«Средь Иудейских гор, точнее – в глубине…»
Предисловие и публикация
Леи Алон
Свою первую израильскую книгу стихов Вильям Баткин назвал «Неприкаянный мир». Она вышла вскоре после его репатриации – в 1997 году. Не многим знаком портрет автора, который открывает книгу. Его запомнили другим. И тот другой, с длинной хорошо посеребрённой бородой, в своей неизменной кепке отражал те внутренние перемены, которые с годами произошли в нём.
«Неприкаянный мир» – мир души неспокойной, ищущей себя. Не
случайно, бóльшая часть стихов, вошедших в книгу, написана вскоре после
репатриации, когда так непросто в этом неведомом для твоей души мире найти свою
истину, свою дорогу…
Средь Иудейских гор, точнее – в глубине…
Это не только та глубина, на которую возносят горы, другая – духовная, которая
дарит второе дыхание и силу преодолеть высоту.
Изменить – судьбу или дорогу –
старости порой не по плечу.
Забреду в субботу в синагогу,
тихо постою и помолчу.
Уяснить настойчиво пытаюсь,
чем же мне загадочно милы,
бережно обёрнутые в талес,
кровные собратия мои?
И в этом красота и сила его поэзии…
***
Вильям Баткин
Холодное лето
***
Уже на рассвете тяну
никотин натощак.
Я с вечера сыт новостями
лихими по горло.
Холодное лето в сплошных
неуемных дождях,
как будто на нас
отыграться решила погода.
Раскис под ногами густой,
как смола, чернозем,
полоска асфальта под
тяжестью лужи просела,
и чудится небо
расчерченным вкось чертежом,
где ни миллиметра –
надежды, удачи, просвета.
Однако однажды – а дождь
еще дó ночи лил –
дохнуло с проспекта
дурманом веснушчатых лип,
и мне улыбнулась в трамвайной
толпе молодица.
И нету сомнений –
прекрасен, надежен и мил –
холодный, как лето, весь
наш неприкаянный мир,
но если ему втихомолку и
тайно молиться.
***
На излете расплесканной
осени,
когда клен негодует в
огне,
словно камень,
заброшенный в озеро,
ты круги закружила во
мне.
Растревожен внезапными
взрывами
или пламенем алым палим,
хорошо, если выкричу
рифмами
свою боль, свой извечный
порыв.
Только чаще – в печали, в
отчаянье,
околдованный допьяна
чарами,
вновь следы я целую твои,
и корежит меня, как от
хворости,
от немилости, от
безысходности,
от моей безответной
любви.
***
Я мечусь, как челнок, по
печальной земле:
где-то теплятся стройки,
сокрывшись от рынка,
копошатся старухи в
дерьме и золе,
ошалев от обид и оглохнув
от крика.
От разборок чеченских
пирует погост,
и измаялась в майском
бездождье округа,
и небритый старик
расхрабрился: погодь,
сигаретки одолжь – для
меня и для друга.
И слова растянув, словно
соло на бис,
на перроне крестьянка
рекла: не боись,
перемелется – будет добро
и порядок,
только ты непременно то
время дождись...
А однажды в ночи
прошумели дожди,
и склонилась страна над
цветением грядок.
***
Июньский крупный пух
с разлапых тополей,
как будто санный путь
вновь лег среди полей,
но солнечная явь
и сочная трава
твердят, что я не прав
и только ты права,
что не приемлешь, нет,
наивный мой сонет
и аллегорий взрыв, –
лишь рифмами храним,
обязан втайне им,
что для чего-то жив
***
Приблудный пес на люке
теплотрассы –
комочек мокрый посреди
зимы, –
мой пуховик возьми себе
взаймы
иль он тебе не приглянулся
разве?
Напяль мою уютную ушанку,
махровый свитер живо
натяни,
я мог бы одолжить тебе
штаны,
да мне без них не
двинуться ни шагу.
Как мил ты в облачении
моем!
А хочешь, псина, судьбами
махнем?
Не глядя, что завистников
без счета,
тебе напасти я отдам свои
–
собачью жизнь без
милостей любви...
И гаркнул пес в ответ: –
Какого черта?!
***
Нагрянула пора каштанов:
пьянящий памятный пейзаж,
когда, как парубки в
кафтанах,
они по Харькову спешат.
