Дядя Сема
Отрывок из повести «Мы на Солянском проезде»
Жили мы в самом центре Москвы, на третьем этаже трехэтажного дома №3 по
Солянскому проезду, неширокой улочке длиной в 2-3 дома между Солянкой и
площадью Ногина. Бывшей Варварской, а теперь, кажется, Славянской площадью.
Мама деликатно (и педагогично) говорила про наш дом – бывшая гостиница.
Коридорная система, номера на дверях комнат и еще много мелких примет говорили,
что это действительно была гостиница. Но вовсе невысокого разряда, хотя и в
самом центре. То, что в те времена называлось «номера». Т.е. не то, чтобы
совсем публичный дом, но не то, чтобы и нет.
В комнатах деревянная филенчатая перегородка, примерно на полметра не
доходила до потолка и отделяла основную, светлую часть. Оставшуюся часть такая
же перегородка делила на прихожую с кафельной (до потолка) печкой-«голландкой»,
и чуланчик, наверно, метров 4-5 квадратных. Он назывался «заперегородкой». Ну,
как говорят «заграница». Вся площадь «номера» была (откуда-то всплывает число)
примерно 20 квадратных метров.
Очень много лет спустя, наша Светка заочно, по Интернету, из своей Канады
заказала нам, т.е. своим маме и папе, живущим в Израиле, гостиничный номер в
Париже. В самом центре, недалеко от Оперы. Видавший виды дом стоял на узенькой
Рю де Прованс. Улочка удачно выходила на магистральную улицу Лафайета, рядом с
Бульваром Османа. Вошли. И на нас как бы пахнуло
Солянским проездом. Прогресс,
конечно, был виден во всем: перегородки, отделявшие прихожую и «заперегородку»,
были уже настоящими, до потолка, стенами. В «заперегородке» были уже
канализованные «удобства», сидячая ванна и душ. В коридоре, маскируя дефекты
пола, лежала ярко-красная дорожка. В номере напротив (через узкий двор-колодец)
жили марокканского вида мужчины. Звучала французская и, кажется, арабская речь.
А все остальное было трогательно похоже. Прогресс был еще в том, что огромное,
занимающее почти всю небольшую комнату, ложе (даже неловко сказать «кровать») с
неудобно-мягким матрасом (особенно, если хочешь не лечь, а сесть), было
застелено под простыней листом полиэтилена. По понятным технологическим
причинам. Для пущей прочности и надежности полиэтилен был толстый и жесткий. На
прикосновение отзывался громким хрустом. У нас это почему-то вызывало
неудержимый хохот независимо от времени суток. Многоопытные парижане, толкуя
это по-своему, немало, наверно, дивились особенностям секса у этих израильтян.
А на Солянском в конце длинного коридора был один на все 19 номеров
водоразборный (и умывальный) кран и, за поворотом на «черный ход», 3 кабинки,
как тогда говорили, уборных.
Кухни не было, и около каждой комнаты в нешироком безоконном коридоре стоял
столик, на нем гудел примус, коптила керосинка. Рядом хлопотала хозяйка.
Солянский проезд и вправду был в самом центре Москвы. Сквозь эту улочку
шел, как я понимаю, мощный поток транспорта из Замоскворечья в Центр, и
разветвлялся уже у Ильинских ворот и площади Дзержинского (Лубянской). Налево –
к Театральной, Пушкинской, Петровке, Неглинной, направо – по Лубянке,
Мясницкой, Маросейке.
На 1 Мая выход со стороны Солянки на Солянский проезд – кратчайшую дорогу в
Центр – был открыт только для демонстрантов. Не пропуская посторонних, стояла
«цепь» милиционеров. А по мостовой, затопляя и тротуары, шел густой поток
празднично одетых демонстрантов с музыкой, песнями, а при остановках медленного
движения – с танцами и незатейливыми играми. Жители Солянского (и взрослые!)
участвовали пассивно, лежа на подоконниках, подложивши под себя подушки. Но это
в праздники. В будни более десятка трамвайных маршрутов, грузовой и легковой
транспорт почти круглые сутки, с небольшим ночным перерывом, до отказа
наполняли замощенную булыжником улочку своими децибелами и выхлопами.
Трамвайные вагоны с ходу брали крутой поворот с неширокой Солянки на еще более
узкий Солянский проезд. Металлический визг и скрежет зажатых рельсами колес
покрывал все. И оглушительно звонили вагоновожатые. По их инструкции так
полагалось при крутом и опасном повороте.
