости, не слышать их смеха, не ощущать того счастья беззаботности, в котором они, может быть, купаются.

„Её“ доктор, её „дядя Муса“ с тех пор, как её перевели в обычную палату, ни разу не зашёл к ней, забыл о ней, вычеркнул её из своей памяти, и она, страстно ожидавшая его в первые дни, прислушивавшаяся ко всем доносившимся из коридора мужским голосам, начала ненавидеть и его.

Единственный человек, с которым она могла общаться, была медсестра их палаты, сразу, с первого взгляда ей понравившаяся – может быть, потому, что они были одного возраста, родились неподалёку друг от друга, имели похожее детство, и, в довершение всего, были тёзками.

Наконец, настал день, когда ей объявили, что послезавтра она будет выписана.

В ту ночь она долго лежала без сна, борясь со всё более охватывающим её возбуждением, страхом перед тем, что будет завтра, и мучительными попытками что-нибудь придумать, чтобы пусть хоть ещё на несколько дней задержаться там, где она находится сейчас.

В конце концов, обессиленная этой борьбой, так ничего и не придумав, она заснула – и вдруг перед её взором с ослепительной яркостью пронеслись картины событий, о которых она всё это время старалась забыть, убить их в себе навсегда…

Она стоит на остановке и ждёт автобуса. Сегодня день рождения её маленького брата, и она, по дороге из университета, купила его любимые сладости и особого сорта апельсины, которым он так бывает рад. Ярко светит солнце, на улице не по-майски жарко.

Внезапно ярко освещённое солнцем небо заволакивают тучи, и начинается ливень. Густые струи, низвергаясь с высоты, с хлёстом разбиваются о тротуар, проезжая часть мгновенно превратилась в сплошной поток воды.

Застигнутая дождём врасплох, она в спешке достаёт и раскрывает зонт, и лишь тогда замечает, что её бумажный пакет промок насквозь.

Дождь кончается так же внезапно, как начался, но пакету уже не помочь: когда она пытается прижать его к себе, он рвётся, и высыпавшиеся апельсины катятся по тротуару в разные стороны. Раздосадованная, злая на себя, на свою неловкость, она стоит в каком-то оцепенении, сжимая в руках пакет – слава Богу, хоть сласти не высыпались! – не зная, что ей делать, а между тем апельсины откатываются всё дальше.

Вдруг кто-то, кого она из-за навернувшихся на глаза слёз не сразу разглядела, начинает собирать апельсины в пластиковый пакет, и собрав, почти все – два в последний момент откатываются на проезжую часть – отдаёт ей, смущенно улыбаясь и говоря что-то утешительное.

Выглядит этот кто-то – пожалуй, её ровесник – миловидно, её трогает это смущение, но она не привыкла заговаривать вот так просто с незнакомыми, да ещё с мужчиной, а кроме того, досада её ещё не прошла. Она сухо благодарит его и, поблагодарив, отворачивается. Наконец, приходит её автобус.

Что – он поднимается вместе с ней? Ему тоже в ту же сторону? Или он, может быть, обрадовался возможности познакомиться? В автобусе она демонстративно садится подальше от него. Он выходит раньше – и она облегчённо вздыхает.

Дома с подозрением относятся к её опозданию – особенно усердствует её средний брат. Рассказ про опоздавший автобус его не удовлетворяет, о просыпавшихся апельсинах она, конечно, не рассказывает.

Проходит несколько дней, она кажется, уже почти забыла об этой встрече, как вдруг, по дороге в университетскую библиотеку, она видит его – и у неё ёкает сердце. Он подходит к ней и с той же смущённой улыбкой – мальчик, мальчик! даже её младший брат выглядит по сравнению с ним мужчиной! – здоровается, заговаривает. Она идёт в библиотеку? Ах, он – тоже. Её зовут... Зульфия? Какое красивое имя! А его – Рафик.

Она не знает, как ей себя вести – в любую минуту её могут увидеть сокурсницы, и тогда ей не спастись от опасных сплетен. На всякий случай, она идёт в отдалении. Так они доходят до библиотеки, по счастью никого по дороге не встретив, и, прощаясь – ему нужно в другой зал – он улыбается ей, она чуть улыбается в ответ. Они расстаются.