А белое свечей свеченье
сквозь арки парковых
аллей
оставлено на попеченье
души встревоженной моей.
Ей, Господи, чего же
надо?
Тоски скукоженную наледь,
не ровен час, впрок не
хранить,
сберечь от сглаза и от
ветра
чудаческий комочек света
–
единственной надежды
нить.
***
Сто тысяч тайн в себе
таит сонет –
как Пушкин, мудр, как
Лермонтов, печален,
и, словно электрон,
неисчерпаем
до звезд нездешних, до
горячих недр.
Сквозь оболочку прочного
ядра
мы проникаем в каверзы
материи
так, как в сонета строгие
модели
проверенные веком
мастера.
Сонет вместил. Вселенную,
как миг,
и оттого его настрой
неробкий мил,
и слава оттого с лихвой
вскормила,
что даже раньше Бора и
Ландау
предугадал он в давние
года
загадочную душу
микромира.
***
Грибная прихотливая пора:
дни, как утята, к осени
мостятся,
и, словно рифмы в острие
пера,
под хвоей хороводятся
маслята.
По щедрым росам с зябкого
утра
не надоест мне по лесу
мотаться,
чья тайнопись талантливо
хитра
под простыней
пружинистой, мохнатой.
Как будто злой,
неотвратимый рок,
я разгребаю хрупкий
бугорок,
я раздвигаю скрытые границы,
дыханье затаив и не
спеша,
я бережным движением ножа
добычу извлекаю из
грибницы.
***
Харьковской хоральной
синагоге
Жив мой народ – избранник
и изгой,–
жив, вопреки погромам и
наветам,
рожден еврейской мамой,
я, как гой,
язык мне, словно клинопись,
неведом.
Не оттого ль в
беспамятстве, как дым,
в веках не канул тот
народ, с которым
и я похоже, грешником
седыми
спешу к Творцу тропой
познанья Торы?
В моей душе, в сплетенье
хромосом
жив Моисей… А мудрый
СМоломон
по скупости ей завещал
немного.
Но мне до боли и до слёз
мила
родная горемычная земля,
где нынче вновь восстала
синагога.
***
Как руки, на морозе, на
ветру
озябли рифмы зимнего
сонета.
Негодованье ваше навлеку
напоминаньем дерзкого
совета:
при всех печалях, о поре
любой,
в усладе жизни или в
беспросвете
не отвергайте тайную
любовь,
прошу покорно: ей одной
поверьте.
Она ко мне пробилась,
словно луч
сквозь изморозь окна...
Нежданно лют
сковал округу каверзный
декабрь,
несносным на исходе
становясь,
меня лишая прав голубить
вас,
и целовать, и, как юнцу,
дикарить.
***
Глаза любимой, словно два
огня, –
двух молний быстротечное
свеченье,
где, как на перепутье, на
скрещенье
ты высветила дочиста
меня.
Глаза любимой, словно два
костра, –
хохочущее, пляшущее
пламя, –
за наш роман нешуточная
плата
мне душу продирает до
нутра.
Глаза любимой – добрый,
мягкий взор,
тишайший всплеск и
глубина озер, –
пока объятья нежат нас
ночами.
Глаза моей любимой поутру
–
как свечи, молча гаснут
на ветру
и полнятся нетающей
печалью.
Иерусалимские сонеты
***
Средь Иудейских гор,
точнее – в глубине,
на поселеньях,
вознесенных в скалах, –
со всей семьей, с ее
баульным скарбом,
случилось чудом очутиться
мне.
Но это взгляд, даруемый
извне, –
друзья в заботах праздно
зубы скалят, –
как, мол, живешь под
черепичным скатом,
вблизи арабов, на своей гине*?
Не из легенд, не из избитых сказок –
надел мой свыше издревле подсказан
в нетающей святой голубизне.
Здесь свиток Торы бережливо скатан
и свет свечей чарует по Шаббатам –
средь Иудейских гор, точнее – в глубине.
***
Изменить – судьбу или дорогу –
старости порой не по плечу.
Забреду в субботу в синагогу,
тихо постою и помолчу.
Уяснить настойчиво пытаюсь,
чем же мне загадочно милы,
бережно обернутые в талес,
кровные собратия мои?
Горбоносы, смуглы, бородаты,
молятся хабадские ребята,
веруют, что слышит их Святой...
Выхожу – бочком да и в печали,
прожитая жизнь, что за плечами,
чудится мне зряшной и пустой.
***
Я говорю себе: Евреем будь
под нежным небом, негасимо синим, –
ужели мы с тобою не осилим
лишь два десятка наших древних букв?
Они тверды, как вымоченный бук,
и угловаты строгостью красивой,
они – народа родословный символ,
не сломленный в огне кровавых бурь.
Характер их упрямый – не забудь, –
они в галуте сотворяли бунт,
а милости – ив гетто не просили.
Толчками сердца, уголками губ
я выдыхаю храбро рокот букв
и, как молитву, я шепчу: Простите...
***
Как мне постичь величие молитвы,
ее простой, продуманный обряд,
ее настрой – магический, магнитный,
в котором души пламенно парят,
когда едины, но и многолики,
как шаль, набросив праведный наряд,
в печали шепчут чудные молитвы
и со Всевышним в страхе говорят:
и старый грешник, и раввин маститый,
и статные солдатики – мальчишки,
которым завтра – в бой или в наряд.
Я повторю со всеми слог молитвы,
но их настрой – магический, магнитный
на склоне лет постигну я навряд.
***
Я просыпаюсь раньше муэдзина.
Лишь выдохлась, как спирт, ночная мгла,
а на гине, в каньоне, по низине,
Барух-А-Шем, роса, как дождь, легла.
Согрелись горы: красный фон – на синем,
и ранних красок странная игра.
Кем был я прежде? Где меня носило?
Как без меня здесь жить Земля могла?
А я как мог? В надеждах на взаимность
ее вбираю жадно, ненасытно.
Боль прошивает душу, как игла.
А те края, что век меня растили?
Что пишут нынче дрýги из России?
Жива ли озимь? Как у них дела?
***
Из тысяч однокровников моих,
мир озаривших душами своими,
благодаря усердью их молитв
лишь я один с семьей в Ерусалиме.
Зной вавилонский их огнем смолил,
в степях Поволжья обжигали зимы,
но повторяли наш родной мотив:
«...в отстроенном святом Ерусалиме...»
Но мне – за что? За что дарован мне?
Прижмусь в слезах к разрушенной стене,
что сбереглась, как чудо, после Храма.
Рожден еврейской мамой, был я гой...
Здесь я шепчу с любовью и тоской:
– Благословенна твоя память, мама...
***
Кто этот старый ропщущий еврей
в кипе округлой – да из черной ткани –
над сивым чубом, некогда шикарным,
и взглядом скорбным – вдруг – из-под бровей?
Из прошлых прочих проб или ролей
на долгой ниве вековых исканий
лишь здешний лик – не скроется, не канет
в достойной достоверности своей.
У Храмовой – у Западной – стены,
у Котеля, где все пред Ним равны,
где Неба глубь до срока вместо свода,
я, сокровенных мыслей не тая,
спрошу себя: – Ужели это я?
И выдохну с улыбкой робкой: – Вот я...
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2437
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer2/Batkin1.php - to PDF file
Комментарии:
Любовь Гиль
Беэр-Шева, Израиль - at 2012-02-20 06:53:02 EDT
Дорогая Лея! Очень благодарна Вам за эту публикацию. Удачно составленная подборка стихов Вильяма Баткина наилучшим образом передает глубину и своеобразие стиля этого Поэта, Мыслителя, Человека. Все мы понесли невосполнимую потерю, да будет благословенна память о нем.
Л. Гиль
Юлий Герцман
- at 2012-02-19 00:21:54 EDT
Читатели потеряли очень значительного поэта. Спасибо Лее Алон за эту подборку.
Марк Фукс
Израиль, Хайфа - at 2012-02-18 17:47:48 EDT
С большим интересом прочел стихи и маленькое вступление
Л. Алон.
Спасибо.
Особая благодарность за помещенное фото В. Баткина. Следуя подсказке Л. Алон, попытался, сравнивая два портрета, проследить за переменами, произошедшими с поэтом. Как изменение внутреннего мира отражается на внешности! Тема.
М.Ф.