На все это и выходило окно нашей комнаты.
Поворот действительно был опасный. Прошло чуть ли не 70 лет, но помню,
видел из окна, как на мостовой (тогда не говорили «на проезжей части») в крови
лежал человек. Он молчал, но часто-часто дергал согнутой в колене ногой. Потом
проезд заасфальтировали. Помню большие черные котлы с «варом» (из него,
остывшего, можно было делать шарики) и рабочих, стоящих на обмотанном тряпкой
колене с деревянными гладилками для асфальта в руках. Котлы за ночь не успевали
остынуть и в них, рассказывали, ночевали беспризорники. Позже появились катки
для укладки асфальта, но тротуары все равно асфальтировали вручную. Еще позже,
за несколько лет до войны, в углу дома напротив пробили проход для пешеходов и
проезжую часть расширили за счет тротуара. Но ведь и транспорта прибавилось.
Через несколько лет после войны трамваи заменили троллейбусами, и маме с папой
довелось немного пожить без скрежета и звона. Но по всем нормам жить там все
равно было невозможно, и многочисленных жильцов со временем переселили в новые
районы, а дом отдали под какие-то учреждения. Но никого из нас к тому времени
на Солянском проезде уже не было.
Положение дома в центре Москвы, почтовый адрес «Москва, Центр», наполняли
меня чувством явного превосходства, и действительно давало много. Хотя бы то,
что многие наши родные и знакомые, приезжая в Москву или проезжая через нее,
останавливались у нас. До Войны сквозных поездов из Ленинграда на Юг еще не
было. В Москве надо было делать пересадку. От поезда до поезда бывало, когда
несколько часов, а когда и больше суток. А кое-кто, может быть, специально брал
билет так, чтобы задержаться на сутки-другие. Москва, все-таки. Приезжали и в
командировки. Как-то так получалось, что, несмотря на тесноту и прочие бытовые
особенности нашего жилья, у нас, к нашей общей радости, иногородние гости были
не так редки. На ночь их укладывали на моем диванчике, на полу, а как-то,
помню, двое спали на столе. В доме, естественно, поднималась кутерьма. Особенно,
когда приезжал дядя Сема.
Начать с того, что полночи гости не спали из-за заоконного звона и скрежета
и эти же полночи хохотали по этому и другим поводам. Мама всегда смеялась очень
заразительно и неостановимо. Вслед за ней хохотали другие. Мама по-новому
заражалась уже от них. Короче – спал я уже в школе.
Много и весело рассказывал дядя Сема. Запомнилось, как к ним в воинскую
часть приезжал Ворошилов. По поводу приезда наркома (народного комиссара, так
тогда называли министров) был устроен банкет. Но краскомы (красные командиры,
офицеры, по-нынешнему) тогда, как официально считалось, водки не пили. На
столах стояли бутылки с нарзаном-боржомом, лимонадом или, в крайнем случае, с
сухим вином. Ворошилов оглядел стол и строго спросил: «И никто не пьет?» –
«никто, товарищ народный комиссар!» – «совсем никто?» – еще строже спросил
Ворошилов – «совсем, товарищ народный комиссар». И тут с дальнего конца стола,
где сидели младшие командиры, поднялся один с двумя кубиками в петлицах
(по-нынешнему – лейтенант) и отчаянно пробасил: «Я пью, товарищ народный
комиссар!» И весь вечер, сидя во главе стола, они вдвоем пили водку под
отчаянными взглядами поглощавших лимонад краскомов.
Ну и, конечно, запомнились ошеломляющие подарки дяди Семы, подарки не из
магазина, как всякий может, а прямо с себя. В его настоящем красноармейском
шлеме-буденновке с шишаком я даже ходил зимой в школу, классе во втором. Уж как
мама смогла сделать, чтобы взрослый шлем держался на моей головенке
второклассника, не знаю, но восторгу моему не было конца. Да и восторгу всех
одноклассников – такой невозможно прекрасный подарок был выше всякой зависти. А
настоящий красного цвета перочинный нож с двумя лезвиями, отверткой, шилом,
консервным ножом и штопором! Сегодняшним мальчишкам даже понять невозможно, что
это для меня было! Подаренный школьнику сегодня ноутбук не произвел бы,
возможно, такого эффекта. А взрослая авторучка, когда вокруг писали
«вставочками» и жива была память о чернильницах-непроливайках! Кожаная
командирская полевая сумка сейчас в Израиле. Она здорово потрепана – я ходил с
ней школу, а потом и в институт, ездил на железнодорожные изыскания. Но не
выбрасывать же! Сохранился и широкий командирский ремень. Я много носил его
поверх гимнастерки в эвакуации, а потом и в институте. Гимнастерка тогда мне
досталась откуда-то хорошая, суконная. Она сначала была очень длинная. Но со
временем, когда под мамиными руками длина постепенно уходила на ремонт
протертых на локтях рукавов, стала уже только на полторы ладони выглядывать
из-под ремня. Но из-под какого ремня! И это делало ее неотразимой.