Проходит месяц. Они видятся как бы случайно, но это "случайно" приходит всё чаще. Впервые в жизни она может говорить с кем-то обо всём, что её волнует, не боясь ни осуждения, ни насмешки, ни уж тем более того, как отзовётся неосторожно сказанное слово. Он может ответить на любой её вопрос, даже на самый, как ей кажется, хитроумный и сложный, и – ему интересно всё, как бы далеко это ни было от того, чем он занимается, чему он учится. Но главное – ему интересна она.

Ощущение, что он знает о многих вещах, о существовании которых она и не подозревала, подчас раздражает её: она чувствует себя обделённой, ему не равной, и тогда ей хочется чем-то его поддеть – или хотя бы подразнить. Один раз ей, кажется, это удаётся: на её вопрос, для чего ему нужны все эти знания, какой в них толк, он, смешавшись, отвечает смущённым "Не знаю", что её очень веселит, так что она, не сдержавшись, хохочет – но, увидев его обиженное лицо, тут же жалеет о своём смехе и говорит ему что-то приятное.

С самого же начала ей ясно, по акценту в его речи, что он во всяком случае не из близлежащих мест. Желание – порой мучительное – спросить его о том, откуда он, одолевает её постоянно, но она каждый раз подавляет его, сама не зная, почему. Лишь однажды, и то мимоходом, она спросила его: Наверное, он приехал издалека? – и удовлетворилась его уклончивым “Да“.

Как-то – с момента их первой встречи прошло уже почти три месяца – она с двумя сокурсницами идёт в студенческую столовую и вдруг видит его, стоящего у входа и вроде бы кого-то ожидающего. Они уже почти вошли в холл, как вдруг одна из её спутниц, полуобернувшись и явно рассчитывая быть услышанной, говорит с усмешкой: „Какой миленький мальчик! Как жаль, что он еврей!“.

У неё хватает выдержки не выдать себя ничем, разве что она на секунду замедляет шаг – впрочем, её спутницы, кажется, этого не замечают.

Они входят в столовую, она машинально выбирает себе еду – первое, на что упал взгляд. Есть она не может – какой-то ком стоит в горле, мешая даже дышать.

Её спутницы, занятые своим разговором, не обращают на неё внимания. Но потом одна из них, известная тем, что знает всё обо всех, вдруг бросает на неё пристальный взгляд и с усмешкой говорит: „Что с тобой? Мальчик понравился? Понимаю. Но не огорчайся. Ты не одна такая. Он многим нравится. Мне, между прочим, тоже. Только нам с тобой лучше о нём забыть: семья – из бухарских евреев. Эти скорее удавятся, чем позволят ему жениться на мусульманке… Жаль, конечно – красивенький мальчик...“

Внезапно её охватывает удушье, чувство, что если она сейчас же, немедленно не встанет и не выйдет, она задохнётся. И, бросив своим спутницам что-то извинительное, чего и сама едва слышит, она встаёт из-за стола и идёт к выходу, выходит и, спеша и, задыхаясь от страха упасть у всех на глазах, идёт к автобусной остановке. К счастью, ей не приходится ждать... Дома она говорит, что у неё болит голова, и сразу ложится в постель.

Спать она не может. На следующий день у них назначена встреча, и она, лёжа с открытыми глазами, пытается придумать, как она скажет ему, что им больше нельзя встречаться, но голова её пуста, какой-то холод внутри мешает сосредоточиться. Засыпает она только под утро, когда надо вставать и ехать на занятия.

Каждую ночь она, не в силах заснуть или вдруг проснувшись от какой-то неясной тревоги, говорит себе, что с завтрашнего дня порвёт с ним навсегда, вычеркнет его из своей жизни, не позволит ему даже приблизиться к ней – и наутро уже обдумывает, где бы им можно было встретиться, чтобы их никто не мог увидеть вместе.

Она пытается молиться, чтобы Аллах избавил её от этой напасти, этого страшного греха, заставляет себя вспомнить всё, что с детства слышала о евреях от родителей, братьев, учителей в школе, подруг, повторяет слова Пророка о деревьях и камнях, кричащих, что за ними скрывается еврей, которого надо убить[4]. Но это – деревянные молитвы, деревянные воспоминания и деревянные слова, она произносит их, не вникая в смысл – и не веря ни себе, ни им. Они не снимают её смятения и не снимают желания встречаться с ним дальше.