Младший и любимый мамин брат Сема жил в Ленинграде. Насколько я знаю, он
мальчишкой прибился к красноармейскому отряду, да так и остался в армии. Году,
наверно, в 38-м мы приезжали в Ленинград. Смутно помню явно больше, чем
двухкомнатную квартиру с очень высокими окнами и неправдоподобно высокими
(запомнил!) белыми филенчатыми дверями. У дяди тогда в петлицах было 3 «шпалы».
Примерно полковник, по-нынешнему. Но тонкость была в том, что был он не
полковник, а имел звание полковой комиссар, т.е. политработник, как тогда
говорили.
Перед Финской войной дядю перевели в Карелию, в город Кандалакшу. С большим
повышением. Он получил четвертую шпалу, звание дивизионного комиссара и
должность начальника политотдела горно-стрелковой дивизии. Я пишу «с большим»,
потому, что это было уже качественное изменение, как бы генеральское звание.
Хотя формально генералы появились позже. Во время Финской войны он прославился
какой-то отчаянной храбростью, лично кидался в самые опасные места, и даже был
представлен к «Герою». А дальше, по разным рассказам, было так: Дивизия, в
которой он служил, выступила, имея целью перерезать Финляндию на две части в
наиболее узком месте. Такой был план командования. Но, вместо этого, дивизия
попала в окружение, залегла под огнем и выйти не могла. В решающий момент
комиссар, совсем как в Гражданскую, схватил знамя и, во главе сотни
добровольцев, побежал (ему было лет 35-37) со знаменем на прорыв. Окружение
прорвали. Тогда стояли большие морозы, и высшие командиры были одеты в светлые
полушубки, чем отличались от остальных военнослужащих. Никто же не рассчитывал,
что они непосредственно будут участвовать в боевых действиях. Финские
"кукушки" (снайперы) охотились, конечно, за такими целями. Один из
таких "кукушек" тяжело ранил дядю Сему. Его вытаскивал с поля боя не
то ординарец, не то командир. Пока тащил, в злосчастный белый полушубок попала
вторая пуля. Было это 2-го февраля 1940-го года. Похоронен дядя Сема где-то
около финской границы. Много лет спустя, Алик, мой двоюродный брат, сын дяди
Семы, получил письмо от местного краеведа. Тот нашёл могилу его отца и написал
статью в какой-то журнал. Краевед связался с Аликом, Алик ему ответил, много
лет хотел поехать вместе с сестрой, но что-то не получилось. Вместе с дядей
Семой в этом бою сражался и, кажется, погиб тогдашний председатель
Ленинградской писательской организации, писатель Чумандрин. Дядя Сема был
представлен к званию "Герой Советского Союза", но награжден был
посмертно Орденом Ленина. Не то потому, что «Героев» тогда посмертно не давали,
не то потому, что дивизия все-таки была в окружении. Тот, кто вынес его с поля
боя, был награжден Орденом Боевого Красного Знамени. Такой мы и знали эту
историю.
Дядю Сему мама любила как-то особенно. Они оба были младшие в неведомой мне
семье, связаны какими-то общими, неизвестными мне (а, может, и никому больше)
воспоминаниями. Мама звала его почему-то Артеш. Помнится, это будто бы было
связано с каким-то заводом Артема, где дядя Сема, кажется, сколько-то работал. А
может, я что-то путаю – как узнать? После его гибели, в каждый день рождения
брата, на буфет, прислонивши к вазе, мама ставила его фотографии. Одну запомнил
хорошо – с женой, тетей Аней, и ее сестрой Фаней. Тетя Аня, выйдя замуж, вполне
современно фамилию не меняла. После дядиной гибели так и оставалось. Мама
совсем случайно узнала об этом, и тетя Аня сразу взяла фамилию Тагер.
Всю оставшуюся жизнь мама так и не смогла смириться с гибелью брата. Помню,
мы куда-то ехали поездом. Пошли пообедать. Пока обедали, в вагон-ресторан шумно
и весело вошла компания – несколько молодых генералов. Мама разрыдалась. Какой
тут обед.
Много лет спустя, приехал я в Москву уже из Израиля. Стал подробно
расспрашивать Алика. От него и узнал, что Лена (старшая), Роза (моя мама) и
младший Сема были детьми от второго брака моего деда в городе Дисна, что в
Западной Белоруссии. А от первого было несколько сыновей. Алик вспомнил, что до
Войны, после присоединения Западной Белоруссии, к ним в Ленинград приезжали
какие-то здоровые мужики с бородами. Они, возможно, были нашими родственниками.
Может быть и дядьями. Была ли какая-нибудь связь с ними у мамы – не знаю. Сейчас
все это, увы, не имеет значения. Чей-то знакомый после Войны был в Дисне –
евреев там уже не было.
А еще Алик рассказал, что у его отца в Кандалакше был большой конфликт с
Первым отделом штаба дивизии. И Главное Политуправление (ГлавПУР РККА) тянуло с
утверждением присвоенного звания.
И вдруг меня как током ударило:
Перед Финской войной шел 39-й год. Уже не 37-й, но вполне еще 39-й. Все
годы Большого террора и раньше, годы «чисток» поменьше, дядя Сема пережил на
своих комиссарских должностях. Он не только ближе многих, но, по должности,
совсем близко видел, как «очищали» армию, и лучше других мог представить себе,
что может означать задержка с утверждением звания. Что может ожидать его, а
потом жену и двоих детей.
Вот, может быть, где пружины известной с «довойны» истории. Причины
отчаянной и, казалось, безрассудной смелости комиссара. Дивизионного комиссара,
не утвержденного в звании Главным Политуправлением РККА. Подчеркиваю, это
только мое предположение, никаких доказательств у меня нет, но сказать об этом
– должен.
А сын его, Алик, учился всегда очень хорошо. За всю жизнь, говорят, не имел
в школе другой отметки, кроме пятерки. И в институт после Войны поступал не
только с отличными отметками, но, много важнее, с прекрасными «анкетными
данными». Как сын героя-комиссара, а не, не дай Бог, «врага народа». Поэтому,
пройдя все многочисленные проверки, был он принят на «атомный», только открывшийся
тогда, факультет Ленинградского Технологического. Там студентов «засекречивали»
чуть ли не со второго курса. По престижности факультет сразу стал едва ли не
выше тогдашних вершин – Института международных отношений и даже кинотеатральных.
На факультете и учили и учились хорошо. «Да у нас в группе – рассказывал Алик –
если кто-нибудь начинал хватать четверки, его просто переводили на другой
факультет. И в группе кроме девчонок и фронтовиков все – Сталинские
стипендиаты». Не забуду, как году в 48-м шел по Невскому в компании девяти (!) Сталинских
стипендиатов и они (на Невском!) хором пели: «Служил на заводе
Сергей-пролетарий, Он в доску был отчаянный марксист…» и, хуже того, «Глядю,
упа-ал са стенки Карлма-арксава-ай па-артрет…» А у меня пальцы в туфлях поджимались.
Но – ничего не случилось. То ли в Ленинграде было полегче, чем в Москве,
топтунов было меньше, то ли указание было – эту, отобранную по зернышку и
позарез нужную элиту, не трогать по пустякам.
Диплом Алик, насколько помню, делал в Москве. Мы хорошо подружились и много
бывали вместе. Алику, наверно, было интересно со сверстником из совсем другого
круга. Он говорил мне, что жена, конечно, может оказаться любой специальности,
но друг у него может быть только физик. А женой стала Таня, девушка из своей же
институтской группы, физик. И женой стала и другом.
За время диплома или по материалам своего диплома Алик написал статью и
послал ее какому-то очень большому физику. Если не ошибаюсь, Франк-Каменецкому.
Прочитавши статью, тот предложил Алику встретиться. Насколько понимаю, это было
вовсе не тривиально и вообще – большая честь. Тут на беду Алик заболел ангиной.
Но какая уж тут ангина, когда Франк-Каменецкий! Алик сбил температуру холодным
душем и пошел. Это было, наверно, здорово.
Потом Алик попал по распределению в сверх-закрытое подмосковное Фрязино,
стал доктором наук, основал и возглавил новое научное направление и
лабораторию. Как я прочитал где-то, занимался «лавинно-пролетными диодами» и
был основоположник СВЧ-электроники. Получил Ленинскую премию.