Так проходят две недели. В начале следующей недели они условились встретиться после лекций, чтобы, как она сказала, многое обговорить.

Она идёт на эту встречу, так ничего и не решив, в смятении обдумывая на ходу, что ей делать, когда вдруг, почти у выхода, видит стоящего на улице у ограды старшего брата.

Она встречает его взгляд, понимая, что всё кончено – но ей не хочется ни прятаться, ни тем более бежать обратно. Какая-то смесь безразличия и облегчения охватывает её – облегчения оттого, что всё разрешилось не ею, что ей не надо будет больше ни бороться с собой, ни таиться от всех, ни ощущать, что она делает что-то нечистое.

Она выходит из ворот, подходит к брату и, не сказав ни слова, идёт за ним к остановке – он впереди, она сзади. Ждать автобуса приходится долго, но ни он, ни она за всё это время не произносят ни слова. Наконец, появляется автобус, первым входит он, за ним поднимается она. Они садятся, и так же молча, не произнеся в долгом пути ни слова, не посмотрев друг на друга, приезжают домой…

…В эту ночь она плакала во сне, и проснувшись утром и увидев свою мокрую от слёз подушку, прежде всего повернулась в сторону соседки. Её не было, постель была застелена, и она облегчённо вздохнула, что та не видела её слёз, не слышала, как она плачет.

Её сон, сцены их встреч вновь пронеслись перед её глазами, она вновь услышала его голос, ощутила прикосновение его руки, его губ – и в ней вдруг поднялась и захлестнула её, так, что она едва не задохнулась, волна слепой ярости – на то, почему он не родился мусульманином, почему он, пусть даже и невольно, обманывал её, став источником её несчастья и почти состоявшейся смерти – и почему её так жестоко обманула жизнь, подарив ей, словно бы в насмешку, на мгновение то, чем она никогда бы не могла обладать.

В день, когда её выписывали, в палату зашёл её врач, её "дядя Муса". Она вдруг подумала, что за всё время её пребывания в больнице она так и не узнала его имени, хотя с самого первого дня, когда она почувствовала себя в состоянии воспринимать окружающее, она радовалась его приходу, его улыбке, его вниманию к ней, радовалась любому поводу хотя бы немного с ним поговорить. В ней вдруг возникло желание рассказать ему свою историю, услышать его сочувственные, утешающие слова – как он утешал её, метавшуюся от болей и ужаса пережитой смерти, в первые дни.

Она уже хотела заговорить с ним, как в дверь кто-то постучал, и в палату зашла женщина-врач, к которой её как-то возили на рентген.

"Аарон, ты, надеюсь, не забыл: в десять летучка".

Аарон! В ней вдруг всколыхнулось всё, что произошло в последние месяцы. Картины семейного суда, её страшный, задыхающийся крик, когда на ней начала гореть одежда – всё это промелькнуло в её голове как вспышки молнии в ночи. Она с ужасом смотрела на того, кого столько раз называла в своём воображении дядей Мусой, наделяла самыми необыкновенными качествами, радовалась его приходу, каждый раз боясь, что больше уже не увидит его – смотрела, не в силах ни что-то сказать, ни даже пошевелиться.

Наконец, она нашла в себе силы шёпотом выдавить: "Энти яхуди?" (“Ты еврей?”). И услышав его слегка удивлённое "Айва" ("Да"), она вдруг завыла, как воет раненый и смертельно испуганный видом своей раны зверь. Она выла всё громче и громче, не замечая ни текущих по щекам слёз, не чувствуя, как её пальцы судорожно вцепились в одеяло, как он, коснувшись её руки, пытается её успокоить. Внезапно она почувствовала, как голова её стала необычайно лёгкой, как пустой сосуд – и в этот момент она потеряла сознание.

Через три дня её выписали, назначив первый осмотр в клинике через месяц. Новую кожу, хорошо прижившуюся, и лишь иногда причинявшую ей боль при неосторожном движении, она чувствовала почти своей. Следов ожогов почти не было видно – разве что в некоторых местах на лице и шее – но тут уже ничего нельзя было сделать.

До ворот больницы её проводила медсестра Зульфия, с которой она за время пребывания в больнице сблизилась.

Куда она пойдёт, она не знала, о возвращении в семью думала с ужасом, но Зульфия успокоила её, сказав, что всё уже устроено, и что ни родители, ни братья больше не держат на неё зла и не будут попрекать её случившимся, и уж тем более не повторят того, что сделали однажды.

У ворот её встретил незнакомый ей человек примерно её возраста, с открытым и улыбчивым лицом.

Привыкшая встречать всех незнакомых ей людей насторожённо, не ожидая от них ничего хорошего, она вся напряглась, когда он поздоровался с ней и назвал её по имени. Но потом, обезоруженная его улыбкой, успокоилась, а когда услышала, что его послала её семья и что они сейчас поедут на его машине к ней домой, где ей больше не надо будет бояться ни отца, ни братьев, ни их жён, успокоилась совсем и пошла с ним.

Они прошли оживлённый перекрёсток и вышли к длинной и в этот час совершенно безлюдной боковой улице, в конце которой одиноко стояла небольшая красная машина. Безлюдность, тишина вокруг и то, что она идёт рядом с незнакомым человеком, которому она в первый момент почему-то вдруг поверила, возбудили в ней неясную тревогу, и она то замедляла шаг, то, ободрённая взглядом своего спутника, старалась идти рядом.

Когда они уже подходили к машине, она увидела, что там кто-то сидит.

Её охватил страх, она остановилась и вопросительно посмотрела на своего спутника. Когда же тот, ответив ей безулыбчивым взглядом, взял её за руку и повёл, она вырвалась и попыталась бежать. Её спутник взял её уже твёрдо за руку, подвёл к машине – теперь она ясно видела, что и на заднем сиденье кто-то сидит – открыл заднюю дверцу, усадил её, сел рядом – и машина рванула с места.

Страх сковал её так, что она боялась громко дышать, и за всю дорогу, и потом, когда они подъехали к незнакомому ей дому и её повели вниз по лестнице, завели в какую-то полутёмную комнату, в которой не было ничего, кроме стула, и приказали сесть, она не проронила ни слова. Люди, приведшие её сюда, вышли, захлопнув за собой дверь, и она осталась сидеть, не делая попытки ни подняться, ни даже изменить позу.

Думать о том, где она, почему и куда её привезли и что с ней будет дальше, она не могла. Лишь на мгновение промелькнуло у неё, что медсестра, её тёзка, когда они прощались у ворот больницы, обменялась улыбкой с человеком, который её так доброжелательно встретил, а потом вталкивал в машину, и что, может быть, эти двое были друг с другом знакомы. Но мысль эта пропала так же быстро, как и мелькнула.

Когда те же люди, которые её привезли – а, может быть, это были другие, этого она точно сказать не могла – пришли и приказали ей следовать за ними, она встала и пошла, двигаясь как деревянная кукла, не ощущая ни рук, ни ног. У одной из дверей они остановились, один из сопровождавших, постучав, исчез за дверью, другой остался сторожить, хотя в этом не было никакой необходимости: двигаться без приказа она всё равно не могла. Потом дверь открылась, стороживший её человек жестом приказал ей войти, а когда она вошла, закрыл за ней дверь, сам оставшись в коридоре.

Она вошла и остановилась у двери, глядя в пол, а когда услышала своё имя, подняла глаза.

Сидевший за столом человек смотрел на неё скорее с дружелюбным любопытством, но при взгляде на него страх поднялся в ней с новой силой: ей вдруг показалось, что он сейчас встанет из-за стола, подойдёт к ней, свалит её на пол и начнёт избивать ногами.

Но он, кажется, не собирался вставать и подходить к ней, и уж тем более бить, а лишь смотрел на неё спокойным, немигающим, изучающим взглядом. Молчание его длилось долго, так что когда она услышала обращённое к ней: "Здравствуй, Зульфия", она от неожиданности вздрогнула и подняла глаза – но тотчас их опустила.

– Здравствуй, Зульфия, – голос человека был таким же спокойным и вместе с тем излучающим какую-то непонятную ей угрозу. – Рад, что ты снова дома, снова среди своих. Проходи, садись.

…Ну, что ты стоишь у двери, опустив глаза? Я ведь попросил тебя пройти к столу и сесть. – Али, усади её!

Она вновь подняла глаза и только тут увидела, что кроме человека, с ней заговорившего, в комнате ещё кто-то есть. Этот кто-то, только что названный Али, подошёл к ней и что-то ей негромко сказал, а когда она не ответила, он, взял её за руку, стиснув ей руку так, что она бы закричала от боли, если бы ещё могла кричать, подвёл к стулу и рывком усадил, а усадив, отошёл к тому же месту у окна, где стоял до этого.

Она сидела, не чувствуя боли в руке, не ощущая ничего, кроме страха вновь услышать спокойный голос сидящего перед ней и продолжающего её рассматривать человека, и когда он наконец заговорил, она опять, как в первый раз, вздрогнула и подняла на него глаза.

…Ну, вот, уже лучше, – его тихий голос отдавался в её ушах неожиданно громко – может быть оттого, что она как могла напрягалась, чтобы лучше его слышать, – и не смотри, пожалуйста, в пол, и не дрожи так. Ты ведь вновь среди своих – чего же ты боишься? Дрожать, Зульфия, надо было там, откуда тебя привезли. Или ещё раньше – когда ты предала нас, когда ты опозорила свою семью, связавшись не просто с неверным – с евреем! С евреем, Зульфия! Вот тогда нужно было тебе дрожать, тогда, не сейчас.

Аллаху было угодно подвергнуть тебя испытанию, и ты не выдержала это испытание.

…Нет, Зульфия! Нет! Ты не выдержала его! И не смотри на меня так. Разве ты порвала с твоим другом, когда узнала, кто он?

Но Аллаху было угодно и сохранить тебе жизнь – руками наших врагов. Потому что тебе рано было умирать, Зульфия, рано! Ты должна ещё послужить нашему делу...

Она хотела что-то сказать, чтобы хоть чем-то, хоть на миг прервать этот голос, буравящий ей уши, заставляющий её вздрагивать при каждом произносимом им слове – но ни губы, ни язык не слушались её.

У неё стали неметь ноги, она опять почувствовала себя деревянной куклой, как тогда, когда её привезли, усадили на стул и заперли. Он продолжал говорить, но она уже больше не могла напрягаться, его слова едва до неё доходили, и когда он что-то спросил, она, то ли не расслышав, то ли не поняв вопроса, ничего не ответила.

Наконец, он заметил её состояние – а может быть, сказал ей всё, что хотел сказать – и, подозвав стоящего у окна Али, стал с ним о чём-то тихо говорить. Она, понимая, что речь, скорее всего, идёт о ней, старалась уловить то, о чём они говорили, но расслышала только слова, смысл которых не поняла: “Её надо готовить”.

Прошёл месяц с небольшим, и на блокпосту NN была задержана молодая женщина, необычный вид которой, нервозность поведения и то, что она всё время поправляла на себе одежду, вызвали подозрение.

При осмотре на ней был обнаружен пояс шахида. Женщина была арестована.

На допросе она рассказала, что шла в клинику, в которой ей пересадили кожу, с одной целью: взорвать себя так, чтобы погибло как можно больше евреев – врагов её самой, её народа и Аллаха.

На вопрос, кто её послал, и почему она считает людей, спасших ей жизнь, своими врагами, она не дала никакого ответа, повторяя, что Аллах всё равно истребит всех неверных, а на вопрос, знает ли она, что в больнице, в которую она шла со своим смертоносным грузом, работают не только евреи, но и мусульмане, она ответила, что знает это, но если бы всё удалось, то гибель этих людей тоже была бы правильной.

Следователь, её допрашивавший, обратил внимание на тон, с которым она проговаривала свои ответы. Бесстрастно, монотонным голосом произнесённые фразы – так, как будто она отвечает твёрдо выученный урок, боясь пропустить хоть слово – то, что она вдруг замолкала и переставала отвечать на вопросы, так что невозможно было понять, слышит ли она их вообще, боясь пропустить хоть слово и её остановившийся, мёртвый взгляд – всё это навело следователя на мысль, что сидящая перед ним женщина, может быть, накачана каким-то наркотиком. Но проведенная наркологическая экспертиза этого не подтвердила.

В камере, куда её поместили на время следствия, она то часами молилась, совершенно не сообразуясь с предписанным для салата[5] временем, то садилась – когда на стул, но чаще на пол, закрывала лицо руками и застывала в этой позе, не реагируя ни на какие к ней обращения, то вдруг разражалась громкими безадресными проклятиями, то – как правило, ночью, во сне – кричала и звала какого-то Рафика.

В конце концов было принято решение направить её на экспертизу в психиатрическую клинику.

В клинике она в первые дни как будто несколько ожила, так что её поместили в отделение, где больные могли свободно передвигаться.

В один из вечеров, воспользовавшись тем, что вокруг не было никого из персонала, она выбросилась из окна третьего этажа.

Обнаружили её сразу. Все усилия вернуть её к жизни оказались безрезультатными: прожив всего несколько часов после того, как её обнаружили, она, не приходя в сознание, скончалась на операционном столе.

Наутро все палестинские газеты были полны сообщениями о том, что вчера в израильской психиатрической клинике, в которой, как известно, проводятся медицинские эксперименты над захваченными в плен палестинцами с целью подавить их волю к борьбе, была зверски убита молодая палестинская женщина. Информацию подхватила международная пресса.

Сенсация, подогретая газетами, перекинулась на телевидение. Фотографии семьи, рыдающей о гибели любимой дочери и сестры, заполнили на короткое время телеэкраны. Потом же, потеснённая более свежими событиями, сенсация утихла, а вскоре была и вовсе забыта.

Рыдающая с экранов семья погибшей вначале отказалась её хоронить, ссылаясь на "позор семейной чести" и грех самоубийства, но спустя день внезапно изменила своё решение.

Похоронили погибшую как шахидку, погибшую от рук израильских оккупантов в борьбе за свободу Палестины.

Примечания

[1] Рассказ основан на следующем факте, изложенном в интервью профессора Арье Эльдада – депутата Кнессета, генерала медицинской службы Армии Обороны Израиля и одного из ведущих мировых специалистов по пластической хирургии (http://www.newenglishreview.org/custpage.cfm/frm/28165/sec_id/28165): Молодая палестинская женщина, была приговорёна своей семьёй к сожжению за то, что «опозорила честь семьи». Полуобгоревшая, она была доставлена в израильскую больницу Сорока в Беэр-Шеве, где ей, используя материал крупнейшего в мире Израильского Банка Кожи, сделали операцию по массивной пересадке кожи, в буквальном смысле вернув к жизни. По излечении женщина возвратилась домой. Перед выпиской врачи предписали ей регулярное посещение клиники для проверки и консультаций. В одно из таких посещений она надела на себя пояс шахида. Целью было взорвать себя в клинике так, чтобы при этом погибло как можно больше евреев. К счастью, женщина была задержана на контрольно-пропускном пункте. Такова документальная основа рассказа. Автор выражает признательность Хаиму Соколину за присланную ему из Израиля статью (часть интервью с профессором Арье Эльдадом) и предложение написать об этом рассказ.

[2] Красный Щит Давида – израильская служба скорой помощи

[3] Этот хадис (изречение Пророка Мухаммеда, передаваемое цепочкой "сподвижников пророка") относится к т.н. слабым хадисам, т. к. в цепочке передавших его присутствуют и имеющие в мусульманской традиции недостаточно бесспорный авторитет

[4] Вот одна из цитат: Абу Хурейра рассказывал, что Пророк сказал: «Судный час не наступит до тех пор, пока мусульмане не сразятся с иудеями. Мусульмане будут убивать их, так что иудеи будут прятаться позади камней или деревьев, а камни и деревья будут говорить: “О мусульманин! О раб Аллаха! За мной прячется иудей. Приди и убей его!” И только дерево гаркад не станет делать этого, потому что оно является иудейским деревом». (Хадис, переданный аль-Бухари и Муслимoм. – см. http://bookz.ru/authors/el_mir-kuliev/kuliev_elmir01/page-6-kuliev_elmir01.html)

[5] Салат – молитва, в том числе и ежедневная пятикратная обязательная молитва… Среди многих неарабских народов салат чаще называют персидским словом «намаз»… (http://dic.academic.ru/dic.nsf/islam/690/Салат) Время салата строго определено в Коране: „Воистину, молитвенный обряд для верующих предписан в строго определенное время“ (4: 103)