Премия премии рознь – сказал мне уже в Израиле один почтенный физик, когда
узнал, что я двоюродный брат того самого Тагера – бывают премии за удачные
решения и находки, а Александр Семенович – открытие сделал!
Недаром отдал свою жизнь дядя Сема на том, вовсе ненужном ему, финском
снегу.
Да будет благословенна его память.
Добавлю, что младшая дочка дяди Семы, Марочка, окончила институт, много и
успешно работала, вышла на нищенскую пенсию, а сейчас с мужем (детей у них нет)
живет в небольшом городке под Берлином. В бесплатной квартире, на немецкое
пособие. Она серьезно болела, и я очень подталкивал их к отъезду. Германия
приняла их, Марочке сделали операцию и сделали хорошо. После операции дали
более удобную и тоже бесплатную квартиру с лифтом.
Мы с женой живем в Израиле и не уедем отсюда. Это наш выбор. Продуманный
после отъезда Светки в Канаду, и осознанный.
Но Марочке здесь было бы тяжело. А в того, кто ее осудит, я бы, как
говорится, бросил камень.
Приложение
Ненормативная лексика
В дошкольное мое время в Москве много грузов перевозили на лошадях –
здоровенных битюгах-першеронах, запряженных в большие подводы-платформы. С
ручным тормозом, шикарно, по тем временам, выглядевшим. И на резиновых шинах. Какие-то
грузы привозили куда-то, наверно, поблизости и подводы часто стояли на нашем
Солянском проезде. На другой стороне улицы. Мимо них няня водила меня в
«деловой двор» – зеленый садик, каким-то чудом сохранившийся в глубине квартала
на той же стороне. Рядом с бывшим доходным домом.
Как это началось, сейчас и не вспомнить, но факт остается: Ухоженное дитя
лет, наверно, пяти, в бархатных коротких штанишках с перламутровыми пуговицами
(был такой костюмчик) и при няне, громко беседовало с возчиками, восседавшими
на высоких козлах со спинкой. Беседа велась (к огромному обоюдному
удовольствию) с помощью, как сейчас принято говорить, ненормативной лексики. А
попросту – матом. Обмирающая няня сгорала где-то рядом, прохожие тихо
веселились. Долго это оставаться в тайне от родителей не могло, и папа призвал
меня к беседе. Надо сказать, что телесных наказаний с применением ремня и т.п.
предметов в нашем прогрессивном доме быть не могло, но получить рукой по
верхней или срединной части тела можно было вполне. Не помню, чтобы было
больно, но обидно – до чрезвычайности. Еще хуже бывали словесные «выволочки». Так
что предстоящая беседа вовсе меня не радовала. Однако беседа пошла совсем
неожиданно. Весь разговор столько раз пересказывался, что, вероятно, могу
передать его достаточно точно. Папа спросил – знаю ли я значение
употреблявшихся слов. Выяснилось, что в общих чертах знаю. И вот тут папа
огорошил вопросом – какое отношение к непосредственной теме разговора с
возчиками имеет упоминание различных частей тела и физиологических отправлений,
из которых некоторые были мне не полностью ясны. Вопрос поставил меня в тупик.
Действительно, какое?! И тут папа объяснил, что для людей с малым запасом слов
именно такие слова выполняют специальную служебную функцию. Произнесенные с
разным выражением, они, так или иначе, заменяют недостающие слова. Это было
очень интересно! И дальше был вопрос – а у тебя есть достаточный запас слов? В
свои полные (или не полные) пять, я с убежденностью ответил, что, конечно,
есть. Тогда зачем? Этот вопрос меня доконал, и беседы, как оказалось, хватило
очень надолго. Может быть, на всю жизнь, если не считать небольшого перерыва в
первые годы работы на стройке. Да и там довольно скоро сообразил, что если есть
реальная власть, то мат не нужен и много больший эффект получается, если
поступаешь не как все. И когда работал уже начальником участка, то все знали:
когда Электрон начинает говорить совсем тихо и, не дай Бог, переходит на «вы» –
дело дрянь.
К этой истории примыкает и другая. Во время моего студенчества, папа пару раз брал меня на «халтуру» на полевые изыскания. «Халтура» – т.е. дополнительная работа для приработка, но не в смысле «плохая работа». В войну я работал на железнодорожных изысканиях, дело это знал и, сверх того, в институте «проходил» геодезию. Полевые изыскательские работы всегда проводятся летом. А тут, сейчас уже не так важно почему, пришлось по делам, связанным с давними изысканиями, приехать вдвоем с папой зимой в глухую деревушку. В Курганской, помнится, области под Уралом. В то время я уже после института работал на стройке в Челябинске, а папа приехал из Москвы. По приезде в деревушку, как могли быстро справились с делами, и засветло отправились в соседнюю деревню. Дали нам санки с симпатичной лошадкой и довольно крупного возчика к ним. Было не особо холодно, солнце ярко светило. В санки (поглядевши на нашу городскую одежку) накидали сена. До нужной деревушки было (по карте) недалеко – и мы весело поехали. Неспешные разговоры, полулежа под скрип полозьев в сверкающей безлюдной снежной степи. Кайф, как сказали бы теперь. Примерно через час с лишним, мы обнаружили, что возчик наш не несколько странен, как нам сразу показалось, а здорово пьян. Когда он стал петь, мы, сперва, даже обрадовались – «экзот». Но постепенно из его песен стала ускользать мелодия, а затем, понемногу, и слова. Потом что-то внутри у него сощелкнулось, и здоровенный наш возчик вдруг стал резко агрессивен. Компенсируя громкостью косноязычие, стал делиться намерением немедленно нас «порешить» (он выразился энергичнее), аргументируя тем, что ему ничего за это не будет. И все это на маленьком пространстве санок, бойко поскрипывающих по снегу в наступающей темноте. Аргументация возчика не показалась нам убедительной, и я его несильно толкнул. Он мягко упал в сено и сразу отключился. Лошадка продолжала бежать довольно резво. В легком и приятном возбуждении от пережитого, мы продолжали разговаривать, полагая, что лошадка знает, куда бежать. Из разговоров память сохранила в какой-то связи разговор о рифмах: «нога-курага», мол, рифма неинтересная, а вот «нога-уркаган» – совсем другое дело. И тоже в какой-то связи папа показал мне созвездие Ориона с трехзвездным его поясом. Луны не было, и созвездие очень ярко сияло на черном небе. С тех пор (а прошло уже больше 50-ти) всегда вспоминаю папу, когда увижу Орион с его поясом. И все бы хорошо, да вот лошадка стала заметно замедлять ход. Понукание, дерганье вожжами и даже кнут, который я, после некоторых колебаний, применил, оказывали действие слабое. И, главное, кратковременное. Потом лошадка стала совсем. Заблудилась? Из худ. литературы каждый точно знает, что на дороге снег плотнее и определить, не сбились ли санки с дороги – очень просто. Но проселочные дороги здесь явно никогда не расчищали. После снегопада и метели привычные лошадки накатывали их заново, а в городских туфлях везде было одинаково по колено. Да и что бы дало нам знание, что сбились с дороги? Возчик был живой и дышал. Это было хорошо заметно по запаху. Но ни на какие попытки вступить в контакт не реагировал. Было очень тихо.
То ли от размышлений о волках или о том, что к утру обычно холодает, то ли
интуитивно, я негромко произнес известную русскую трехчленную идиому. И чудо –
лошадь двинулась! Не глядя на папу, я повторил погромче – лошадь пошла!
Эге-гей, заорал я, вскочивши, и добавил еще многое, всячески избегая глядеть на
папу. Лошадь, услышав знакомое и родное, побежала прежней хорошей рысью. А по
ночной степи далеко разносилось упоминание (в самых причудливых сочетаниях)
различных частей тела и физиологических отправлений, которые к этому времени были
мне уже неплохо ясны. Потом вдали показались огоньки деревни, лошадь
припустилась быстрее, и я перестал орать. Все это время папа не сказал ни
слова, а я старался не встречаться с ним глазами. В деревне нас уже ждали. Мы
переночевали в тесноватой избе. Вместе с нами и хозяевами ночевал теленок и еще
какая-то живность, а простор и свежий воздух остался за толстой бревенчатой
стеной. Но, после всего, мы к нему как-то и не стремились.
Утром, закончили дела и на попутке выбрались к железной дороге. Ехали, помнится,
лежа в кузове машины, перевозящей зерно. Это было мягко, сверху (дело было в
марте) пригревало солнышко. И прекрасно было все.
После той ночи папа прожил еще больше 10-ти лет, но никогда никакого упоминания о ней не было. Ни в какой форме. Этой ночи не было.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2386
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer3/Dobruskin1.php - to PDF file
Комментарии: