Игорь Юдович

Об Американской Конституции, Верховном суде Соединенных Штатов и о евреях в нем

(продолжение. Начало в №8/2011 и сл.)

Четвертая часть

...Чем века подходят ближе,

тем трудней о них писать

А. Городницкий

В последней части моих заметок я хочу рассказать о Феликсе Франкфуртере, третьем еврее в Верховном суде Соединенных Штатов. Вторым, с марта 1932 по июль 1938, был Бенджамин Кардозо, сефардский еврей из португальских маранов, которого Президент Гувер назначил на место ушедшего в отставку Оливера Холмса. Кардозо умер, пробыв в Суде только шесть лет и не успев за эти годы оставить существенную память. Большинство его юридических достижений были связаны с восемнадцатью годами в нью-йоркском Федеральном (апелляционном) суде ("United States Court of Appeals for the 2nd Circuit"), который по неофициальному статусу, принятому в то время в среде американских юристов, являлся главным апелляционным судом в стране. С января 1927 года до назначения в Верховный суд Кардозо был его Председателем. Авторитет Кардозо среди юристов был настолько высок, что Гувер выдвинул его в члены Суда в нарушение всех неписанных правил того времени: в Суде уже было два представителя от Нью-Йорка, был один еврей и был один открытый антисемит, Джеймс МакРейнольдс, который заявил, что никогда не станет сотрудничать с «еще одним евреем» - и честно выполнил обещание.

Бенджамин Кардозо

В отличие от Брандайса, Кардозо был человеком не общественным, никогда не проявлял социальной активности, был практически неизвестен за пределами сообщества юристов и, может быть, по этой причине был одинаково уважаем и консерваторами и либералами. Выдвижение демократа Кардозо республиканским Президентом в Верховный суд было практически единодушно поддержано Конгрессом, Сенатом, средствами массовой информации и юридической общественностью. Его утверждение Сенатом было чистой формальностью и заняло всего несколько часов. Кардозо остался в памяти своими кристально ясными юридическими решениями, значительным усилением внимания к Десятой поправке и поддержкой – обычно в качестве диссидента – решений Брандайса и Стоуна, оставшихся двух либералов в Суде.

Феликс Франкфуртер был совсем другим человеком. Социальная активность для него была совершенно естественной частью жизни, как способность дышать. Даже больше - для него вовлеченность в широчайший спектр юридических, социальных, общественных и, не в последнюю очередь, политических процессов была самим смыслом его жизни. Вряд ли можно вспомнить другого известного человека и высочайшего профессионала в своей области с большим желанием и умением «лезть не в свои дела». Или, как однажды не очень вежливо сказал Холмс, с «фантастической способностью совать свой нос везде, где ему заблагорассудиться». И уж совсем трудно представить кого-либо с таким невероятным уровнем жизнелюбия и положительной энергии, которой он щедро делился со всеми попадавшими под обаяние его личности. «Франкфуртер был совершенно неистощим в своей энергии, в своей любознательности; от него сыпались искры, как от перезаряженного аккумулятора.... За всеми его «искрящимися» персональными качествами скрывался глубоко эрудированный человек, источник широчайших юридических знаний, знаток различных подходов в государственной политике, стремящийся к росту стандартов служения на пользу обществу».

Его личная дружба с Франклином Рузвельтом открывает нам много неожиданного в характере одного из самых противоречивых американских президентов. Его влияние на Рузвельта, обычно преувеличенное историками, тем не менее, как мне кажется, в один короткий промежуток времени оказалось реальным и сыграло очень важную роль в направлении New Deal, программы вывода страны из разрухи Великой Депрессии. В решающие месяцы обдумывания, конкретной разработки и принятия многочисленных законов первого срока президентства идеи Феликса Франкфуртера и – особенно - Брандайса, доведенные до Рузвельта Франкфуртером, стали, как мне кажется, главным заслоном вполне вероятному развитию страны по социалистическому пути.

Большую часть жизни Франкфуртера связывала личная дружба с Брандайсом. Трудно, невозможно представить, чтобы Брандайса в глаза и за глаза кто-либо, кроме членов семьи, мог назвать «Луис». Франкфуртер же очень часто и для друзей и для врагов, для близких и для едва знающих его, был просто «Феликс». Феликса или любили или ненавидели, ничего между.

Ниже – моя попытка рассказать о нескольких важных эпизодах его жизни.

Феликс

О Феликсе будет достаточно мифов – и сказано и написано.

Он вполне достоин, чтобы сказать о нем правду.

Дин Ачесон в письме Александру Бикелю

-1-

Дороги, которые мы выбираем

В 1917 году соседние кабинеты величественного State, War and Navy Building, что по соседству с Белым домом в Вашингтоне, занимали два человека одного тридцатипятилетнего возраста, начавшие свой путь в коридоры власти с совершенно разного, несопоставимого первоначального уровня.

Один из них был заместителем министра Военно-Морского флота и принадлежал к высшей государственной бюрократии по самому факту своего рождения. Предки его отца, выходцы из Голландии, поселились Нью-Йорке еще когда его называли Новый Амстердам, родословная матери приводила напрямую к Mayflower; его дальний родственник только недавно был Президентом Соединенных Штатов – и очень приличным президентом, женат он был на любимой племяннице бывшего президента. Он последовательно закончил одну из самых престижных частных школ Америки - Гротон, Гарвардский университет и юридический факультет Колумбийского университета. По своим аристократическим манерам, при своем росте около 1,88 метра и атлетической фигуре отличного пловца, он почти всегда выделялся в любой мужской компании.

Второй был Председателем Совета по урегулированию отношений с профсоюзами во время войны (War Labor Policies Board) – должность чуть повыше должности первого (первый был рядовым членом Совета, представителем от своего министерства. Все представители от других министерств тоже были в ранге заместителей министра). Он был сравнительно свежим эмигрантом из Вены, приехавшим в Америку в 12-ти летнем возрасте, говорил с некоторым акцентом, был в недавнем прошлом совсем бедным, учился в обычной городской школе на нижнем Ист-Сайд Нью-Йорка, потом, так ее и не закончив, поступил в бесплатный Городской колледж, зарабатывая себе на жизнь мелкими подработками. Там же в Нью-Йорке посещал вечерние бесплатные юридические классы местного университета. Потом совершенно случайно, по совету товарища, подал документы на юридический факультет Гарвардского университета. При этом был настолько беден, что ожидал последней зарплаты только для того, чтобы было на что перебраться в Кембридж – из-за этого появился на факультете только через неделю после начала занятий. Роста он был совсем небольшого – около 1,65 метра, комплекции самой обыкновенной, далеко не атлетической. Ко всем этим мелким недостаткам добавлялся один большой, связанный с очень характерной фамилией.

Оба они достигли своего высокого положения двигаясь, казалось бы, непересекающимися путями. И у каждого были свои большие странности в выборе политического направления. Первый, которому, вроде бы, следовало двигаться по проторенному пути знаменитого родственника, президента-республиканца, тем не менее, в самом начале своей карьеры стал демократом. Надо, правда, отметить, что это было в традициях семьи. Второй, которому по происхождению и по идеологическим предпочтениям был прямой путь в Демократическую партию, стал высокопоставленным функционером-республиканцем, впрочем, в дальнейшем доказавшим свою полезность и в администрации Вильсона, президента-демократа.

Первого звали Франклин Делано Рузвельт (в дальнейшем – ФДР), второго – Феликс Франкфуртер (ФФ), и были они старыми приятелями, тогда еще, впрочем, не друзьями.

Даже для Америки такое приятельство не было характерным.

Надо с самого начала сказать, что ФДР обладал редким талантом: он не только всю жизнь привлекал к себе умных и инициативных людей, впрочем, далеко не всегда при этом отдавая им предпочтение в реалиях политической борьбы и еще реже вводя их в свой очень узкий круг близких людей, но и исключительно умело использовал сложившиеся приятельские и дружественные отношения на пользу себе и делу, которому служил. Что касается ФФ, то у него, кроме всех несомненных способностей, был просто гениальный дар общения, он, как мало кто, мог разбираться в людях, выбирать самых талантливых и, используя свои связи, умело продвигать их все выше и выше, без тени смущения напоминать сильным мира сего о своем существовании, оказываться им полезными в самую нужную минуту и сохранять дружбу и привязанность этих людей на долгое время. Тем не менее, сам тот факт, что они оказались в одном узком кругу, требует некоторого объяснения. Понятно, что заслуга в этом была полностью на стороне ФФ.

Когда с опозданием на неделю ФФ попал на первую лекцию в Гарварде, то по его собственным словам «первый день в классе был днем самого интенсивного страха в моей жизни: я оглянулся по сторонам и увидел, что все вокруг были выше меня». Слова «выше» надо понимать не только буквально. Юрфак Гарварда был местом пестования самых способных молодых людей американской англо-саксонской элиты, очередной ступенькой наверх для будущей высшей государственной и бизнес иерархии. Соревноваться с ними в статусе, богатстве, связях, перспективах будущей жизни можно было только одним единственным способом – оказаться в учебе на две головы выше. В свое время это сделал Луис Брандайс, в 1906 году повторил ФФ, закончив Гарвард первым в классе, лишь немного уступив лучшим в истории оценкам Брандайса. Попутно, что значило очень много внутри юридического сообщества, на последнем курсе он был избран редактором Harvard Law Review. Уже в студенческие годы его способность четко и ясно аргументировать свои мысли и – особенно – страсть к диспутам, в том числе с профессорами, стали гарвардской легендой. С точки зрения юриспруденции, оставляя пока в стороне его юридическую философию, аргументация, интенсивность, с которой он выражал свою точку зрения, всегда оставались его самым сильным качеством. Но юриспруденция не стала его «любовницей», как это произошло с Брандайсом. У ФФ, наверно, был слишком непоседливый характер для постоянной усидчивой работы, его с самого начала манил большой мир, прежде всего - мир политики, ему все время хотелось «пробивать лбом» очередную стену, казалось, намертво возведенную вокруг него обстоятельствами рождения. Как пишет один из историков, «ему слишком нравились живые люди и живая жизнь». Мир юриспруденции для него был слишком тесен.

Закончив Гарвард, он вернулся в Нью-Йорк и нагло подал свое резюме в одну из самых престижных юридических фирм на Уолл Стрит. Фирма, как и все аналогичные, евреев на работу не брала. Это был неписанный закон. Заручившись рекомендательными письмами гарвардской профессуры и нескольких известных юристов, он все же попал на интервью. Ему предложили работу при условии смены фамилии на «что-либо более приличное, не такое странное». Он подумал и отказался, сославшись на то, что он уже «привык» к ней. На работу его, тем не менее, взяли.

Через год подвернулась первая, как потом выяснилось, большая удача. Выпускник Гарварда, известный и уважаемый либеральный юрист Генри Стимсон, назначенный Президентом Теодором Рузвельтом на должность Федерального окружного прокурора города Нью-Йорк, предложил ФФ стать одним из своих заместителей. (Федеральным окружным судьей Нью-Йорка примерно в то же время был назначен Лернед Хэнд, один из тройки-пятерки самых выдающихся американских юристов двадцатого столетия; дружба ФФ и Хэнда начнется именно тогда). Стимсон был полон идей радикального переустройства всего городского юридического «хозяйства», ему нужны были энергичные помощники. Это было серьезное решение для ФФ, совсем незадолго до этого впервые в жизни получившего материальную независимость. Согласие перейти на государственную службу означало существенное сокращение доходов. Интересен и характерен для ФФ был подход к решению – он попросил совета у декана юрфака Гарварда и нескольких известных юристов, с некоторыми из них он совсем не был на короткой ноге. Не удивительно, что в середине Эры Прогресса желание служить стране, а не частным интересам Уолл Стрит, было горячо поддержано. Не помешало и то, что у этих людей появилась возможность освежить в своей памяти фамилию Франкфуртер.

Новое место работы географически находилось на 44 West Street, как раз напротив престижного гарвардского клуба, места встреч выпускников Гарварда. Понятно, что ФФ почти ежедневно забегал туда позавтракать и повидать знакомых. Один из них, Гренвилл Кларк, соученик Рузвельта по Гарварду и Франкфуртера по юрфаку Гарварда, познакомил ФФ с ФДР, который в размышлениях о дальнейшей карьере отсиживал свой срок в одной большой юридической фирме, тоже на Уолл Стрит. Это была вторая большая удача в жизни ФФ. Впрочем, это было удачей и для ФДР.

Дальше их карьерные и политические пути резко разошлись. ФДР баллотировался от Демократической партии в сенат штата Нью-Йорк и легко выиграл выборы. ФФ под влиянием Стимсона стал республиканцем и горячим сторонником прогрессивных реформ Теодора Рузвельта. В том же самом 1910 году, когда ФДР начал свою политическую карьеру в сенате штата, как демократ, Стимсон боролся за место губернатора штата, как кандидат-республиканец. Руководителем своей предвыборной компании он выбрал ФФ. Это был не лучший год для республиканцев в Нью-Йорке и Стимсон проиграл. Но ФФ приобрел не только опыт политической борьбы, но и достаточно серьезную известность в Республиканской партии. Сам Теодор Рузвельт, выступавший в поддержку Стимсона, несколько раз разговаривал с ФФ и интересовался его мнением (позже ФФ с гордостью вспоминал, что однажды ТР на своей машине подвез ФФ с одного митинга на другой и они проговорили всю дорогу, около трех часов). Близость Стимсона к верхушке партии не осталась неоплаченной, и в администрации Президента Тафта ему была предложена должность военного министра (тогда министерство обороны называлось министерством войны и было отдельным от министерства Военно-Морского флота). Перебравшись в Вашингтон, Стимсон взял с собой ФФ в качестве личного советника. Поскольку такой штатной единицы не существовало, то должность ФФ называлась «главный юрисконсульт Консульского отдела военного министерства». Это была серьезная должность, требующая утверждения Конгрессом и связанная с многочисленными проблемами недавнего присоединения к США Филиппин, Пуэрто-Рико и Гуама. В качестве юрисконсульта ФФ несколько раз (шесть, по воспоминаниям ФФ) представлял интересы США в Верховном суде, оставив там очень хорошее впечатление – совсем немалое достижение для 28 летнего человека с «неприличной» фамилией.

Но даже это не было главным в будущем продвижении ФФ. Главным был круг людей, внутри которого он оказался, и дружба с которыми повлияла на всю его дальнейшую жизнь.

-2-

Общежитие на Dupont Circle

«Нам в юности нужна среда, серьезность и белиберда...»

Давид Самойлов

Вашингтон в те годы представлял из себя совсем небольшой, довольно неустроенный город, где вся жизнь была подчинена строгим правилам. Вечера проходили в почти обязательном социальном общении. В городе был десяток салонов похожих на салон «княгини Марьи Алексеевны», посещение каждого из них разрешалось только вполне определенному кругу людей, порядок мест за столом жен важных чиновников должен был соответствовать служебному положению их мужей, и нарушение порядка было причиной громких скандалов, долго еще волновавших министров и их заместителей. На этом скучном фоне ярким демократическим, либеральным и свободолюбивым пятном выделялся «молодежный салон» так называемого House of Truth.

Слово «truth» имеет много значений. Это и правда, и истина, и верность, и искренность, и даже один из синонимов Бога. Все эти смыслы объединил под крышей дома номер 1727 на 19-й Стрит Роберт Валентин, 40-летний верховный Комиссар по делам индейцев в правительстве президента Тафта. Он был одним из редких людей ренессансного типа: поэт, профессор Массачусетского технологического института, успешный продавец облигаций на Нью-йоркской бирже, последователь Фредерика Тейлора, отца современной теории организации производства, и при всех своих бизнес и политических достижениях – открытый и принципиальный либерал. Это было время больших перемен в стране. И больших надежд. В столицу хлынули молодые люди, которые, как пишут в одной статье, «по-новому смотрели на роль государства, на защиту прав работающих людей, на необходимость регулирования большого бизнеса и финансовых институтов, на охрану окружающей среды, на создание условий – и законов – которые не создавали бы преимущества некоторым за счет остальных (выделено – мной)». Среди этих людей были представители разной партийной принадлежности, различных специальностей, но больше всего было юристов и людей, так или иначе связанных с политикой. Когда жена и дочь Роберта Валентина по состоянию здоровья вынуждены были уехать из душного и не обустроенного Вашингтона, хозяин дома решил сдавать пустующие комнаты людям с близкими к нему интересами. Так достаточно случайно возникло самое знаменитое американское общежитие начала двадцатого века.

Первыми квартирантами стали ФФ и Винифред Денисон, оба юристы гарвардской школы, оба сотрудники военного министерства при Стимсоне и оба яркие либералы. Но не только – вся эта тройка была «агрессивно социальна». Вместе с еще двумя квартирантами, британским дипломатом лордом Перси и канадцем Кристи, работающим в министерстве юстиции, они открыли двери дома всем ярким и талантливым молодым людям Вашингтона, включая самых умных и красивых девушек, и – не только молодым. Главным условием был высокий интеллектуальный уровень гостей и приверженность либерализму. Сухого закона тогда еще не было и в доме всегда хватало приличной выпивки (лорд Перси был очень богат), что, несомненно, тоже привлекало гостей. Дом быстро стал центром интеллектуальной жизни Вашингтона и для иностранцев духом напоминал Латинский квартал в Париже. В непрерывных дискуссиях за столом с хорошими коктейлями, обычно приготавливаемыми ФФ (современники вспоминают, что некоторые члены Верховного суда особо ценили ФФ именно за эти коктейли), хозяева и гости не чурались никаких тем, но большей частью споры шли вокруг политики и законотворчества. «Почти каждый из интересных людей города... рано или поздно оказывался нашим гостем», - писал ФФ много позже. Среди гостей, например, был английский писатель Джон Голсуорси, американский скульптор Гатсон Борглем, который однажды смахнул посуду со стола и на скатерти нарисовал эскиз будущего монумента президентов на горе Рашмор.

Но, пожалуй, самыми интересными были два постоянных гостя, которые, скорее, принадлежали к поколению отцов и дедов: Луис Брандайс и Оливер Уэнделл Холмс. Последний, самый известный в то время член Верховного суда США, всегда появлялся в доме в окружении своих юных помощников, свежих выпускников юрфака Гарварда. Холмс, кстати, и дал дому его название. Он же однажды заметил одному из друзей: «Не могу дождаться вечера, чтобы почесать языком с Феликсом». Еще одна важная группа людей была частыми временными квартирантами дома во время их посещения Вашингтона. Это был Герберт Кроли (автор The Promise of American Life, книги, оказавшей огромное влияние на целое поколение. Кроли называют отцом американского либерализма) - основатель нового и сразу ставшего популярным нью-йоркского журнала The New Republic, редактор этого журнала Вальтер Липпман и их ближайшие сотрудники.

Дискуссии и обмен мнениями в присутствии таких зрелых менторов, как Холмс и Брандайс, позволяли молодежи тренировать свой ум, оттачивать свое мнение, проверять свои теории, достаточно быстро превращать их в статьи в либеральных газетах и журналах, прежде всего, в The New Republic, в юридические аргументы, в новые законы. Конечно, совсем не лишними были вашингтонские знакомства и хорошая репутация среди многочисленной вашингтонской бюрократии. Совсем скоро все они окажутся востребованы Вудро Вильсоном и особенно - Франклином Рузвельтом, лидерами нового американского либерализма в двадцатом столетии, и практически все из хозяев и постоянных гостей дома со временем добились заметного положения в американском обществе. Сейчас мы понимаем, что им, кроме очевидных талантов, очень повезло родиться вовремя, потому что, как тогда писал ФФ: «Пришло время для социальных движений, социальных реформ, пришло время после всех эксцессов [«Блестящего времени»] положить конец очевидной и кричащей жестокости и неравенству».

По общему мнению, центральной фигурой в House of Truth был Феликс Франкфуртер. Здесь он нашел себе жену, рыжеволосую красавицу Марион Денман, дочь протестантского священника.

Феликс и Марион Франкфуртер, недатированная фотография (Марион была на десять сантиметров выше Феликса)

Здесь же случилась третья, самая большая удача в его жизни – он обрел дружбу и покровительство Оливера Холмса и Луиса Брандайса.

-3-

Еврейский вопрос

Работая в военном министерстве, ФФ случайно чуть не стал Федеральным окружным судьей, гигантская должность для молодого человека любой национальности. В этом, как ни странно, был повинен русский царь Николай Второй. Однажды, не от большого ума, царь отказался принять нового высокопоставленного чиновника американского посольства в Петербурге только потому, что тот был евреем. Известие об этом сильно возмутило американское общество, стали громко говорить о необходимости расторгнуть недавно подписанное русско-американское соглашение. Конгрессмены-демократы, которые были в оппозиции, стали требовать решительных мер и попутно - более чуткого отношения к евреям-американцам. Президент Тафт (который, как мы знаем, очень не любил Брандайса, но был скорее филосемитом, впрочем, он потом помирился и с Брандайсом) решил срочно бросить кость и на подвернувшуюся освобождавшуюся позицию Федерального окружного судьи назначить еврея. Выбор пал на ФФ, который немедленно отказался (это станет обычным делом в жизни ФФ – отказываться от высоких предложений). «Я сказал Стимсону, – писал ФФ, – что, конечно, мне было бы лестно, если такая престижная должность досталась бы еврею, но мне было бы крайне неприятно осознавать, что она досталась ему только потому, что он еврей. Я помню, что сказал Стимсону – Президент Тафт играет с огнем, начиная разыгрывать такие карты».

ФФ был из обычной «соблюдающей» еврейской семьи, ребенком в Вене был органичной частью семейных религиозных праздников, предпочитая Пейсах, но по мере ассимиляции семьи в Америке все дальше уходил от традиции, пока, наконец, уже в нью-йоркские студенческие годы «закрыл за собой дверь синагоги и никогда уже не возвращался». После этого, до вовлечения в сионистские дела почти не задумывался о принадлежности к «племени». Но и не разыгрывал простачка в этом скользком вопросе, понимая, что религия играет большую роль в американской политической жизни. В его воспоминаниях есть такая история: «В ранние дни Первой мировой Фред Кеппель, Вальтер Липпман и я работали специальными помощниками военного министра Ньютона Бейкера. Вскоре секретариат министерства был завален письмами о том, что военный министр окружил себя евреями – Кеппелем, Липпманом и Франкфуртером. Понятно, что Кеппель был ирландцем. Когда об этих письмах узнал Липпман, он спросил меня: «А что такое еврей, в конце концов?» Я ответил: «Вальтер, я могу тебе дать рабочее определение: еврей – это человек, которого не евреи считают евреем» (от себя добавлю, что Липпман был настолько ассимилированным немецким евреем, что искренне не считал себя евреем вообще).

Но еврейский вопрос вскоре опять напомнил о себе. В 1912 году Тафт проиграл выборы и вместе с ним ушел Стимсон и другие республиканцы, с которыми к тому времени хорошо сработался ФФ. Республиканская карта оказалась бита, и похоже, что надолго. Встал серьезный вопрос: что делать дальше? Пока ФФ, продолжая работать на старой должности уже при демократах(!), списывался с друзьями в Нью-Йорке и подумывал о возвращении на «рядовую» работу, Винфред Денисон, его друг по общежитию, без ведома ФФ написал письмо на юрфак Гарварда с просьбой найти профессорскую должность для своего друга. «Вы знаете мое мнение о нем и что каждый здесь думает о нем, и вы знаете его сами. Он произвел потрясающее впечатление на Верховный суд. Председатель Суда и двое членов Суда с энтузиазмом рассказывали мне о его работе и я думаю, что остальные члены Верховного суда разделяют это мнение».

Сам ФФ не был уверен, что профессура в Гарварде это то, что ему нужно, не был уверен, что достаточно квалифицирован и, как обычно, спросил мнение Холмса, Брандайса и Стимсона. Холмс сказал - «да». Брандайс в своем типичном, без всякого юмора ответе высказался в том плане, что это дело Гарварда, а не ФФ разбираться с квалификацией претендента на профессорское кресло. Только Стимсон заметил, что «на периферии» ФФ будет скучно, поскольку ФФ привык быть «в центре всего». Все эти усилия и советы не отменяли того печального факта, что на юрфаке Гарварда не было свободной вакансии. Декан факультета Эзра Тайер предложил поискать спонсора для создания «специального» профессорского кресла и подсказал обратиться к Джекобу Шифту, богатому еврею (я его уже много раз упоминал в этих заметках), потому что «Франкфуртер сам еврей». ФФ возмутился, возможно, искренне. «Я... считаю, что только моя собственная персона и мои собственные качества для этой позиции должны быть основанием для предоставления мне места. И как я чувствую, я хотел бы иметь спонсора, который на первое место поставил бы важность того, что могло бы и что должно быть сделано для Гарварда, а не специальные отношения с человеком, претендующим на это место». Такие бурные проявления чувства оказались излиты впустую, потому что место неожиданно нашлось: один из профессоров юрфака был пойман на взятке и немедленно ушел в отставку.

Очень долгое время считалось, что ФФ стал первым профессором-евреем в истории Гарварда, но недавние исследования показали, что еще в 1722 году преподавателем иврита был назначен еврей Джуда Монис, правда только после публичного перехода в христианство. Кроме этого, до 1914 года на различных факультетах, но не на юридическом, побывало еще два преподавателя-еврея. Оба они в должное время стали полными профессорами. Все это не отменяет того факта, что в 1914 году во всем Гарвардском университете не было ни одного еврея преподавателя.

-4-

Муни

- Профессор Франкфуртер, почему с такими взглядами вы не социалист?

- Потому, что я не могу свести жизнь к одной формуле.

Из ответов на вопросы после лекции

Неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба ФФ, если бы не подоспело участие США в Первой мировой. Два года в Гарварде тоже не прошли даром, придали ему некоторую профессорскую солидность и значительно изменили саму манеру его общения с людьми. Из порывистого, неистового спорщика он превратился в более спокойного, знающего себе цену «проповедника» определенных идей и действий, приобрел почти менторский тон в разговорах с другими людьми, оставаясь внутри тем же горячим либералом, сторонником большего государственного участия в экономической и социальной жизни страны. Круг его общения стал еще шире, хотя, казалось, куда еще. В его активе появилось одно большое дело, выигранное в Верховном суде: по иронии судьбы дело было прямым наследником легендарного Muller v. Oregon, которое в свое время принесло известность Брандайсу. В те годы политические предпочтения стали играть для него все меньшую роль, на первое место в оценке человека он ставил его служение, его соответствие либеральным идеалам. Поэтому он по-прежнему оставался в прекрасных отношениях с республиканцем Генри Стимсоном, был большим сторонником Чарльза Хюза, кандидата от республиканцев на выборах 1916 года и не изменил свое восторженное отношение к Теодору Рузвельту. Вместе с тем, в те же годы он стал гораздо ближе связан с Вальтером Липпманом и его журналом, опубликовав там десятки важных статей; журнал был однозначно рупором Демократической партии. Его способность находить и соединять близких по интересам людей стала одной из главных его особенностей, со временем это станет вашингтонской легендой. Однажды на вечере, который устраивал журнал The New Republic в честь Брандайса и группы самых известных американских юристов, один из гостей спросил: «Поднимите руки, кто познакомился друг с другом через Феликса?» – шестнадцать из двадцати четырех подняли руки.

Но до начала войны, при всей его популярности в гарвардских и вашингтонских кругах, имя Феликса Франкфуртера не было известно миллионам простых американцев. В этом было одно из главных отличий его от Брандайса, даже Брандайса задолго до шумной истории с номинацией в Верховный суд. Война быстро исправила этот недостаток, а послевоенное дело «Сакко и Ванцетти» сделало его известным далеко за пределами США.

Начавшаяся война потребовала не только почти мгновенного роста армии с 200 тысяч человек до 2-х, а в конце войны – до 4-х миллионов, но и радикального изменения структуры и организации народного хозяйства. Это нельзя было сделать без вовлечения государства в управление экономикой, без государственного планирования, без резкого увеличения государственного аппарата. Практически мгновенно Вашингтон превратился в гигантскую промышленную корпорацию «Государство Соединенных Штатов». Так же внезапно Вашингтону понадобились сотни новых и толковых людей в десятки вновь создаваемых комиссий, бюро и агентств. ФФ не стал ждать приглашения – это тоже было его характерной чертой, он просто появился в Вашингтоне и... конечно же, сразу стал выдавать толковые советы своим многочисленным друзьям, которые уже были при должностях. Его опыт работы в военном министерстве и дружеские отношения с новым министром Бейкером сказались очень быстро, и к лету 17-го он был одним из его главных помощников. В этой связи президент Гарвардского университета предоставил ФФ бессрочный отпуск «до окончания войны». Существуют некоторые свидетельства об его работе в Вашингтоне в этой должности. Так например, Гарольд Ласки писал в одном из писем Оливеру Холмсу, что если Президент Вильсон твердо держит управление внешней политикой в своих руках, то «Феликс управляет остальными делами Правительства. Как я понимаю, он руководит военным министерством... Почти постоянно вовлечен в дела программы строительства военного флота [заметим, именно этим занимался ФДР в своем министерстве], слухи ходят, что то же самое касается министерства юстиции». Кто знает, может быть, Ласки слегка преувеличивал, все же они были друзьями.

На этой должности ФФ задержался ненадолго.

Взаимоотношения работодателей и рабочих в начале 20 века были очень далеки от безоблачных. Большинство «акул капитализма», руководителей промышленности, или как их тогда называли - индустриалистов, родившихся в середине 19-го века, были в плену прежних представлений своего века. Одним из них было отношение к работнику, как к легко заменяемой машине. Забота о социальных нуждах рабочего класса, об охране здоровья, технике безопасности, страховании просто не находила места в их вечно занятых мозгах. «Блестящее время» (The Gilded Age, примерно с 1865 по 1900 годы) – о котором ушедший со своего поста Президент Резерфорд Хейс (1877-81) сказал: «Государство для народа было вытеснено государством корпораций и для корпораций» – превратило США из, в основном, сельскохозяйственной, патриархальной страны в мирового индустриального лидера. В этом была гигантская заслуга, в том числе, и индустриальной элиты (баронов-разбойников), которая этим обоснованно гордилась и искренне считала, что то, каким образом это было достигнуто, было и останется правильным на века. Но рабочий класс все больше и больше с этим не соглашался. Примерно 40 лет ушло на самоорганизацию наемных работников в действенные профсоюзы, в осознание законных форм сопротивления жуткой эксплуатации. Произошло это обычным для Америки методом проб и ошибок. В том числе, ошибок насильственного сопротивления власти во время многочисленных забастовок и стачек, которые слишком часто заканчивались стрельбой, причем – с двух сторон. Чуть поменьше, лет тридцать – с 1890-х по 1920-е, ушло на то, чтобы и индустриалисты осознали приход нового времени. В этом, начиная с Теодора Рузвельта, им стали активно помогать все последующие правительства.

Вступление в 1917 году США в войну резко изменило взаимоотношения между всеми тремя составляющими. Государство или напрямую или через своих подрядчиков быстро превратилось в главного работодателя. Лидеры промышленности, получая огромные подряды от государства, потеряли возможность сопротивляться новым регулированиям и законам, а рабочие, нехватка которых стала серьезной проблемой, быстро сообразили, что через профсоюзы именно сейчас смогут добиться значительных поблажек. Немаловажным была и оппозиция профсоюзов войне и особенно американскому участию в ней. По всей стране начались где спокойные, а где совсем не спокойные забастовки. В этих условиях, в условиях все увеличивающихся обязательств правительства по снабжению союзников и собственной армии, надо было любой ценой сохранить мир с профсоюзами. Все слишком хорошо помнили к чему привела и чем закончилась Пульмановская забастовка в конце 1890-х.

На ответственейшую работу по сохранению мира с рабочим классом Вудро Вильсон «бросил» Феликса Франкфуртера.

Вначале, по рекомендации министра труда по фамилии Вильсон, однофамильца президента, Президент Вильсон в сентябре 1917 года создал Президентскую Комиссию по трудовым спорам. Председателем Комиссии был назначен министр Вильсон, а заместителем - ФФ. Задачей Комиссии было не только на местах улаживать крупные конфликты, но и в кратчайший срок предоставить рекомендации по унификации, стандартизации и стабилизации отношений между государством и профсоюзами различных индустрий. Через очень короткое время ФФ представил предложения двум Вильсонам:

- запрет на время войны на чрезмерную прибыль предпринимателей,

- признание за рабочими права организации профсоюзов для ведения переговоров о трудовом договоре,

- учреждение системы постоянных арбитражных комиссий для решения споров и, самое главное,

- введение повсеместно 8 часового рабочего дня с оплатой сверхурочных за время проработанное свыше 8 часов.

Предложения были немедленно приняты Правительством и для их внедрения в апреле 1918-го старое министерство Труда было преобразовано в War Labor Administration (WLA), опять во главе с министром Вильсоном. Внутри WLA был создан один отдельный, главный для деятельности министерства Совет - War Labor Policies Board, председателем которого был назначен ФФ. В Совет входили ведущие профсоюзные лидеры и представители от всех министерств в ранге заместителей министров. Как я уже писал, от министерства Военно-Морского флота – Франклин Рузвельт. Так, через много лет, они встретились вновь.

Еще до повышения по службе ФФ, как фактическому главе Президентской Комиссии, в попытках гасить острые трудовые конфликты пришлось помотаться по горячим точкам страны. Там и случились два события, которые сделали имя ФФ известным всей стране.

22 июня 1916 года в Сан-Франциско во время демонстрации, организованной бизнес лидерами в поддержку союзников и американской помощи, в середине колоны демонстрантов взорвалась бомба. Погибли десять (по другим сведениям – девятнадцать) человек и более сорока были ранены. О планах радикалов устроить террористический акт говорили накануне. По подозрению в убийстве было арестовано несколько человек, главным среди арестованных был Том Муни (Mooney), анархист и один из лидеров местного отделения социалистической партии, до этого трижды арестованный по подозрению в изготовлении и транспортировке динамита. Все три раза его отпускали из-за недостатка улик. Суд над ним, ставший большой американской и во многом - всемирной новостью, проходил в обстановке массовой антианархической-антисоциалистической истерии, в условиях, когда на доказательства защиты не обращали никакого внимания, при удивительном для США нарушении элементарных юридических процедур. Для большинства людей капитала Муни представлял классический пример радикала, который не остановится ни перед чем, включая насилие и убийства, для достижения своих целей. Для профсоюзов, и в общем для рабочих, суд над Муни представлял классический пример того, что в своих интересах правящий класс не остановится ни перед чем, включая грубейшие нарушения законности (я умышленно использую понятные нам из политэкономии капитализма термины). Муни и его товарищ Биллингс, над которым был отдельный суд, были приговорены к смертной казни. После суда последовали массовые возмущения по всему миру, личная просьба президента Вильсона об изменении приговора на пожизненное заключение, но в нашем случае важно, что обстановка в Сан-Франциско накалилась до предела. Главный порт Западного побережья был практически парализован. Что во время войны было совсем не шуточным делом. Президент Вильсон предложил ФФ во главе Президентской Комиссии отправиться в Сан-Франциско и разобраться в происшедшем.

Разобраться было сравнительно просто: было нарушено такое количество обязательных процедур, привлечены в качестве «свидетелей» обвинения такие ненадежные персонажи (о! там был один, который признавая, что его в тот день не было в городе, тем не менее, через свою «астральную душу» видел как Муни закладывал бомбу), были настолько серьезные сомнения по поводу участия Муни во взрыве и существовали настолько серьезные алиби, что комиссия без колебания рекомендовала назначить новое расследование, что вначале вызвало массовое недовольство уже со стороны городских и калифорнийских властей. Но в процессе работы комиссии сказались самые лучшие качества ФФ. Он внимательно и с уважением выслушал обе стороны, организовал важные примиряющие встречи, убедил рабочих-портовиков и городское руководство отказаться от крайностей. Его признали настоящим независимым арбитром обе стороны конфликта. И хотя протесты и призывы к насилию не исчезли даже после замены для Муни и Биллингса смертной казни на пожизненное заключение, но резко изменился их накал и – самое главное – без помех заработал порт. Это была крупная победа ФФ, которая, однако, не прибавила к нему симпатий со стороны антилиберальных сил, прежде всего, в юриспруденции. Попутно, к огромному разочарованию ФФ, были разорваны многолетние дружеские отношения между ним и Теодором Рузвельтом, который однозначно поддержал Окружного прокурора, руководившего обвинением, и назвал ФФ радикалом. ФФ в ответном письме Рузвельту пытался объяснить, что происшедшее в Сан-Франциско и решение Комиссии – это не поддержка радикальной идеологии и выражения своей позиции в споре между анархическим и патриотическим взглядом (Комиссия вообще не рассматривала вопрос виновности Муни), а совершенно ясный случай грубого нарушения закона. Между ФФ и Рузвельтом произошел обмен все более жесткими письмами, в последнем из которых Рузвельт писал, что: «ФФ защищал [в деле Муни] интересы администрации, которые, как мне кажется, фундаментально не отличаются от интересов Троцкого и большевистских лидеров в России». Это было последнее письмо в их переписке и полный разрыв. При всём многолетнем уважении к личности Теодора Рузвельта и поддержке его идей, при всей неудержимой страсти находиться вблизи великих людей справедливость и закон для ФФ были важнее.

За такую принципиальность ФФ был раз и навсегда зачислен в радикалы.

Произнося слова «консерватор», «либерал», «республиканец», «демократ», «радикал» без конкретного объяснения взглядов и – особенно – без учета времени и исторического фона, очень легко впасть в грубую ошибку бессмысленного обобщения. Мы уже видели, как республиканец Брандайс оказался главной движущей силой реформ демократа Вильсона. Он же – признанный лидер американского либерализма - в тридцатые годы опять окажется вдохновителем многих демократических реформ ФДР, но будет категорически не согласен и проголосует в Верховном суде против важнейших пакетов экономических законов ФДР. Франкфуртер, начавший свой путь республиканцем и либералом, закончит его демократом и самым большим консерватором в Верховном суде. Эти примеры совсем не обязательно говорят, как может показаться, о беспринципности наших героев, но скорее о том, что сами понятия либерализма и консерватизма часто очень расплывчаты и очень значительно изменяются со временем.

Война, как ничто другое, подтверждает этот тезис.

В 1912 году «Новый Национализм» Теодора Рузвельта проиграл «Новой Свободе» Вудро Вильсона. Их идеи расходились настолько, что Брандайс считал их «фундаментально несводимыми». Прошло всего четыре года и лозунги Вильсона перед выборами 1916 года практически полностью повторяли лозунги «Нового Национализма». Регулирование корпораций, которое Брандайс в 1912 году считал «белее, чем бесполезным», к 1916 стало совершенно обычным делом. Тот же Брандайс был одним из людей, стоящих за созданием Federal Trade Commission в 1914 году, которая именно таким регулированием и занималась. Сильное государство, регулирование промышленности, помощь фермерам, прорабочее законодательство, решительные действия по осуществлению «справедливого распределения национального богатства» - все эти отвергнутые в мирное время предложения Т. Рузвельта стали сами собой очевидными, необходимыми и непротиворечивыми в военное время при Вильсоне. В ситуации такого резкого изменения внешних факторов и общественного мнения один и тот же человек с неизменившимися взглядами легко мог проделать путь из либералов в консерваторы за до смешного короткое время. Понятно, что человек, который и в такое революционное время чуть-чуть опережал некое усредненное идеологическое представление, в глазах чуть-чуть отставших являлся радикалом. Теодор Рузвельт в 1917 году назвал ФФ радикалом. Но все так быстро менялось в те годы, что в марте 1918 года сам Т. Рузвельт выступил с новой программой американского либерализма, в которой призвал бороться за пенсии по старости, к страхованию по болезни, к пособиям по безработице, субсидированным домам для рабочих и многому другому. Наверно, в глазах слегка задержавшегося на старых позициях ФФ, теперь уже Т. Рузвельт выглядел типичным радикалом.

-5-

Бисби

Несмотря на то, что «Капитал» был давно переведен на английский язык, радикальный подход Маркса к решению противоречий между трудом и капиталом к началу Первой мировой не нашел влиятельных последователей в США. Более-менее будет справедливым сказать, что в то время в Америке не существовало и своих серьезных теоретиков, рассматривающих эту проблему. Как не было каких-либо общегосударственных программ решения. Каждая отрасль промышленности, каждое предприятие решали свои противоречия типичным для Америки методом проб и ошибок. Но вовлечение государства в производство во время войны, существенная зависимость развития и самого существования многих отраслей от государства, включая квазинационализацию некоторых (железные дороги, телеграф), позволило впервые в истории страны разработать и внедрить систему регулирования трудовых соглашений. ФФ был главным теоретиком и практиком при внедрении новых отношений.

Его подход к проблеме, несмотря на навешанный на него ярлык «радикала», был очень взвешенным.

Социальная справедливость в отношении рабочего класса, согласно ФФ, не была самоцелью или действием, дающим одностороннее преимущество рабочим в ущерб предпринимателям. С точностью до обратного - ФФ считал, что «неудовлетворительные, но достаточно легко поправимые социальные условия, если им не будет дано внимание, дадут рост радикальным движениям, далеко превосходящим их первоначальный порыв». Правительство Вильсона, ФФ, да и класс собственников не хотел радикализма в любом виде. Ко времени работы в администрации ФФ уже очень хорошо понимал смысл и последствия радикальных движений – социализма, коммунизма и анархизма, отдав увлечению ими некоторое время в начале десятых годов. Во время войны ФФ лично убедился, что быстрее всего к радикализму приводит негибкая насильственная политика собственников. На каких принципах общество должно «обратить внимание» и «поправить социальные условия» рабочего класса?

Ответ на этот вопрос ФФ дал еще в 1915 году в одной из своих статей. Он писал, что поскольку интересы труда и капитала «...противоположны, не тождественны, поэтому существует необходимость сглаживания, приближения различных интересов». Сделать это можно «на основе традиции англо-саксонского законодательства, стремясь к сбалансированному представительству этих интересов». «Сбалансированному представительству» - простая, но с трудом пробивающая себе место под солнцем идея, идея очень далекая от марксистской, стала центральной во всей практической деятельности ФФ во время войны. Война и практический опыт прямого вовлечения бывшего «теоретика» и академического профессора в трудовые споры, во встречи и дискуссии с людьми как бизнеса, так и труда помогли ФФ проверить свою теорию на практике.

Очень скоро произошло еще одно событие, где личные качества ФФ и его сбалансированный подход к проблемам труда и капитала сыграли решающую роль... одновременно закрепив за ним место на пьедестале «радикализма». На этот раз совершенно странный случай произошел в Аризоне.

Четыре недалеко друг от друга расположенных горных карьера в Аризоне производили 28% всей американской меди. Условия работы в карьерах были очень тяжелыми (температура выше 40 по Цельсию в тех местах может держаться месяцами), как и система штрафов и дискриминация против членов профсоюзов и против рабочих-мексиканцев, которые составляли большую часть работников. Усложняло обстановку то, что уже годы среди нескольких профсоюзов, покрывающих различные компании в этом районе, шли непрерывные дрязги. Что, с одной стороны, мешало руководству компаний найти общий язык с рабочими, с другой – не давало возможность рабочим объединиться. В 1910-16 годах состоялось несколько забастовок, сопровождавшихся насилием с двух сторон. В мае 1917, когда стала очевидной острая нехватка работников, рабочие региона через свои профсоюзы предъявили требования к руководству компаний. Работодатели категорически отвергли все требования рабочих, и 26 июня была объявлена забастовка, которая, несмотря на такой фон, была вполне спокойной со стороны рабочих. Но не со стороны властей.

Шериф городка Бисби (Bisbee), где находилась самая крупная шахта, с согласия и при поддержке руководства компаний объявил забастовщиков «врагами американского народа» и пособниками Германии, после чего 11 июля организованная им группа вооруженных любителей порядка (около трех сотен человек) из «комитета бдительности» (такие антиконституционные комитеты были определенной традицией на американском Западе) под дулами ружей, пистолетов и даже установленного на автомобиле пулемета согнала примерно 2000 бастующих на стадион в трех километрах от города. При температуре свыше тридцати градусов по Цельсию они без еды и воды провели на стадионе целый день. За это время власти Аризоны приняли закон о депортации «заключенных» в пустыню штата Нью-Мексико. В вагоны для скота, многие со слоем навоза, были – под дулами нескольких пулеметов – загнаны примерно 1300 человек (остальные согласились немедленно выйти на работу) и через почти сутки пути выгружены в деревушке Германес в Нью-Мексико за 300 километров от Бисби. Им было запрещено возвращаться в Бисби, не были предоставлены ни деньги, ни питание, ни какие-либо транспортные средства. За все время с ареста и до высадки у арестантов была только одна возможность напиться воды на одной из промежуточных станций. Состав сопровождали 200 вооруженных людей и на крыше одного из вагонов были установлены пулеметы. Власть в городе Бисби перешла к революционному «комитету бдительности», были блокированы почта и телеграф – о происшедшем никто не узнал до окончания депортации.

Шериф местного района, для которого появление 1300 голодных и обезвоженных человек было полной неожиданностью, телеграфировал о новости губернатору штата Нью-Мексико. Губернатор приказал немедленно оказать всяческую помощь и, в свою очередь, телеграфировал президенту Вильсону о случившемся. Вильсон отдал приказ армии взять заботу о людях под свой контроль, и в течение нескольких дней все они были перевезены в соседний городок Колумбас и поселены в военных палатках.

Частичная забастовка и нерегулярная работа карьеров продолжалась все лето и начало осени. Все это время город Бисби жил по законам, установленным «комитетом бдительности», под управлением шерифа. В октябре президент Вильсон отправил ФФ в Аризону разобраться в происходящем.

ФФ несколько раз по очереди встречался с представителями бастующих и с руководством компаний: война между ними зашла так далеко, что не было никакой возможности усадить их за один стол. В один из последних дней октября он написал письмо-отчет Луису Брандайсу. «Вы были правы, сказав, что автократия и анархия только усиливают друг друга. Это находит подтверждение и в этом случае, когда, взятые сами по себе, руководители оказались весьма достойными людьми, обеспокоенными своей чрезмерной властью, а анархия, даже в таких условиях удивительно миролюбива и не поддерживает беспорядки». По мнению ФФ основной «фундаментальной» причиной случившегося было «отсутствие общего взаимопонимания и регулирования в индустрии, при котором рабочие не уверены в завтрашнем дне, а руководство не защищено от фривольных и необоснованных забастовок». ФФ и комиссия внимательно рассмотрели все взаимные претензии – все они были легко разрешимыми, «...проблема в таких случаях не материальная, но моральная». Для руководства компаний все рабочие и их профсоюзы были однозначно врагами. Рабочие существовали только для того, чтобы вырабатывать свою все возрастающую норму при как можно меньшей зарплате, для чего подходили любые способы надзора и принуждения. Для рабочих такое отношение руководства лишало их чувства собственного достоинства, не позволяло зарабатывать хотя бы тот минимум, который позволял бы достойное существование для их семей, отрицало за ними права распоряжаться своей судьбой, сводило их на почти животный уровень. Феликсу Франкфуртеру, который никогда серьезно не работал руками, никогда не был предпринимателем, никогда не бастовал, который, возможно, был единственным евреем во всем «медном» регионе Аризоны все же удалось усадить враждующие стороны за один стол. «Человеческая проблема» была довольно быстро решена согласованным структурными изменениями во всей медно-добывающей промышленности Аризоны: рабочим был гарантирована работа, предпринимателям – гарантия от безответственных забастовок. По требованию ФФ и рабочие и руководство признали правомерность двухсторонних претензий и образовали совместный комитет для их внимательного и беспристрастного рассмотрения.

Последние пять дней в Аризоне Комиссия занималась «делом Бисби».

В отличие от «дела Муни» пресса эти события освещала мало и очень однобоко. Шла война, пресса проявляла патриотизм и отношение к депортируемым шахтерам вполне соответствовало определению шерифа Бисби – «враги народа и германские агенты». Максимум, что позволяли в прессе – это осуждение депортации в пользу тюремного заключения. Любое противоположное мнение не могло стать популярным еще и потому, что главой «комитета бдительности» в Бисби был знаменитый герой Испано-Американской войны Джек Гринвэй, близкий друг и соратник Теодора Рузвельта, человек, который прославился при штурме высот Сан-Хуана на Кубе. Тем не менее, Комиссия однозначно осудила действия Гринвэя, «комитета бдительности» и местных властей, найдя их абсолютно незаконными. Из решения Комиссии ясно следовало, что государство в лице администрации Вильсона не позволит подобное отношение к рабочим. Времена изменились, и любые действия внесудебных «добровольных» организаций и чересчур «патриотично» настроенных отдельных граждан закончились навсегда.

На основании заключения Комиссии министерство юстиции издало ордер на арест 21 руководителя карьеров, представителей местной власти и активных членов «комитета бдительности». После очень долгих судебных разбирательств дело дошло до Верховного суда США и закончилось решением о неправомерности в таких случаях вмешательства федерального правительства в дела штатов. Штат Аризоны, в свою очередь, даже не начал судебного преследования виновных в депортации. Судебный процесс о возмещении убытков для депортируемых, который проходил в Аризоне, тоже завершился в основном ничем. По решению суда только некоторые из пострадавших получили совершенно мизерный суммы финансовой компенсации. Тем и закончилось это странное дело, которое значительно прибавило ФФ популярности, но не добавило друзей в консервативных кругах.

-6-

Парижская мирная конференция

Время, проведенное на Парижской мирной конференции,

 было, возможно, самым печальным в моей жизни.

Феликс Франкфуртер

6.1 Начало: мечты - общая диспозиция

А начиналось все так хорошо.

Еще во время войны Вильсон начал думать о мире. Причем, о мире с большой буквы, о мире, который раз и навсегда положит конец всем войнам. Сам он, как южанин, слишком хорошо помнил последствия Гражданской войны, все беды и несчастья, вызванные войной и полное разорение Юга. Идеализм, так свойственный американскому народу в целом, был значительно усилен персональным идеализмом Президента, отец и дедушка которого были пасторами пресвитерианской церкви, активными и последовательными миссионерами. Одновременно с этим, Вильсон безгранично верил в праведность республиканских ценностей, в идею свободы как для индивидуумов, так и для народов, в духовную миссию Америки по распространению таких ценностей. В попытке навязать Европе и странам Востока свое миссионерское и американское мировоззрение Вильсон перешел все мыслимые границы и в конце концов полностью потерял представление о реальности.

Но надо сказать, что основания для того, чтобы принять на себя роль спасителя Европы у Вильсона были самые серьезные. Первая мировая была войной странной: у всех ее главных европейских участников было рыльце в пуху, все были и жертвами и агрессорами, все имели старые обиды, нерешенные территориальные споры, колониальные претензии, все, даже союзники внутри каждой коалиции, часто играли «против всех». Все в результате войны значительно ослабли экономически, почти все были на грани революции, некоторые эту грань переступили. И самое интересное – война сама по себе ничего не разрешила – ибо, по существу, закончилась вничью. Даже с решающим американским военным усилием военные действия так и не перешли на территорию Германии. На ее территории за 4 года вообще была только одна небольшая операция в первый месяц войны, когда русские пытались – неудачно - войти в Восточную Пруссию. К концу войны в Германии все еще была боеспособная 9-ти миллионная армия и самая развитая военная промышленность. Единственной страной действительно не замешанной в европейские дрязги и экономически только окрепшей в результате войны были США. Единственной страной, у которой был моральный авторитет «навести порядок», была Америка. На Америку и лично на Вильсона была последняя надежда народов Европы, этому соответствовали и внешнеполитические амбиции Вильсона.

Цель европейской политики Вильсона в конце войны была двойная: сначала военными усилиями и дипломатическими соблазнами заставить Германию согласиться на перемирие, а затем в результате честных и открытых переговоров всех участников конфликта достичь прочного, справедливого и вечного мира. Не полагаясь только на себя, Вильсон собрал команду из 150 советников, среди которых были эксперты почти по всем военным, дипломатическим, политическим, экономическим и финансовым вопросам (к сожалению, в команде не было никого, понимающего реальную ситуацию на Ближнем Востоке). В результате достаточно сложного, длительного и, по большей части, секретного процесса была сформулирована знаменитая программа решения послевоенных противоречий, так называемая программа «Четырнадцати пунктов», с которой Вильсон предварительно выступил 8 января 1918 года на объединенной сессии американского Конгресса и которую он предложил Парижской мирной конференции. (Четырнадцать пунктов Вильсона: http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A7%D0%B5%D1%82%D1%8B%D1%80%D0%BD%D0%B0%D0%B4%D1%86%D0%B0%D1%82%D1%8C

_%D0%BF%D1%83%D0%BD%D0%BA%D1%82%D0%BE%D0%B2_%D0%92%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D1%81%D0%BE%D0%BD%D0%B0).

Обо всем, что последовало дальше и как, столкнувшись с мерзкой реальностью европейской политики, развалились «Четырнадцать пунктов» и вместе с ними репутация Вильсона, любопытный читатель может легко узнать, например, из Вики.

Я же постараюсь рассказать о маленькой проблемке, в решение которой был вовлечен ФФ, проблемке почти незаметной на фоне громадных проблем как между союзниками и Германией, так и еще больших - между союзниками. Имя это проблемки – Бальфурская декларация. Мой рассказ будет о том, как сложилось ее обсуждение на Конференции и – самое главное – кто стоял за не решением о ее дальнейшем практическом просионистском развитии на земле Палестины.

Брандайс начал готовиться к Конференции задолго до конца войны и до того как стало известно место ее проведения. Еще в 1916 году всеамериканский еврейский Конгресс принял требования к будущей мирной конференции. Уже в июне 1917 была утверждена делегация для участия в конференции. Как себе в это время – до и сразу после принятия Бельфурской декларации - американские сионисты представляли будущее сионизма на Святой земле? Весьма неопределенно. Через несколько недель после освобождения Иерусалима Брандайс встретился с Британским послом в Вашингтоне сэром Сесилом Спринг-Райсом (одним из самых влиятельных антисемитов в Британском правительстве, правда, неизвестно, знал ли об этом Брандайс в начале 1918 года). После встречи сэр Сесил писал в отчете, что «он [Брандайс] думает, что она [Декларация] станет объединяющим фактором для всей еврейской расы, но скорее со стороны идеализма, чем практической деятельности». В главном Спринг-Райс, скорее всего, был прав. Брандайс видел будущее еврейской Палестины в аморфных сельскохозяйственных поселениях самоуправляемых общин в духе идей Джефферсона. Он не ставил вопрос о «еврейском доме» в Палестине в рамках конкретных границ и формы правления. Открытым был вопрос – который очень скоро окажется главным – о взаимоотношениях с арабами. Как-то априори предполагалось, что евреи и арабы смогут мирно ужиться на одном клочке земли. «Арабы Палестины... не представляют серьезных препятствий.... Арабский вопрос, если к нему правильно отнестись, по-моему, решиться сам собой», - писал Брандайс в 1919 после посещения Палестины. Как же он ошибся, а вместе с ним и большинство американских сионистов. С другой стороны, со стороны «практической деятельности» для решения своего видения проблемы, Брандайс был очень активен. Через несколько дней после встречи с английским Послом Брандайс пишет письмо Джекобу де Хаасу, одному из лидеров американских сионистов. В письме он требует резко усилить сбор денег для еврейских поселений в Палестине – «Вопрос уже больше не стоит, веришь ли ты в сионизм. Мы стоим у приоткрытой двери и каждый еврей должен определиться, будет ли он филонить или поможет ее открыть». Все последующие годы Брандайс будет очень активен в помощи решения экономических проблем еврейской Палестины, лично пожертвовав на различные проекты – прежде всего, на искоренение малярии – около 700 тысяч долларов.

После того, как начала формироваться американская официальная делегация на Конференцию, начались практические хлопоты и у американских сионистов. Брандайс не мог покинуть страну в разгар сессии Верховного суда, но внимательно следил за развитием событий. В конце 1918 он писал Хаасу: «Уильям Буллит из Госдепартамента будет сопровождать Президента в Париж. Он очень близкий друг ФФ и мой хороший товарищ и коллега... Франкфуртер наверняка сможет ясно довести до него нашу позицию в вопросе сионизма». Среди других важных членов делегации были Вальтер Липпман (главный архитектор «Четырнадцати пунктов») и Льюис Страусс – оба друзья ФФ и убежденные сионисты. Европейские сионисты, в свою очередь, не переставали обрабатывать в нужном направлении главные европейские правительства. Все, казалось, должно было привести к успеху.

6.2 Продолжение: арабская проблема

Координировать лоббирование сионистских интересов в Париже Брандайс попросил ФФ.

Сам ФФ после утверждал, что он находился на Конференции «не по направлению кого-либо, а исключительно из-за искреннего вовлечения в дела сионизма», что, возможно, было правдой, но, тем не менее, все понимали, что он представляет Брандайса. ФФ прибыл в Париж 28 февраля 1919 года и первое, с чем он столкнулся, была как раз арабская проблема.

Сложности во взаимоотношениях с арабами были двоякими. Англичане, американцы и сионисты, каждый по-своему, представляли одну общую культуру, капиталистическое индустриальное общество и общее представление о демократическом характере будущих отношений с арабами. Арабы, не говоря о разности культур, находились в доиндустриальном, феодальном обществе, лишенном представления о демократии, хотя они усиленно и довольно успешно пропагандировали среди западных интеллектуалов именно такой, демократический образ. Как можно и как нужно было вести себя сионистской делегации в таких условиях, оставалось открытым вопросом. Вторым, и как показали события, гораздо более сложным во время Конференции вопросом оказались отношения с англичанами и своим собственным американским правительством в связи с их постоянно меняющимся отношением к арабам.

Я писал раньше, что англичане в основание Бальфурской декларации заложили три краеугольных камня: моральный – христианской добродетели и искупления вины перед веками угнетаемым иудаизмом; краткосрочный практический - связанный с острой необходимостью участия США в боевых действиях в Европе; и долгосрочный политический – связанный с планами доминирования на Ближнем и Среднем Востоке. После войны из основания было убран сначала уже не нужный практический («военный») камешек, а затем – в новых условиях и все более мешающий политический. Трудность сионистов была связана именно с неопределенностью положения третьего камня. Объективно, сами англичане довольно долго не могли определиться на кого делать ставку и, вполне возможно, искренне – в каждое конкретное время - наобещали и арабам и евреям гораздо больше, чем следовало. Я уже приводил слова Черчилля по этому поводу. Но к Парижским переговорам англичане все больше склонялись в пользу арабов, лишний раз показав, насколько неустойчивыми оказываются соглашения, которые остаются основанными только на моральных принципах.

Таким же важным и абсолютно незамеченным оказалось то, что на глазах менялись и арабы. В этом, в первую очередь, были повинны... американцы.

Концепция «арабизма», представления об арабах, как едином народе, который со временем обязательно станет хозяином самостоятельного государства, зародилась, естественно, среди интеллектуалов Запада. Ее основой был все тот же национализм – основная государствообразующая европейская идея конца девятнадцатого – начала двадцатого веков. Идея пришла на Восток двумя путями: от просвещенных арабов, живущих на Западе (к 1914 году примерно 100 тысяч арабов эмигрировали в США, 90% из них были христианами), но в основном через преподавание в многочисленных христианских миссионерских школах и колледжах. Абсолютное большинство серьезных школ в Сирии, Турции, других частях Османской империи были американскими. Ближневосточные христиане, закончившие такие школы и колледжи, в свою очередь, стали проводниками идеи арабизма в мусульманском большинстве. Но до националистической турецкой революции «младотурков» 1908 года мусульмане Ближнего и Среднего Востока в основном предпочитали борьбу за расширение своих религиозных прав, считая себя прежде всего мусульманами, а уж потом – арабами. Османская империя, которая столетиями была оплотом ислама и объединяла мусульман всего региона внезапно стала Турцией, страной, населенной прежде всего турками, и только далеко во вторую очередь – мусульманами. Арабы-мусульмане потеряли центр притяжения и политический ориентир. В этих условиях они, пожалуй, впервые обратили серьезное внимание на националистические тенденции арабов-христиан.

Секретные националистические сообщества Багдада, Каира и Дамаска стали привлекать «передовых» арабов-мусульман. В том же году произошли первые протесты и демонстрации против англичан в Каире, в том же 1908 году началось арабское сопротивление расширению сионистских поселений в Палестине. Во время празднования Пурима произошло столкновение евреев с арабами в Яффо. Все в том же 1908 году в Хайфе Наджиб Нассар основал первый антисионистский арабский журнал, al Karmil. Наджиб Нассар, как и практически все ранние арабы-националисты, был христианином и выпускником Сирийского протестантского колледжа. «Американский дух свободы - главная привлекательность Сирийского протестантского колледжа, - говорил американец Амин Рихани, ливанский маронит, один из лидеров движения, - среди учебных заведений Сирии ему нет равных».

Бальфурская декларация резко усилила националистические настроения среди арабов, но масла в огонь добавили русские: во время подписания сепаратного мира с Германией большевики опубликовали секретные соглашения союзников по разделу обломков Османской империи. Арабы к своему глубокому разочарованию узнали, что английские обещания независимости на самом деле были пустой приманкой для участия арабов в восстании против Турции.

Амин Рихани, просвещенный американский араб, был арабской версией Брандайса, прежде всего – американцем, затем уже арабским националистом. Его методы борьбы за свои идеалы были идентичны методам Брандайса и полностью соответствовали традиции американской демократии. Чего у него и его сторонников не было в начале их движения, так это влияния в политических и финансовых кругах. Но в тех же самых американских христианских кругах, в которых в конце XIX – начале XX века стала популярной идея гражданской свободы и национальной независимости евреев, достаточно быстро получила сочувствие идея национального государства и для арабов. Некоторое время уступавшая в популярности сионистской доктрине, она достаточно быстро обрела гораздо более серьезное распространение.

«Полковник» Хаус, главный внешнеполитический советник Вильсона и человек реально влияющий на его мнение, писал в своем дневнике: «У меня теплые чувства в отношении арабов. Я буду проталкивать их интересы во всех случаях, когда увижу их правоту». Это не было мнением одного, пусть и влиятельного человека. В те же годы очень быстро, почти с нуля, возникли «проарабские партии» в гораздо более серьезных политических кругах и слоях общества.

Первым политическим институтом США, занявшим проарабскую позицию, и сохранившим ее до наших дней, был Госдепартамент. Все растущее количество американских индустриалистов и особенно - «нефтяников» видело пользу от слияния американских и арабских национальных интересов, предпочитало с помощью американской политической воли и, при необходимости, военной силы подавить в зародыше англо-французскую конкуренцию на Ближнем и Среднем Востоке. Именно в эти годы резкого увеличения потребления нефти, связанного с невероятным скачком в развитии массового автомобилестроения, военно-морского флота, зарождения военной и гражданской авиации, пришло осознание важности арабских нефтяных запасов. Влияние лидеров промышленности на позицию правительства нельзя недооценивать. В свою очередь, Госдепартамент в те годы традиционно набирал свои кадры среди американских миссионеров, в том числе из миссионеров в арабских странах. Их протестантским нравственным идеалом была независимая «Аравия» и не слишком большая любовь к евреям и сионистским идеям (об этом несколько позже). Сочетание проарабских экономических, финансовых, политических и религиозных интересов становилось слишком сильным и не могло быть игнорировано Вильсоном. Важнейшим фактором, в том числе, личным было то, что колониализм и позиция Англии и Франции в этой связи были исключительно не популярны в Америке и анафемой для Вильсона.

Интересно, что в то решающее время – в годы непосредственно до, во время и сразу после Парижской конференции, реальных противников сионизма, как и реальных антисемитов было гораздо легче найти в политических и религиозных кругах Америки и Англии, чем среди арабских интеллектуалов и арабских националистов.

В этом очень быстро убедился ФФ.

В 1915 году представитель британского правительства, британских Верховный комиссар в Египте сэр Генри МакМахон подписал соглашение с главой арабов Шерифом Хусейном. В обмен на обещание англичан предоставить арабам независимость в определенных географических границах арабы обещали начать восстание против турок. Арабы свое обещание выполнили: по их словам до 100 тысяч арабов в разное время участвовали в военных действиях против турецких войск. То, что независимые эксперты считают фактический размер «арабской армии» никогда не превышал 2 тысячи и то, что среди этого количества было около ста евреев из Багдада, не отменяет того простого факта, что арабы обещание выполнили. В 1919 году сын Шерифа, принц Фейсал Хусейн (эмир арабов) прибыл в Париж для согласования практических мер по организации независимого арабского государства, предпочтительно с британской или американской помощью. Палестина никогда не входила в обещанные в 1915 году территории, и принц Фейсал в принципе не имел ничего против организации некоего еврейского полугосударственного образования на ее земле. Предварительное согласование вопроса произошло еще до Конференции во время встречи принца и Хаима Вейцмана. Принц Фейсал и Вейцман расстались почти друзьями.

Через три дня после приезда ФФ встретился с Фейсалом Хусейном. Переводчиком Хусейна был легендарный Т. Е. Лоуренс, «Лоуренс Аравийский». Обсуждался вопрос связи сионизма с интересами евреев и арабов Палестины. Хусейн был сама доброжелательность, никаких возражений против еврейской государственности в Палестине не последовало. Лоуренс и ФФ написали письмо - «меморандум о взаимопонимании», Хусейн и ФФ подписали аутентичную копию на своем родном языке и обменялись письмами. В письме евреи и арабы назывались братьями по расе и каждый из подписавших от имени своей «расы» поддерживал притязания противоположной стороны на национальную независимость. Не были обойдены и возможные «мелкие» затруднения: «Будет нелегко восстановить две великие цивилизации, которые страдали от угнетения и подвергались чужому управлению в течение столетий». Но в конце письма они согласились, что «арабы и евреи – соседи на одной земле; мы не можем жить рядом друг с другом, если не будем друзьями». Через несколько дней принц сделал еще несколько интересных заявлений, документально подтвержденных, но отрицаемых им впоследствии. Говоря о том, что «Сирия достаточно велика, чтобы вместить и арабское и еврейское государство», принц Фейсал добавил: «Я думаю, что ни одно не сможет добиться успеха без помощи второго». Короче, не переговоры, а полная идиллия и хочется прослезиться. ФФ был глубоко впечатлен поведением и даже внешним обликом принца Хусейна, Хусейн вообще был в моде в дни Парижской конференции, особенно среди женщин. Первая леди - Эдит Вильсон в экстазе заметила, что «принц поразительно напоминает изображения Христа».

Проблема, однако, заключалась в том, что все вышеописанные события происходили далеко на периферии Конференции и, возможно, позже, чем следовало.

Эмир Фейсал во время Парижской конференции

6.3 Середина: раздел Османской империи

Дела - большие, средние и самые мелкие - на Конференции решались на переговорах между «большой четверкой»: Вильсоном, Ллойд-Джоржем, Клемансо и Орландо, которая к концу Конференции превратилась в «великую тройку» - итальянский президент Орландо покинул Париж намного раньше остальных.

Большая четверка

Конференция открылась 19 января 1919 года. В каких-то, обычно мелких вопросах «большая четверка» довольно быстро пришла к взаимному пониманию, в каких-то возникли непримиримые разногласия. Какие-то вопросы были фундаментально важными, например, вопрос о репарациях и погашении долгов или о свободе морской торговли и уровне военно-морского флота для различных государств, другие – относительно менее важными. Одним из таких «несчастливых» вопросов был «восточный» вопрос. По отношению к послевоенному устройству бывшей Османской империи у «великой тройки» были принципиально разные мнения. Вернее будет сказать, что у Англии и Франции мнения существовали и почти не совпадали, а у США, к сожалению, вообще не было ни четкого мнения, ни ясного понимания ситуации.

Интересующему нас региону был посвящен целиком пункт 12 из «Программы Четырнадцати пунктов» Вильсона:

- Турецкие части Османской империи, в современном ее составе, должны получить обеспеченный и прочный суверенитет, но другие национальности, ныне находящиеся под властью турок, должны получить недвусмысленную гарантию существования и абсолютно нерушимые условия автономного развития. Дарданеллы должны быть постоянно открыты для свободного прохода судов и торговли всех наций под международными гарантиями.

Позиция Вильсона по Двенадцатому пункту отвечала представлениям Вильсона на момент написания Программы, то есть началу 1918 года, претерпев большие изменения, так как еще в 1912 году Вильсон убеждал «Полковника» Хауса, что в случае войны «не должно остаться никакой Турции». В 1919 году взгляд Вильсона опять изменился. «Америка полагает, что необходимо помочь всей Турецкой империи [так в оригинале меморандума Госдепартаменту] в обретении правильного государственного управления и преимуществ современной цивилизации». На протяжении всего периода подготовки к Конференции Вильсон ясно не высказался к каким народам огромной Империи относится изобретенный им термин «право на самоопределение» и, тем более, каким образом это право будет защищено. Даже решение гораздо более волнующего христианский мир армянского вопроса никогда не было окончательно сформулировано и усилено какой-либо реальной угрозой применения силы. К сожалению, как признают историки, Вильсон не знал регион Османской империи и не понимал реально происходящие там события. «Все его знания о географии, культуре, традициях, религиях населяющих регион народов были почерпнуты из Библии», - пишет Майкл Орен в книге «Власть, вера и фантазия».

Но некоторые понимали к чему может привести такой дилетантизм. Вальтер Липпман, будучи помощником военного министра, еще в 18 году писал в письме министру, что Америка будет ответственна за «выигрыш войны и проигрыш мира», если не найдется «абсолютно поразительный гений», способный согласовать противоречивые планы Вильсона по Ближнему Востоку. Как нам хорошо известно, гений до сих пор не нашелся. Франция и Англия точно так, как и окружение Вильсона, не могли понять, что же конкретно хочет Вильсон на Ближнем и Среднем Востоке, и что он для этого готов сделать. Наказать турок? Или наказать англичан и французов, лишив их честно завоеванных (по их мнению) преимуществ в регионе? Самим США стать главной силой на Востоке или разделить власть с союзниками (это был предпочтительный вариант и для англичан и для французов)? Выполнить обещания, данные армянам, евреям, туркам, арабам? Если да, то как это все конкретно совместить? Что касается «права на самоопределение», то даже Госсекретарь Лэнсинг удивлялся: «Разве мусульмане Сирии, Палестины и, возможно, Марокко и Триполи не рассчитывают на это? И как эти ожидания можно привести к гармонии с сионизмом, к которому Президент особенно благосклонен?»

В такой полной неопределенностей обстановке 30 января 1919 года Конференция приступила к обсуждению вопросов так или иначе связанных с разделом Османской империи.

Позиции сторон на этот день кратко можно обозначить следующим образом.

Великобритания стремилась распространить свою империю от Египта до Персидского залива, использовав США в качестве заслона французским и русским (на Кавказе, Персии и, возможно, Палестине) амбициям. Суэцкий канал в любом случае должен был остаться свободным для прохода английских кораблей. В этой связи, по ее мнению, вопрос о статусе Египта не должен был обсуждаться вообще.

Франция хотела в любом случае сохранить Сирию (которая тогда включала нынешние Ливан и Иорданию) и поставить Палестину под интернациональный (Англия, США, Россия) контроль.

Обе страны хотели разделить Анатолию между греками и итальянцами, не оставив ничего Турции.

Кроме того, англичане и слышать не хотели о любой дискуссии по поводу Персии, считая ее зоной британских интересов. Что абсолютно противоречило взглядам США, считавших Персию нейтральной страной.

Позиция Соединенных Штатов была самой интересной. «США намерены полностью игнорировать все прежние европейские соглашения в регионе, за исключением тех, которые случайно совпадут с нашими представлениями о справедливости», - такова была директива Вильсона.

Вильсон явно увлекся. Именно на Востоке у него не было никаких силовых аргументов. Не объявив в свое время войну Турции и не сделав почти ничего во время армянской резни, Вильсон не имел ни военной силы ни достаточного авторитета в регионе. «Мы всегда были аутсайдерами [на Ближнем Востоке]», - сказал Уильям Вестерманн, профессор, советник Вильсона, отвечавший за проработку восточной политики в Четырнадцати пунктах. За исключением нескольких сотен американских евреев, служивших в Еврейском легионе, у американцев на Востоке больше не было никого и ничего. У англичан же, к примеру, там стояла 200 тысячная армия, оккупировавшая все ключевые города, включая западную Анатолию.

Дискуссия по «восточному» вопросу мгновенно зашла в тупик. Вильсон не соглашался на раздел территорий (кроме западной Анатолии) между Англией, Францией, Грецией и Италией, а эти четыре страны не признавали права на самоопределение народов, заселявших регион. Раздраженный Уильям Йелл, советник Вильсона, заявил в своем выступлении: «Несмотря на пропаганду и призыв к освобождению угнетенных народов... англичане и французы стремятся только к сохранению своих интересов на Ближнем Востоке». На что французский министр колоний не менее резко огрызнулся: «Препятствие к решению проблем – Америка!»

Важность Парижской конференции для будущего мироустройства понимали все. Подобно тому, как на последнюю подобного уровня мирную конференцию в Вене 1814-15 годов съехались кроме монархов и глав государств еще и десятки мелких и средних «проталкивателей» своих локальных европейских интересов, так и в Париж 1919 года кроме государственных делегаций почти всех стран мира прибыли представители, кажется, всех возможных политических движений своего времени. И в этом была своя серьезная проблема: все они агрессивно боролись за место если не за столом переговоров, то хотя бы рядом с ним. Но еще в большей мере за время личного общения, а, значит, и возможного влияния на «большую четверку». К сожалению, возможности международной сионистской делегации, руководителем которой был Вейцман, а членами – Нахум Соколов, Ааронсон, Усышкин, Спаер, Вайс и другие, были весьма ограничены. Вильсон был бесконечно занят решением куда более важных вопросов – как минимум, других тринадцати, плюс вопрос репараций и долгов - и достучаться до него было так же бесконечно трудно, тем более, в отсутствие ФФ. На начало обсуждения «восточного» вопроса ФФ все еще не было в Париже – нигде я не смог найти ответ на простой вопрос – почему?

Случилось то, что случилось. Вся сионистская программа, все попытки практического развития положений Бальфурской декларации стали жертвой и заложником реальной человеческой драмы, когда несговорчивость главных действующих лиц по многочисленным вопросам, куда более важным, чем сионистские, в условиях очень ограниченного времени привела к острому – и понятному - желанию «четверки» отложить действенные решения на потом, обойти неприятности стороной, вырваться из тупика бездействия любой ценой. Это был путь к принятию половинчатых, непродуманных, «временных» решений. Человеком, придумавшим способ разорвать тупиковую ситуацию по Ближнему Востоку, был Ян Смутс (или Сметс). Он был лидером Южно-Африканской делегации и одновременно, будучи Премьер-министром Южно-Африканского Союза, членом Британского кабинета. (Он также, был английским маршалом во время Второй мировой войны, придумал слово «апартеид» и был единственным в истории человеком, который подписал как хартию Лиги Наций, так и хартию ООН. Если этого недостаточно для одного человека, то он был единственным в мире человеком который подписал соглашения об окончании военных действий как Первой, так и Второй мировых войн).

Компромисс заключался в предложении концепции «мандатов». Согласно идее Смутса, созданная в скором будущем Лига Наций должна будет наделить главные союзные государства временными мандатами на право управления той или другой частью бывшей Османской империи. Обязанностью обладателя мандата будет не только временное заполнение политического и административного вакуума на подмандатной территории, но и подготовка местного населения к принятию всех полномочий власти, к реальному самоопределению. Совет представителей от десяти стран-победительниц (совет Десяти) быстро определил, что мандаты должны быть выданы на управление Арменией, Сирией, Месопотамией, Аравией и Палестиной. Как красиво и стройно все выглядело на бумаге! И как мало кто-нибудь понимал, кому и в каких географических границах будут выданы мандаты. Мелкий вопрос – а хотят ли местные народы такую форму управления, кажется, не волновал никого. Немногие заметили, что грызня по основным нерешенным вопросам Двенадцатого пункта немедленно перекинется в грызню по мандатам.

Первоначально англичане очень надеялись, что заслоном от Франции и Советской России будут два американских мандата в Сирии и Армении. Лорд Керзон, новый британский министр иностранных дел, был очень откровенным – до цинизма - человеком: «Мы будем поддерживать самоопределение там, где оно стоит того, когда мы будем знать в глубине души, что мы получим больше преимуществ, чем кто-либо другой». На цинизм Керзона главный военный советник Вильсона генерал Таскер Блисс ответил не менее цинично: «Везде, где мандаты покроют нефтяные скважины и месторождения золота, их получит Британия. Американцев упросят взять мандаты на все оставшиеся камни гор и пески пустынь».

6.4 Начало конца: сионистские проблемы и предательство «друзей»

Сионистская делегация, казалось, была самой подготовленной к такому повороту событий. Уже 3 февраля ею была опубликована программа-меморандум:

1. Признать за еврейским народом историческое право на Землю Израиля и его право на восстановление Национального Дома в Израиле;

2. Границы Израиля должны быть декларированы согласно приложению к программе; [Границы по приложению были существенно расширены в сравнении с договоренностью «Вейцман-Хусейн» и включали часть нынешнего Ливана, Голанские высоты, Иорданскую долину и часть Синая]

3. Суверенитет на Израиль должен принадлежать Лиге Наций и Правительству Великобритании, которому будет выдан мандат от Лиги;

4. Дополнительные (другие) соглашения, включенные Высокими Договаривающимися Сторонами в общее положение о мандатах, может быть включено в данный мандат, если они согласуются со специфическими условиями Палестины;

5. Мандат на Палестину должен включать определенные специфические условия, к которым необходимо отнести контроль за Святыми местами.

Программа, представленная совету Десяти, вызвала два совершенно противоположных ответа.

Официально – полную поддержку со стороны совета Десяти и «великой тройки». Бальфур послал сердечное поздравление Вейцману. Представитель Франции заявил: «Не существует мельчайшего различия мнений в отношении Великих держав к созданию сионистского государства и к выдачи Британии мандата на Палестину». Вильсон, в свою очередь, в письме американской еврейской делегации на Конференции, сказал: «Еще до [Конференции] я выразил свою полную поддержку ... Бальфурской декларации, в которой признается стремление и историческое право еврейского народа на Палестину. Я, таким образом, полностью удовлетворен, что Союзные государства в полном согласии с нашим правительством и нашим народом согласны с тем, что в Палестине должен быть заложен фундамент Еврейского Содружества». В этом письме интересно первое появление нового термина - Еврейское Содружество (Commonwealth), по примеру Британского Содружества. Термин Еврейское Содружество впервые появилось в приложении к Меморандуму от 3 февраля и предполагало нечто существенно большее, чем «национальный дом» для еврейского народа. Официально этот термин стал употребляться сионистами после Всемирной сионистской конференции, состоявшейся в конце февраля того же года в Лондоне.

Другим ответом было резкое сопротивление и противодействие меморандуму.

На американской стороне противниками сионистской программы были Лэнсинг и Вестерманн. Но не менее важным был «глас народа». Официальная американская делегация в Париже была завалена сотнями писем протеста против создания еврейской государственности (пусть в будущем) на земле Палестины. Письма шли не только от американских арабов, но в большом количестве – от американских евреев всех религиозных ответвлений и атеистов. Генри Моргентау (старший) прислал письмо за подписью 299 «влиятельных американских евреев», которые в самых резких выражениях высказывались против сионизма, обвиняя его последователей в попытке вбить клин между лояльностью Америке и Израилю.

Но тяжелейших удар в спину сионисты получили от своих самых в прошлом близких союзников – американских христиан-евангелистов.

«Оппозиция мусульман и христиан специальным привилегиям, обещанным евреям в Палестине, реальная, интенсивная и всеобщая», - предупреждал Отис Глейзебрук, новый американский консул в Иерусалиме. Тот самый Глейзебрук, кто всего пятью-семью годами раньше был одним из самых ярых сторонников сионизма среди американских христиан-протестантов. Одну из причин такой резкой смены взгляда можно скрепя сердце принять – консул очень боялся, что русские евреи принесут с собой на Святую землю большевизм и прогерманские настроения. Но вторая причина была намного хуже и являлась чистым предательством: христиане-евангелисты, десятилетиями пытавшиеся на Востоке обратить мусульман в христианство, сами незаметно были обращены, если не в ислам, то в арабизм. Два новых лидера американских евангелистов на Ближнем Востоке – Глейзербрук и Ховард Блисс были учениками и последователями евангелистов-пионеров на Ближнем Востоке Генри Джессупа и Даниэля Блисса (отца Ховарда), которые в основном были на стороне евреев. Но время изменилось, и представители нового поколения евангелистов во время Парижской конференции объединились для выступления единым антисионистским фронтом. 13 февраля совету Десяти было представлено христианское – как бы нейтральное – видение ситуации в регионе. Ховард Блисс, красивый, респектабельный и очень популярный на Востоке человек, говорил об арабах: «Они интеллигентны, способны, дружелюбны и вызывают любовь. Безусловно, на них сказались столетия угнетения, поэтому им свойственны и недостатки – робость, любовь к бахвальству, отсутствие прямоты». Но арабы Сирии, уверял Блисс, со временем и под чутким руководством «старших братьев» «способны развить в себе все необходимое для самоопределения и независимости». Арабы, а не кто-либо другой, должны сами решить, что они предпочитают – иностранное управление или самостоятельное государство. «Я убежден, что их ответом будет требование независимой Сирии, включающую неразделенную Палестину (выделено – мной), при гарантиях, данных Соединенными Штатами».

На следующий день, 14 февраля, в официальной программе Конференции наступил перерыв – Вильсон возвратился в Америку, чтобы представить Конгрессу план учреждения Лиги Наций и ответить на вопросы, поднятые на Конференции. В Америке его ожидал кошмарный прием. Республиканский Конгресс, не желая даже теоретически поступиться американским суверенитетом и все более не желая вмешиваться в европейские дрязги, в пух и перья разнес идею Лиги. Досталось и восточной политике Вильсона. В то далекое время идеи политкорректности еще не овладели массами и конгрессмены, как и представители общественности, не скрывали своего отношения к исламу. Резня армян, репрессии против христиан отложились тяжелой памятью в общественном сознании. «До тех пор, пока Коран провозглашает убийство частью исламской религии, мусульманам не должно быть разрешено государственное управление евреями и христианами». Антиисламская атмосфера в Конгрессе выразилась в неприятии уже принятых решений по «восточному» вопросу и даже самой идеи о возможных американских мандатах на управление мусульманскими странами. Вильсон был не согласен, но нашел не много желающих его выслушать.

Вообще, с самого начала Конференции Вильсон находился в неравном положении в сравнении со своими главными оппонентами. Ллойд-Джордж и Клемансо не только были куда более опытными дипломатами, проевшими зубы на европейской политике, но могли решать большинство вопросов самостоятельно. Парламентская система, в обычное время являющаяся причиной политической нестабильности демократий, в решении международных вопросов давала своим лидерам гораздо больше свободы и уверенности. Вильсон же должен был все время оглядываться на настроение американского народа и, самое главное, считаться с мнением очень в данном случае недружелюбного Конгресса. Хорошо это или плохо, но Конституция, написанная 130 с лишним лет назад для маленького четырех миллионного и почти изолированного от окружающего мира народа, даже в вопросах войны и мира не предполагала автократических полномочий для Президента уже огромной державы.

20 марта Вильсон вернулся в Париж в очень плохом настроении. В Париже его ожидали новые неприятности: за это время изменилось мнение арабов и французов. Арабы - в лице эмира Фейсала Хусейна, поджучиваемые англичанами и американскими евангелистами, потребовали независимости всей Аравии, за исключением малой части Ливана и Палестины. На что Франция представила «своих» арабов, которые требовали французского мандата на «большую» Сирию. На что Вильсон, в свою очередь, заметил, что для осуществления своей мечты французам надо всего на всего разбить 100 тысячную армию Фейсала, а потом армию англичан, которые придут на его защиту. Немного добавил масла в огонь и «Полковник» Хаус – он довел до сведения Вильсона, что, судя по всему, вскоре последуют массовые расовые и религиозные беспорядки в Сирии и Палестине.

Пытаясь вырваться из очередного безнадежного тупика, Вильсон предложил послать интернациональную комиссию в Сирию, чтобы на месте разобраться, кто из правых более прав. Англия и Франция «согласились» с условием, что комиссия разберется и с другими странами, которые предполагалось покрыть мандатами. Вильсон был вынужден уступить, но после этого последовал протест Клемансо, потребовавшего для чистоты работы комиссии убрать из Сирии английские войска, на что Ллойд-Джордж заявил, что если Франция выставляет условия, то Британия вообще не хочет иметь ничего общего с идей комиссии.

Что бы сделали вы, уважаемые читатели, на месте Вильсона в таком бардаке? Правильно. То же самое сделал Вильсон – он плюнул на все, организовал свою собственную, американскую комиссию «для дальнейшего рассмотрения вопроса и выдачи рекомендаций» - и занялся другими, гораздо более важными делами.

6.5

 Конец: «мечты, мечты...»

Комиссия, организованная Вильсоном, носила название «Комиссии Кинга-Крейна», по именам двух, по определению Вильсона, «ничего не знающих о Ближнем Востоке», а значит – нейтральных, людей. О, если бы это так и было! Трудно объяснить как заявление Вильсона, так и его предпочтения в выборе руководителей комиссии. Могу только сослаться на мнение Майкла Орена, который в своей книге пишет, что миссионеры и идея миссионерства во второй раз «сломали» Вильсона (первый раз они убедили Президента не начинать войну с Турцией), который до этого был последовательным сторонником сионизма и Бальфурской декларации. Но к тому времени миссионеры (среди которых были ближайшие друзья Вильсона или их взрослые дети; напомню, что он сам был из семьи миссионеров) были против сионизма, резко против английского колониализма и очень резко против того, чтобы «обидеть» Сирию, где находилась главная база американских миссионеров.

Генри Кинг был президентом Оберлинского колледжа, а в прежние времена – миссионером-евангелистом, не один раз объездившим всю Палестину. Чарльз Крейн был последовательным арабистом, антисемитом – по его собственному выражению (смысл этого слова в то время был гораздо более политическим, чем культурным или оскорбительным) , и, по словам Вильсона, «очень опытным в международных делах человеком» (он был еще и одним из самых крупных финансовых спонсоров избирательной компании Вильсона). В комиссию входил Уильям Йелл, чье отрицательное отношение к сионизму было хорошо известно (он оказался единственным, кто по ходу работы комиссии изменил свое мнение в пользу сионизма), и еще несколько человек.

То, как стали развиваться события в Париже, и новость о создании комиссии Кинга-Крейна глубоко разочаровали сионистскую делегацию и ее американскую часть. «Идиотская идея... заговор, чтобы украсть Палестину у евреев», - писал Франкфуртер. Даже французы были расстроены - «американцы слишком честны, чтобы иметь дело с арабами». Только эмир Хусейн не скрывал удовольствия. «Ховард Блисс [который подсказал Вильсону идею комиссии] – основа всего хорошего на Ближнем Востоке... Америка будет гарантом независимой арабской федерации».

8 мая чрезвычайно обеспокоенный ФФ пишет письмо Вильсону. Получив через два дня ничего не значащий ответ, ФФ посылает новое письмо, гораздо более требовательное. «Из Вашего ответа я понял, что вопросы, подымаемые сионистской делегацией, Вам совершенно безразличны»... 16 мая Вильсон отвечает письмом, тон которого показывает глубокое раздражение Президента. «Я получил Ваше письмо от 14 мая. Я никогда не мог даже подумать, что мне было необходимо еще раз подтвердить Вам мою полную приверженность принципам Бальфурской декларации, и на сегодняшний день я еще не встретил никого, кто серьезно был бы против ее целей. Меня очень удивило, что Вы расценили все мной написанное таким образом. Я не вижу причины для разочарования и смею думать, что существуют все основания для надежды, что удовлетворительные гарантии будут получены». С разрешения Вильсона ФФ опубликовал ответ и телеграммой переслал его Брандайсу в США.

Комиссия Кинга-Крейна прособиралась всю весну и начало лета. С каждым днем оставалось все меньше смысла в самом ее существовании. Англия и Франция, больше не рассчитывая на конструктивную роль Америки, смогли секретно сговориться по основным вопросам восточной политики. «Дружба Франции стоит десяти Сирий», - сказал Ллойд-Джордж. Американский Конгресс за это время вполне определенно высказался против посылки в регион даже минимального количества войск, и у Вильсона на руках не осталось ни одного козыря.

Я бы не вспомнил о комиссии Кинга-Крейна, если бы не один ее основополагающий принцип, который на долгое время стал важным – и новым – препятствием к осуществлению «стремления и исторического права еврейского народа на Палестину». Комиссия приняла за основу «моральный» взгляд по вопросу самоопределения народов региона, что с ее точки зрения означало проарабскую и абсолютно антибританскую позицию. Упор в рекомендация комиссии был на сохранение «большой» Сирии. Во всех своих документах, включая итоговый, под словом «Сирия» понималась территория, в которую сегодня входят Сирия, Ливан, Иордан, Израиль, сектор Газа. Исходя из такого подхода, решение о «еврейском национальном доме» в Палестине зависело полностью от Франции и Америки, которой с согласия Франции (!) предполагалось передать мандат на Палестину. Но поскольку Франция никогда ничего не обещала евреям и никаким образом не была причастна к Бальфурской декларации, и поскольку комиссия прекрасно знала о настроении Конгресса, то вся ее деятельность была очевидным антисионистским фарсом. Или промиссионерским, что было одним и тем же. Конечно, комиссия не могла не представить конкретные рекомендации по сионистскому вопросу и не представить свои «исследования» как дружественные по отношению к евреям. Эти рекомендации сводились к достаточно популярной и поныне концепции одного государства: евреи вправе в любых количествах эмигрировать в Сирию и жить там обладая всеми правами сирийских граждан. Поскольку Сирия, в свою очередь, наверняка в самом близком будущем превратится в либеральную демократию, то все права этнических и религиозных меньшинств будут неуклонно соблюдаться. Такая вот идиллическая Америка со столицей в Дамаске. Пожелания комиссии, как ни странно, и, скорее всего, по ряду других причин, стали на очень долгие годы реальной американской политикой в регионе: «симпатией в отношении арабского национализма, антипатией по отношению к европейскому колониализму, противоречивым отношением к сионизму».

По большому счету, мнение комиссии было никому не нужным и никого на Конференции не интересовало. Еще до того, как комиссия наконец отправилась в свое турне, произошли события, которые окончательно отвлекли внимание Высоких Переговаривающихся Сторон от изрядно надоевших им сионистских проблем. 15 мая 1919 года турецкий город Смирна (нынешний турецкий Измир) был оккупирован греками в полном согласии с англо-франко-греческими договоренностями и при поддержке англо-французских войск (а также под присмотром американского линкора «Аризона» и четырех эсминцев). Захват самого европейского по внешнему виду и самого христианского по населению города Османской империи закончился жуткой резней турок, включая расстрел сдавшихся в плен турецких солдат на глазах большого количества довольных зрителей (турки через три года ответили печально знаменитой «резней в Смирне», когда было зверски убито, замучено и заживо сожжено около 200 тысяч христиан - армян и греков; до Второй мировой «резня в Смирне» была «стандартным» примером нечеловеческой жестокости). Всеобщее обсуждение и даже некоторое мягкое осуждение происшедших событий надолго отвлекло внимание Парижской мирной конференции, Америки и мировой общественности от еврейских и других проблем в регионе. В то время, когда внимание всех было приковано к Турции, Англия и Франция окончательно разрешили свои разногласия. Франция уступила Палестину и будущий Ирак «в обмен на свободу рук в Сирии». Вильсон слабо протестовал и поклялся никогда не признать такой раздел сфер влияния. В очередной раз это были слова не подкрепленные силой.

Конференция закончила свою работу 29 июня подписанием Версальского договора. Может быть, самым последним скандалом Конференции был еще один «восточный» скандал. Обозленный британскими усилиями изгнать французов из Анатолии, Клемансо вслух и при свидетелях назвал Ллойд-Джорджа обманщиком и вызвал его на дуэль. Так характерно и очень символично Европа приступила к «мирному строительству».

Вильсон вернулся в Америку пробивать в народе и Конгрессе идею Лиги Наций. Выступая в городе Омаха, Вильсон сказал: «... мои дорогие сограждане, я могу предсказать с абсолютной уверенностью, что в следующем поколении будет еще одна мировая война, если нации мира не найдут метод ее предотвратить». Его запланированный крайне интенсивный тур по нескольким десяткам американских городов неожиданно закончился 25 сентября, когда сразу после выступления в городе Пуэбло, штат Колорадо, у него случился сильный инсульт, положивший конец его политической карьере и фактически - президентству. Последними его словами в Пуэбло были: «Я уверен – американский народ всегда протянет руку в поддержку справедливости, свободы и мира».

19 ноября Сенат проголосовал против вступления США в Лигу Наций, тем самым исключив Соединенные Штаты из какого-либо активного участия в решении мировых и – попутно - Ближневосточных проблем. Через много лет Генри Робинсон Люс, в своей ставшей знаменитой статье «Американский век», с горечью напишет: «В 1919 году у нас была блестящая, беспрецедентная в истории возможность взять на себя руководство миром, блестящая возможность, преподнесенная на вошедшем у нас в поговорку серебряном блюде. Мы не разглядели эту возможность. Вильсон не сумел ею воспользоваться. Мы отвергли ее. Но такая возможность все еще существовала. В 1920-х годах мы ее подорвали, а в неразберихе 1930 годов мы ее потеряли».

Последующие конференции, переговоры и договора привели к созданию реального послевоенного мира. В части решения восточного вопроса таким стал сначала Сан-Ремский договор, подписанный в апреле 1920 года, закрепивший за Британией мандат на Палестину и формально поддержавший Бальфурскую декларацию, затем Севрский договор августа 1920 года и, наконец, Лозанский договор 1923 года. Но для дела сионистов во всех этих конференциях и договорах было мало утешительного. «Дружелюбными» усилиями Великих держав на все оставшееся время перед сионистами была поставлена совершенно новая и, как показало будущее, неразрешимая проблема – арабская.

-7-

Веселые Двадцатые

Никогда за всю историю США общественное мнение не было так оптимистично и так уверено в светлом будущем, как в 1920-е. «Век джаза», «Золотые Двадцатые», «Бурные Двадцатые» - стандартные эпитеты десятилетия надежд отражают реальное настроение общества, во всяком случае, как заметил Ф. С. Фицджеральд – «его верхних двадцати процентов». Предвыборный лозунг президента-республиканца Уоррена Гардинга, сменившего Вильсона, был гениально прост – «Я обещаю вам возвращение нормальности». Нормальность по Гардингу и последующим республиканским президентам Кулиджу и Гуверу, предполагала очередной уклон в сторону гамильтоновской политической традиции, дающей преимущество классу собственников. В борьбе труда и капитала произошла привычная смена приоритетов, либеральные реформы Теодора Рузвельта и Вудро Вильсона были существенно ослаблены. Общество за пределами организованных профсоюзов почти не протестовало – «нормальность» и благополучие в самом деле пришли во многие американские семьи. Исключения никого не интересовали. Под нормальностью понималась привычная жуткая нищета фермеров юга и хлопкового пояса в районе Аппалачей, бесправие цветного населения, рост Ку-клукс-клана, значительный рост неравномерности распределения доходов, почти непрерывный рост тарифов для предотвращения иностранной конкуренции, невиданные в истории спекуляции на Бирже и многое другое. Вместе с тем, европейцы исправно платили долги с одолженных во время войны 2 миллиардов долларов (разоряя для этого до нитки Германию), индекс Дау-Джонс нахально задирал нос все выше, производство непрерывно расширялось, количество новых фабрик и заводов только за 1925-29 годы увеличилось на 22 тысячи, количество произведенных автомобилей в 29 году достигло пяти с лишним миллионов, почти не уступая годовому производству в респектабельных 1950-х. Для среднего работающего американца не было никаких оснований не верить Президенту Кулиджу, который выступая с ежегодным обращением к объединенной сессии Конгресса в 1928 году, заявил: «Никогда в истории Соединенных Штатов Конгресс не собирался во время таких благоприятных перспектив. В наших домашних делах мы видим спокойствие и довольство... и самое длительное процветание. В международных делах царит мир и добрая воля, основанная на взаимопонимании... Вы можете быть удовлетворены настоящим и смотреть в будущее с оптимизмом».

Мы хорошо знаем, чем примерно через полтора года закончилось «будущее с оптимизмом». Могу только еще раз процитировать Фицджеральда: «То десятилетие, которое словно бы сознательно противилось тихому угасанию в собственной постели... предпочло эффектную смерть на глазах у всех в октябре 1929 года».

Чем в двадцатые были заняты наши герои?

-7.1-

Феликс Франкфуртер подтвердил и значительно укрепил свою репутацию радикала, приняв участие в трех «проектах», фундаментально не популярных среди консерваторов. Для начала, в 1920 году он стал одним из основателей ACLU, всеамериканской либеральной организации по защите гражданских прав. Я писал во второй части о «красной угрозе», об антиконституционных методах борьбы с ней (особенно отличившегося на этом поприще министра юстиции Пальмера) и о реакции на такие действия либеральных юристов и представителей левой части общества. Несмотря на то, что в организации, в которой сегодня около 500 тысяч членов, всегда было достаточно большое число республиканцев, ACLU является для консерваторов примерно тем, чем является красная тряпка для быка. И надо честно признать, слишком многое из защищаемого адвокатами ACLU очень не популярно в широких кругах американского общества. ACLU значительную часть своей истории была действительно крайне либеральной (в современном американском смысле этого слова) организацией. И тем не менее, неоднократные попытки представить ее антиконституционной, включая судебные процессы против нее, каждый раз заканчивались ничем. В сложной, противоречивой и конкурирующей американской негосударственной юридической системе, в которой широко представлены также консервативные и ультро-консервативные юридические организации, ACLU является одним из важных и вполне законных «левых» противовесов на перегибы «правых».

В рамках борьбы с эксцессами «рейда Пальмера», ФФ и профессор юриспруденции Гарварда Zechariah Chafee направили в Массачусетский (Бостонский) федеральный суд свое мнение по поводу ареста и готовящейся депортации 19 членов компартии США (куда совершенно случайно попала путешествующая по Америке английская семейная пара с большими связями на родине; первоначальный «шум» по поводу этого дела был как раз связан с давлением из Лондона). Только гораздо позже стало известно, что об этом в частном и секретном порядке ФФ попросил сам федеральный судья, которому очень не нравились нарушения законности министром юстиции и его специальным помощником Эдгаром Гувером. В своем мнении ФФ и Чафи доказательно обвинили Пальмера во внесудебных антииммигрантских действиях, назвали незаконным отказ предоставить адвокатов для арестованных и предоставление в суд улик, добытых противозаконным способом. После слушания дела в суде, но до решения судьи, ФФ, Чафи и ряд других известных бостонских юристов опубликовали «Отчет о незаконной юридической практике министерства юстиции США». Пальмер не согласился с обвинениями и выступил с нападками на «подписантов». «Мы выяснили, - писал он, - что некоторые из них были адвокатами членов компартии и коммунистического рабочего движения в процессах, связанных с депортацией. Лично мне трудно понять, как люди, поклявшиеся в верности Конституции США, могут в своих действиях быть на стороне этих людей». Казалось, ФФ только и ждал такой гигантской промашки министра. Свой ответ, ставшим широко известным, и, как отмечают историки, положившим конец карьере Пальмера, ФФ и Чафи начали следующей сентенцией: «The writ of habeas corpus [юридическое требование, согласно которому арестованный или содержащийся под стражей должен быть освобожден, если его арест и содержание под стражей совершены с нарушением необходимых законных процедур] гарантирован Конституцией Соединенных Штатов. Можем мы попросить уважаемого министра, официального главу всей нашей системы юриспруденции, объяснить нам, с каких пор этически верная и профессионально необходимая для любого члена юридического сообщества ссылка на the writ of habeas corpus в юридических делах, в которых, согласно мнению уважаемых юристов, арест, содержание под стражей, обыски и изъятие улик было совершено с грубым нарушением Конституции и утвержденных процедур, объявлена не действительной?»

Судья с удовольствием сослался на мнение двух профессоров и освободил заключенных, добавив от себя, что по его мнению компартия не призывает к насильственному свержению американского правительства.

Вторым важным делом было регулярное участие ФФ в издательстве The New Republic, который редактировал Вальтер Липпман - самом престижном либеральном журнале 20-30 годов. ФФ не только публиковал важные работы так или иначе связанные с либеральными идеями юриспруденции, но все чаще участвовал в редактировании журнала и написании заметок «От Редактора», которые, как правило, выражали самые важные мысли редакции и обычно шли без подписи.

Но все вышеперечисленное было пустяком, мелочью в сравнении с его участием в деле Сакко и Ванцетти.

-7.2-

Дело Сакко и Ванцетти

История свободы всегда в большой степени была

историей соблюдения процессуальных гарантий.

Феликс Франкфуртер

Для юристов «либерализм» никогда не означал пропаганду идей

их клиентов, но только защиту их прав, гарантированных Конституцией.

Леонард Бейкер

Предупреждение: мое описание фактических событий, связанных с делом Сакко и Ванцетти (С и В), может не совпадать в деталях с любым другим описанием. Любое другое, в свою очередь, может и будет не совпадает с любым третьим.

Теперь, предупредив читателя, я расскажу как там было на «самом деле». В обыкновенный четверг 15 апреля 1920 года обыкновенный кассир местной обувной фабрики в пригороде Бостона получил в банке 15 с лишним тысяч долларов для выплаты недельной зарплаты рабочим. Деньги были уложены в два металлических саквояжа. Недалеко от фабрики на кассира и его телохранителя напали два человека. Один из них сразу начал стрелять и убил кассира и ранил телохранителя. Тяжело раненый телохранитель не отдавал один из саквояжей. Тогда стрелявший застрелил его двумя выстрелами в упор. В эту секунду к месту грабежа подлетел новый «Бьюик», грабители бросили в него саквояжи с деньгами, сели сами и укатили в неизвестном направлении.

Через несколько дней по совершенно другому поводу полиция навестила анархиста Фиориччио Коаччи, который должен был 15 апреля явиться, но не явился в полицейский участок для депортации в Италию. Полиция нашла Коаччи дома и он немедленно согласился на депортацию. Через два дня он, оставив жену и детей в Америке, уже плыл в сторону Европы. Еще через несколько дней шеф полиции задумался о причинах такой странной готовности к депортации и, сопоставив даты, решил, что 15 апреля Коаччи был, возможно, слишком занят и, возможно, участвовал в ограблении кассира. Шеф решил еще раз навестить квартиру Коаччи. На этот раз в квартире жил некий Марио Буда, анархист и будущий террорист-самоубийца, хотя, конечно, шеф полиции ничего этого не знал. Шеф попросил Буду показать свою машину, но тот сказал, что она на ремонте. Поскольку по следам шин на месте преступления полиция предполагала кроме «Бьюика» наличие еще одной машины, то шеф не поленился найти механика и договорился, что тот позвонит в полицию как только кто-либо придет забирать машину. Когда за машиной через пару дней пришли четыре человека, жена механика позвонила в полицию. Таким образом, на выходе из автомастерской были арестованы Никола Сакко и Бартломео Ванцетти (Буда и еще один человек смогли удрать). Первый был профессиональным рабочим на обувной фабрике, второй - почти неграмотным продавцом рыбы в Плимуте. Оба они плохо понимали и почти не говорили по-английски. Оба они были последователями анархиста-террориста Карло Валдиноччи, который взорвал себя в доме министра юстиции Пальмера. Арестованные утверждали, что машина им нужна для перевозки революционной литературы, хотя у полиции были серьезные основания полагать, что перевозить они собирались взрывчатку. Оба арестованных были вооружены. У Ванцетти был найден пистолет, который как будто принадлежал убитому телохранителю.

Сакко и Ванцетти

Надежных свидетелей ограбления у полиции не было, но некоторые утверждали, что грабители были похожи на итальянцев. Никто не мог достоверно опознать арестованных и, кроме того, нашлись люди, подтверждавшие алиби Сакко и Ванцетти. Тем не менее, Сакко был назван убийцей двух человек, а Ванцетти – водителем «Бьюика». На Ванцетти быстро повесили еще одно – неудавшееся - ограбление на другой обувной фабрике, за несколько месяцев до этого. Тем временем, Буда исчез – вплоть до 16 сентября, когда лошадиная повозка, управляемая Будой, с 50 килограммами динамита и 250 килограммами чугунных обрезков остановилась у одного из банков на Уолл-Стрит. После чего Буда привел в действие взрывной механизм и скрылся. 38 человек было убито, свыше 400 – ранено. На квартире Буды нашли письмо, требующее освобождения из тюрем всех анархистов, имена Сакко и Ванцетти были выделены отдельно. Буда смог скрыться и совершенно спокойно прожил жизнь в Италии, достаточно часто давая интервью, в том числе, и по делу Сакко и Ванцетти.

Перед прокурором стояла сложная задача - без надежных свидетелей привязать Сакко и Ванцетти к месту преступления. На помощь пришла наука, новейшие открытия в области криминальной баллистики. Главным экспертом штата Массачусетс в области баллистики был капитан полиции Уильям Проктор. Суд надо было убедить, что телохранитель был убит из Кольта 32 калибра, который нашли у Сакко при аресте. Прокурор спросил мнение Проктора – «была ли пуля выстреляна из Кольта?» Проктор ответил: «Мое мнение, что все совпадает с тем, что пуля была выстреляна из этого пистолета». Показания Проктора прозвучали как убедительное подтверждение (хотя гораздо позже стало понятно, что он имел в виду марку пистолета, а не этот пистолет) и судья посчитал их важнейшим доказательством виновности Сакко. Кроме баллистической экспертизы в активе прокурора была очень сильная карта для убеждения жюри. Без особого противоречия, в основном соблюдая факты, прокурор показал, что Сакко и Ванцетти были активными радикалами, дезертирами, скрывавшимися от военного призыва в Мексике, где они провели время в тренировочном лагере галеанистов – анархистов-радикалов. Одним из их товарищей по лагерю был Валдиноччи. Сами подсудимые не скрывали своей цели насильственного свержения капитализма. Надо напомнить, что процесс проходил во время пика «красной угрозы» и жюри не надо было долго убеждать. Членам жюри понадобилось всего пять часов для вынесения обвинительного вердикта - «Сакко и Ванцетти виновны и заслуживают смертной казни на электрическом стуле».

Это было только самое начало долгой и запутанной истории.

В мою задачу не входит детальное описание юридических проблем дела «Сакко и Ванцетти». Каждый может прочесть о нем, например, по ссылке.

Хочу, однако, предупредить, что этому делу посвящены десятки книг, тысячи статей; в короткой ссылке в Вики самому делу отведено 35 страниц, а итоговое заключение звучит примерно так – «никто и никогда не ответит на вопрос виновности или невиновности Сакко и Ванцетти с убеждающей достоверностью». Дело просто нашпиговано противоречиями свидетельских показаний, многократным изменением баллистических экспертиз, добровольным признанием в убийстве других людей, полной неразберихой с оружием, включая возможную его подмену и почти «доказанную» подмену главных улик – пуль, найденных в теле убитых, некоторыми критически важными вопросами, на которые так никто и не ответил, нарушением судьей всех возможных этических юридических принципов, давлением на жюри и прочая, прочая, прочая. Дело было и остается классическим примером абсолютно абсурдного вмешательства политических сил и предубеждений публики в судебный процесс. По своей известности дело, вероятно, превышает «дело Дрейфуса», во всяком случае многие десятки самых известных деятелей культуры на всех континентах выразили свой протест тому, как велось дело и его решению. Кроме нескольких ярких статей подобных «Я обвиняю!», были написаны поэмы, пьесы, книги, самой известной является двухтомный «Бостон» Эптона Синклера. Дело С и В было мастерски использовано социалистами и коммунистами для антизападной, антибуржуазной, антикапиталистической пропаганды по всему миру Во многих местах анархисты выражали свой протест взрывами, в том числе – атакуя людей каким-либо образом связанных с процессом. В сотнях – без всякого преувеличения - городов по всему миру прошли демонстрации протеста, забастовки и антиамериканские акции. Мы часто говорим о том, как не любят американцев за рубежом, думая, что это сравнительно новый феномен. Вряд ли когда-либо антиамериканизм достигал такого накала, как в 1927 году, когда Сакко и Ванцетти были казнены на электрическом стуле. И, может быть, никогда до того времени не было так вовлечено в судебный процесс и не было так им разделено само американское общество, во всяком случае, общество штата Массачусетс.

Феликс Франкфуртер, профессор Гарвардского университета в Кембридже, пригороде Бостона, штат Массачусетс, знавший всех юристов, непосредственно участвовавших в деле С и В, и хорошо знавший всех дергающих ниточки за занавесом, долго держался в стороне от накала страстей. Этому было достаточно простое объяснение. Даже несколько.

Во-первых, после цирка первых недель процесса, который устраивал в суде первый защитник С и В, социалист (коммунист, по мнению других) Фред Мур, у подсудимых появились самые лучшие бостонские адвокаты, Томпсон и Эхрманн, которых ФФ уважал и в профессионализме которых у него не было сомнений. Во-вторых, достаточно долгое время в деле не возникали новые факты, что с точки зрения юриста-профессионала означало слишком мизерные шансы на пересмотр. И, наконец, в третьих, с момента суда вопрос уже не стоял только о виновности и дальнейшей судьбе С и В. На скамье подсудимых по господствующему общественному мнению оказалась вся система юриспруденции штата Массачусетс, то есть, в определенной степени и ее основа – юридический факультет Гарвардского университета. Политика невмешательства ФФ частично следовала из корпоративного гарвардского братства, частично из негласного призыва руководства университета не ввязываться в явно политическое дело – это могло привести к уменьшению дотаций частных лиц, но главное – из искреннего убеждения в не коррумпированности судебной системы штата. Если привести все соображения ФФ к общему знаменателю, то, несмотря на многочисленные просьбы «постоять за правое дело», он был уверен в справедливом (в юридическом смысле!) пересмотре дела во время стандартного апелляционного процесса в Верховном суде штата Массачусетс.

И вот тут его ожидал большой сюрприз.

Конечно, не выступая открыто на чьей-либо стороне, ФФ с самого начала следил за процессом и, конечно, у него было свое мнение. В конце 1923 года он писал своему старому другу Лернеду Хэнду: «Я уже не так уверен, как в старые времена моей службы в Окружной прокуратуре, что «призраки невинно осужденных приходят к нам во снах». Но политизированные дела – к примеру, наше местное дело «Сакко и Ванцетти» - дают мне другую перспективу на взгляд о необходимых процессуальных заслонах... Хуже всего, что защита обвиняемых оказывается самой неэффективной именно тогда, когда нужда в ней наибольшая – в данном случае, когда до предела разгорячены страсти в обществе и когда приговор является следствием не улик, но окружающей атмосферы». Нет сомнения, что согласно любому определению, в 20-е годы ФФ был либералом. Но прежде всего, по образу жизни, по обретенной профессии, по самому устройству своей мысли он был юристом и мыслил прежде всего в юридических категориях. Он считал бесполезным как для себя, так и для пользы дела выступать с «протестными» лекциями, участвовать в пикетах и демонстрациях, осуждающих несправедливость судебного решения. Поскольку совершенно определенно его интересовали не взгляды осужденных, не пропаганда их теорий и не «справедливость» или «не справедливость» решения суда, а прежде всего и только – соблюдение законности, то его ответ, его вовлеченность в дело С и В – особенно в начале - была чисто формальной, юридической. Но эта вовлеченность профессионала-юриста оказалась такой силы, что «любая дискуссия по С и В отныне не могла избежать вопроса о соблюдении законности во время процесса».

Феликс Франкфуртер, 1927 год. Время процесса над Сакко и Ванцетти

Адвокат Томпсон, подготавливая апелляцию, пришел к выводу, что между прокурором и экспертом по баллистике был сговор. Припертый к стенке новыми, измененными показаниями эксперта, прокурор даже не очень отрицал сам факт. Весьма удивленный этой информацией ФФ впервые начал серьезно изучать материалы дела. Позже он напишет, что «когда я прочел об этом в утренней газете, что-то щелкнуло внутри меня... Как будто все мои внутренности пришли в движение, протестуя против ведения процесса окружным прокурором... Если бы я не был настолько чувствительным к [букве] закона, то эта информация не вызвала бы такой эффект... Что буквально швырнуло меня к действию, было не тихое, спокойное размышление, но удар по моим убеждениям...по всему тому, что было главным во мне.. Эта информация оскорбила мою чувствительность, возмутила своим противоречием все мои убеждения о том, каким образом должно совершаться правосудие».

Если ФФ брался за работу, ничего не могло его остановить. Он прочел все «пять или шесть» тысяч страниц дела. Чем больше он погружался в изучение вопроса, тем больше он находил противоречий и ошибок. Первым результатом была статья в The New Republic, написанная вместе с английским юристом Сильвестером Гейтсом. Вторым – все большая убежденность, что «бедный судья Тайер сам стал жертвой внешних сил и эмоций и собственной интеллектуальной слабости». ФФ вначале был совершенно убежден, что по открытым новым обстоятельствам новый процесс закончится оправданием осужденных. Но законы штата Массачусетс были совсем не так однозначны. Прежде всего, как быстро осознал ФФ, апелляция по закону штата не предполагала автоматический пересмотр дела. Верховный суд штата во время апелляционного рассмотрения не изучал, как скажем, в соседнем штате Нью-Йорк, свидетельские показания и вопросы технической экспертизы, не руководствовался новыми открывшимися обстоятельствами, но решал один и только один вопрос – были ли судьей совершены ошибки во время первого процесса. Если – да, то в этом случае назначался новый процесс. Кроме того, учитывая политическую значимость процесса, ФФ считал, что «губернатор никогда не разрешит казнь, но, я боюсь, никогда не санкционирует новый процесс, считая, как и я, что в этом случае обвиняемые будут оправданы».

Апелляция была быстро отклонена. Верховный суд штата, крайне консервативный даже по нормам того времени, не нашел процессуальных ошибок в ведении дела судьей Тайером (В скобках: после суда и казни С и В в Массачусетсе возникло массовое движение за изменение юридических оснований для пересмотра дел в апелляционном процессе, приведение их в соответствие с нормами других штатов. Через 15 лет упорной борьбы «массы» победили). Это был серьезный удар по «чувствительности» ФФ. Тогда ФФ решил написать другую, большую и гораздо более юридически аргументированную статью, и заодно открыть политические карты многочисленных участников как самого процесса, так и влияющих на него со стороны. Для этого The New Republic не подходил. Журнал был слишком либеральным, его читатели уже и так все знали о процессе и у них было вполне определенное мнение. В то время, как и сейчас, в Америке было всего несколько серьезных национальных журналов высокой репутации, журналов рассчитанных на широкие слои читателей. Одним из них был The Atlantic Monthly (сейчас – просто The Atlantic). У журнала была проверенная временем традиция публиковать на своих страницах самые серьезные публицистические статьи по волнующим общество вопросам. Главный редактор журнала, прослышав что ФФ пишет большую статью, предложил опубликовать ее в своем журнале. Она появилась в мартовском номере 1927 года под названием «Дело Сакко и Ванцетти» и сразу же в расширенном варианте была издана отдельной книгой одним из самых уважаемых американских издательств.

Многие утверждают, что по воздействию на общественное мнение статья стала американским вариантом «J’Accuse» - «Я осуждаю» Эмиля Золя. Не знаю, она сильно отличается от статьи Золя почти полным отсутствием эмоционального накала. Но такой она, скорее всего, была задумана, и в самой ее сухости, в совершенной ясности изложения сложных юридических обстоятельств дела была ее сила. Статья была переведена на множество языков и перепечатана почти во всех странах Европы. Статья изменила многое. До нее основными защитниками Сакко и Ванцетти были многочисленные американские и международные левые и крайне левые знаменитости и организации. После статьи с требованием пересмотра дела выступил гораздо более многочисленный и организованный «центр», обеспокоенный не «красной угрозой», время которой давно прошло, и не возможными беспорядками, которые традиционно устраивали анархисты, но гораздо более фундаментальными вопросами законности и конституционных гарантий, особенно в отношении иммигрантов. После статьи ФФ стал по-настоящему знаменит, стал «домашним» именем по обе стороны океана.

5 апреля 1927 года вторая и последняя апелляция была отклонена (не принята к рассмотрению). 9 апреля в судебной палате массачусетского городка Дэдем судья Тайер на основании решения жюри приговорил Сакко и Ванцетти к смертной казни. У судебных процессов существует своя логика, жертвой которой оказываются не только осужденные, но и судьи. К концу процесса Тайер прекрасно понимал, в какую глубокую яму провалилась его репутация. После оглашения приговора он вышел в фойе к репортерам. «Ребята, - сказал он, - вы знаете, я всегда относился к вам по-доброму. Я очень надеюсь, что после всего, что случилось, и вы отплатите мне той же монетой». В ответ, как в классической трагедии, было безмолвие.

Какую роль сыграла статья ФФ? Что касается самого дела С и В, то оно, как мне кажется, только проиграло: непредвиденные последствия совершенно обычны для хороших замыслов. Аргументы и сам авторитет ФФ, поддержка, которую получила статья во всем мире, не остались без ответа противоположной стороны, способствовали ее консолидации. Консервативные силы ни при каких условиях не могли принять справедливость фразы из статьи ФФ - «что является не имеющим себе равным – это то, что подобные злоупотребления смогли достичь цели в Массачусетском суде». В сложном внутреннем закрытом мире массачусетской юриспруденции и законности слишком многое зависело от конкретных людей, прежде всего, членов Верховного суда штата и самого губернатора. Губернатором был республиканец Элван Фуллер, человек средних способностей, достаточно случайный в политике и не имеющий своего мнения. До губернаторства он был владельцем компании по продаже автомобилей Паккард и его мечтой (осуществленной!) после ухода из политики было купить компанию по продаже автомобилей Кадиллак. В общем, ему было все равно, чем закончится дело С и В. Но после проигрыша апелляций и учитывая все растущее политическое давление внутри республиканской партии и подавляющую уверенность жителей штата в виновности С и В, ФФ изменил свое мнение о возможном решении губернатора помиловать приговоренных. ФФ и члены комитета по защите прав С и В стали полагать, что только рекомендация серьезной официальной юридической комиссии, назначенной губернатором для окончательного решения вопроса о виновности обвиненных, может стать удобным предлогом для помилования. ФФ обратился за помощью к Уильяму Лоуренсу, старшему епископу всех протестантских церквей Массачусетса, и одновременно представителю одной из самых богатых и влиятельных семей штата. Епископ согласился помочь и действительно уговорил губернатора создать комиссию.

Все, как обычно в таких случаях, зависело от того, кто войдет в комиссию. Фуллер оказался куда более дальновидным, чем предполагал ФФ и его соратники. Двумя членами комиссии были назначены весьма консервативные деятели: бывший известный судья Роберт Грант и президент Массачусетского института технологий Самуэль Страттон. Но гораздо более важной – решающей - фигурой был председатель комиссии – двоюродный брат губернатора, человек широчайше известный и уважаемый в Бостоне и за его пределами, представитель, может быть, самой богатой и известной «браминской» семьи в Бостоне. Одновременно он был непосредственным начальником Феликса Франкфуртера – президентом Гарвардского университета. Его звали Аббот Лоуренс Лоуелл (Abbott Lawrence Lowell).

Лоуелл на обложке журнала Таймс, 1926 год

Внимательный читатель, возможно, вспомнит, что я упоминал о протесте 55 видных американских юристов назначению Брандайса членом Верховного суда. Организатором этого письма был как раз Лоуелл, человек огромный способностей и таких же противоречий. Крупнейший организатор и реформатор высшего образования – его портрет годом раньше был на обложке журнала Таймс, который выбрал его «человеком года» - он был последовательным сторонником академической свободы (вместе с Вудро Вильсоном, когда тот был президентом Принстонского университета, они осуществили либеральную революцию в университетской системе) и одним из самых известных защитников свободы в ее «гамильтоновском» консервативном проявлении. И еще он был одним из самых известных противников либерализма, и как следствие – противником Брандайса и Франфуртера. Последнего он уважал, но очень не любил. По его мнению, ФФ не только был радикалом, но использовал имя Гарвардского университета в качестве рекламы для распространения радикальных взглядов, в аргументах по судебным делам. ФФ отвечал ему полной взаимностью, считая Лоуелла «высокомерным, узколобым антисемитом [ФФ и Лоуелл смертельно сцепились за несколько лет до этого, когда Лоуелл предложил квоты для еврейских студентов], человеком, который никогда не мог скрыть своего презрительного взгляда на иммигрантов».

Каждый был по-своему прав, но в деле С и В назначение Лоуелла председателем комиссии придало ее работе весьма неприятный личный оттенок. Лоуелл, кроме всего прочего, как никто другой знал сильные стороны ФФ и, как не покажется странным, достаточно часто следовал его советам, особенно кадровым, в своей гарвардской деятельности. Во время работы комиссии Джон Уигмор, декан юридической школы одного из крупных университетов Чикаго, опубликовал резкую статью против ФФ, обвиняя его в подтасовке данных в своей статье в The Atlantic Monthly. Узнав об этом, Лоуелл взорвался возмущением: «Уигмор – дурак, Уигмор – идиот! Он должен был знать, что ФФ достаточно щепетилен в этих вопросах, чтобы не допустить ошибки». Ответ ФФ Уигмору был одной из многочисленных попыток повлиять на работу комиссии, убедить ее членов в резонности своих аргументов.

По мере приближения дня казни, на летней даче, которую снимал ФФ, образовался штаб, состоящий из людей, делающих все возможное для изменения приговора. Прокурор штата (Attorney general of Massachusetts), серьезно обеспокоенный влиянием ФФ, приказал прослушивать его телефонные переговоры. Благодаря этому не совсем законному решению, сохранилась вся информация о нескольких сотнях телефонный звонков, о том кому, когда и по какому поводу звонил ФФ. В списке абонентов известные журналисты, занимавшие позицию на противоположных сторонах общественного мнения, общественные и политические деятели, причем упор был сделан на переубеждение скорее противников взгляда ФФ. Кроме этого, ФФ организовывал подачу десятка петиций в разных частях страны и из разных социальных слоев.

Франкфуртер, безусловно, смог организовать серьезное общественное мнение и оказать давление на комиссию и на губернатора, но последнее слово было за Лоуеллом. И Лоуелл победил. Комиссия заседала десять дней, еще раз пересмотрела тысячи страниц стенограмм процесса, допросила десять членов жюри и, в конце концов, решила, что процесс и суд были справедливыми. В результате, 3 августа губернатор утвердил решение комиссии и отказался помиловать С и В. Очень многие считают, что Лоуелл был заранее настроен в пользу обвинительного заключения. Многие после вспоминали, что задолго до работы в комиссии в частных разговорах Лоуелл утверждал, что «два итальянца были виновными и что массачусетская система юриспруденции не может быть обвинена в беззаконии». Но еще большее количество современников полагало, что сама вовлеченность ФФ в это дело явилась главной причиной решения комиссии. Как писал один из осведомленных: «Я уверен, что интенсивность враждебности Лоуелла к Феликсу была очень большим фактором в его мнении, перечеркивающим доказательства самого дела... потому, что Феликс стал главным интеллектуальным защитником двух итальянцев».

День казни был назначен на 23 августа.

Последующие двадцать дней были, наверно, самыми напряженными в жизни ФФ. Он нашел нового авторитетного адвоката для С и В вместо физически обессиленных и уволившихся в знак протеста прежних. И он буквально поднял на ноги всю Америку, организуя подпись петиции в попытке переубедить губернатора Фуллера. На несколько дней он уехал в Нью-Йорк, чтобы встретиться со своими многочисленными друзьями в Нью-Йорк Таймс, the World, the New Republic, с влиятельными людьми на Уолл Стрит. Благодаря прослушке, сохранилось содержание его звонков домой, жене:

- Я боюсь, что ты не спасешь их от электрического стула.

- Почему ты так думаешь?

- Я не вижу, как это возможно. Самое главное – у тебя нет времени.

- Артур Хилл [новый адвокат С и В] делает удивительно много, и я вижу луч света в том, что я очень много делаю здесь.

Но в глубине души он понимал всю безнадежность усилий. Одному из друзей он сказал: «Они умрут и весь цивилизованный мир ужаснется». Самым последним шансом было обращение в Верховный суд США. Суд находился на каникулах, но теоретически любой член Суда мог потребовать отложить казнь до рассмотрения вопроса всем составом Суда. Теоретически... Практически имело смысл обратиться только к трем членам Суда: Холмсу, Брандайсу, Стоуну. Когда у ФФ спросили его мнение, он ответил: «Все может произойти. Мне лучше не высказывать свое мнение». Но он-то как раз прекрасно понимал всю мизерность шансов. По существующим в то время юридическим нормам федеральное правительство в лице Верховного суда не имело права вмешиваться в юридические дела подвластные юриспруденции штатов. Холмс, первый, к кому обратился адвокат Хилл, объяснил это совершенно ясно: «Артур Хилл, я думаю направленный ко мне Феликсом, обратился ко мне... Я ответил, что у меня нет власти изъять обвиненных из попечения суда штата, который имеет юрисдикцию над людьми, обвиненными в преступлении согласно закону штата».

Следующим был Брандайс. Люди, которые должны были умереть через несколько дней, на протяжении многих лет были среди тех, кому пытался помочь «судья Брандайс». Не потому, конечно, что они были анархистами или коммунистами, но потому, что слишком часто в их конфликте с законом они оказывались жертвой предубеждений общества, предубеждений, прежде всего, в отношении их этнического происхождения и политических взглядов. Давление на «чувствительность» Брандайса было огромным. Он внимательно следил за процессом и был в курсе всех его мельчайших деталей. В 1925 году в одном из писем ФФ он возмущался огромной стоимостью защиты С и В, в то время уже превысившей 300 тысяч – деньги собирались специальным фондом по подписке, в то время как противоположная сторона получала зарплату за счет налогоплательщиков штата. Но это было личное мнение, а судья «руководствуется юридической традицией, он не создает закон». Кроме того, у него было больше, чем достаточно, личных, этических причин отказать адвокатам С и В. Нью-Йорк Таймс в одном из номеров тех дней обобщила всем хорошо известные факты:

«Мистер Брандайс, как известно, подружился с мисс Розой Сакко (мать Сакко)... и профессор Франкфуртер из Гарвардского университета, который написал книгу о деле С и В, является близким другом судьи Брандайса. Мисс Иванс, социальная активистка, принадлежащая к высшим слоям Бостона, которая с самого начала была активна в поддержке обвиняемых, является частым гостем семьи Брандайса...».

Брандайс встретил Хилла на крыльце и даже не пригласил зайти в дом.

22 августа, накануне казни, больше 20 тысяч протестующих заполнили Бостон Коммон, традиционное место сбора горожан Бостона. ФФ с женой не могли оставаться дома, новость о казни они услышали из радиоточки на улице. Марион Франкфуртер потеряла сознание (и после впала в тяжелую депрессию), Феликс Франкфуртер буквально, а не фигурально, потерял речь. На следующий день на улице с ним случайно столкнулся Лернед Хэнд. «Он был как сумасшедший. Он был действительно вне себя. Я даже не пытался с ним заговорить».

Через несколько дней один из знакомых ФФ заметил в разговоре с ним, что «все проблемы наконец разрешены», на что ФФ резко ответил – «казнь не разрешает ничего».

Дело Сакко и Ванцетти стало самой тяжелой душевной травмой всей жизни ФФ. Дело «постоянно генерировало самые тяжелые воспоминания нашей с Марион совместной жизни, ощущение боли, которую мы явственно чувствуем и сегодня». Это было написано через тридцать шесть лет, в 1963 году.

Дело Сакко и Ванцетти оказалось недобрым не только к самим главным героям. Оно предрешило конец судебной карьеры Тайера, политической – Фуллера, стало тяжелейшим испытанием для Лоуелла. Всю свою оставшуюся жизнь он проклинал тот день, когда согласился возглавить комиссию. Казнь, как справедливо сказал ФФ, не разрешила ничего. Для самого же ФФ его поражение совсем в скором будущем имело весьма неожиданные последствия. Но об этом – позже.

-7.3-

Рузвельт

Двадцатые годы, которые начались так хорошо для ФДР, совершенно неожиданно стали годами его личной трагедии. Мы расстались с молодым Рузвельтом в кабинете заместителя министра Военно-Морского флота. В этом кабинете он провел все восемь лет президентства Вильсона. С одной стороны, для любого честолюбивого политика это слишком много. С другой, эта должность представляла из себя гораздо больше, чем нам кажется сегодня. Когда-то Теодор Рузвельт прошел примерно такой же путь, да и Черчилль в Англии стал Премьер-министром только пройдя через руководство Военно-Морским флотом, правда он сразу стал министром. Конечно, ФДР засиделся в должности замминистра, но он приобрел обширнейший круг знакомств и реальный опыт руководства огромными государственными программами, именно он занимался строительством флота. Мы с некоторым недоверием относимся к бюрократам, руководящим государственными проектами, хотя никто и никогда не мог без них обойтись. По общему мнению историков, ФДР оказался очень ответственным, энергичным и достаточно эффективным менеджером. И, очевидно, достаточно популярным в Демократической партии, чтобы в 1920 году в свои 38 лет стать кандидатом в вице-президенты Соединенных Штатов. У демократов в 1920 не было никаких шансов: после консолидации власти государства во время войны и вызванного этим резкого роста налогов, после болезни Вильсона и неудач его внешней политики политические качели Америки явно двигались в противоположную сторону. Но отныне Рузвельт заявил себя национальной фигурой.

Через год все это уже не имело никакого значения - внезапно возникший у него полиомиелит привел к почти полному параличу ног. Такая, казалось, обнадеживающая карьера закончилась на самом взлете. Так считали. Но, во-первых, допущенных к правдивой информации о его здоровье было удивительно немного. Во-вторых, один человек категорически не согласился с приговором. Это был сам ФДР. Его близкое окружение не посмело противоречить и делало все возможное, чтобы ему помочь. С первых дней болезни началась успешная конспирологическая кампания обмана общественного мнения. Персональный доктор Рузвельта, Джордж Дрейпер, заявил прессе: «Мы можем со всей определенностью сказать, что он не будет инвалидом. Никто не должен даже думать об этом». Но Дрейпер был не только обманщиком. Гораздо важней, что он был замечательный и мыслящий доктор. Друг Рузвельта по средней школе и по Гарварду, Дрейпер принадлежал к узкому внутреннему кругу близких членов семьи и самых близких друзей. В двадцатые годы он сформулировал концепцию так называемой «конституционной медицины», согласно которой надо лечить не только болезнь, но и всю человеческую «конституцию» - физическую и психологическую. Причем психологической, а некоторые знакомые с методами лечения Дрейпера называли ее психиатрической, уделялось никак не меньше внимания. Дрейпер, зная о невозможности вылечить болезнь и побороть паралич ног, непрерывно создавал впечатление мелких успехов, такую атмосферу надежды, которая вызывала у Рузвельта уверенность в результатах лечения. «Психологический аспект в борьбе с болезнью был решающим, - писал Дрейпер в начале болезни Рузвельта, - У него такое мужество, такие амбиции и в то же время такой экстраординарный чувствительный эмоциональный механизм, что потребуется все наше мастерство для того, чтобы подвести его к пониманию неизбежного, не сломав его». По Дрейперу, Рузвельт только где-то в отдаленном будущем должен был сам прийти к пониманию невозможности улучшения. Но даже самый выдающийся врач ничего не смог бы добиться без помощи пациента. Рузвельт даже без установки врача категорически отказался признать последствия диагноза, а в сочетании с психологической установкой Дрейпера получился эффект когда уже окружающие должны были ограничивать пациента от чрезмерных усилий. В самом начале болезни Рузвельт самостоятельно решил, что путь к полному выздоровлению лежит через ежедневное плавание в минеральной воде курорта Warm Springs в Джорджии. Там он ежегодно проводил многие месяцы, буквально изнуряя себя в бассейне. Он вообще не представлял, что могут быть положения, из которых нет выхода (такой же подход будет у него к поискам решения выхода из Великой Депрессии). У него, как показало будущее, было интересно устроено мышление: никогда не притворяясь, он просто не представлял, что с ним может случиться что-то плохое.

Рузвельт в бассейне Warm Springs

Самым известным подтверждением такого фаталистического взгляда на жизнь была попытка покушения на него в феврале 1933 года, за несколько недель до вступления в должность президента. Случай произошел после окончания митинга в Майами. Нападавший стрелял примерно с десяти метров в сидевшего в открытой машине Рузвельта, но за мгновение до выстрела стоявший рядом мэр Чикаго Антон Кермак наклонился к Рузвельту с каким-то вопросом. Пули попали в мэра (он после умер от ран) и еще в несколько человек. Сам Рузвельт был весь забрызган кровью своего раненого телохранителя. Свидетелей покушения было больше, чем достаточно. Все запомнили какое-то необъяснимое спокойствие Рузвельта и в наступившей тишине его дважды произнесенное «Со мной все в порядке». Он помог внести раненого Кермака в машину, положил его голову себе на колени и весь путь до госпиталя разговаривал с ним, пытаясь поддержать его дух. В этот же день он продолжал работать, как будто ничего не случилось, периодически интересовался судьбой раненых и еще успокаивал своих помощников. Как замечают люди, знавшие его близко, покушение никак не отразилось на его психике.

Но паралич ног это все же несколько другое. С этим надо жить каждый день. Во всех биографиях ФДР в той или иной мере говорится, что болезнь сделала его либералом, даже популистом, что его очевидные симпатии к «низшим» социальным классам связаны с перенесенными страданиями. Это справедливо именно «в той или иной мере». Его политический инстинкт всегда был очень силен, его неудовлетворенность «реальным» капитализмом 20-х не была связана с болезнью. Но то, что борьба с болезнью изменила его характер – это несомненно. Он стал мягче, доступнее, именно тогда развилась его отличительная от большинства политиков черта – он научился слушать собеседников и даже, по его признанию, получать от этого удовольствие. И, конечно, его ежедневная рутинная борьба с болезнью, многие часы физиотерапии, болезненные процедуры, постоянная работа по укреплению мышц ног – все это закалило не только его тело, но, прежде всего, характер.

«Если ты провел два года в кровати, пытаясь заставить двигаться большой палец на ноге, после этого все остальное кажется ерундой», - ответил он однажды одному из друзей в ответ на вопрос, как он представлял свое будущее во время болезни. Удивительно, но никто не слышал от него жалоб на свое состояние. Никогда - вплоть до самых последних дней жизни, когда жалобы на усталость и плохое самочувствие (он связывал это с гриппом) настолько удивили людей его окружавших, что все они отметили это в своих воспоминаниях. Терпение и взгляд на жизнь в далекой перспективе стали органичной частью характера и такой же важной частью его политических взглядов. Со временем он смог добиться невозможного: не только он сам перестал думать о себе, как об инвалиде, но и люди вокруг него перестали замечать его инвалидность. Он полюбил шутить на тему своей инвалидности. «Это так же смешно, как ходить на костылях... Извините, я должен бежать... Я встал не с той ноги сегодня». Поскольку ноги при ходьбе так никогда и не стали послушными, он использовал хитроумные специальные железные корсеты, которые держали ноги прямыми. Передвигался он с помощью палочки, перебрасывая вес тела поочередно на каждую из ног. Так он мог самостоятельно пройти несколько десятков шагов. Обычно на публике он появлялся опираясь на одного из сыновей или кого-то из помощников. Все время не на глазах непосвященных он проводил в инвалидном кресле, но так тщательно с помощью близких скрывал свою инвалидность, что сохранилось только несколько фотографий его в инвалидном кресле и только 4 секунды в одном из документальных фильмов.

Годы, которые он провел прикованным к кровати, изменили его отношение к людям. Пытаясь поддерживать у близких и у друзей оптимизм, он стал больше шутить, улыбаться. Именно тогда он научился заразительно смеяться. У лежачих больных часто развивается сначала потребность, а затем и способность обвораживать посетителей для того, чтобы продлить их присутствие, их внимание к себе. Это не дается без труда над собой. Рузвельт для этого сам, возможно, бессознательно развил в себе искреннее, доброе внимание к людям, интуитивное чувство понимания самых глубоких их проблем, умение слушать и распространять на них свой неисчерпаемый оптимизм. Элеонор Рузвельт однажды сказала, что «за все годы активной жизни моего мужа я ни одного раза не слышала от него даже намека на то, что очередная проблема не будет решена». Но оптимизм Рузвельта был особого, я бы сказал, политического типа. По этому поводу Франкфуртер как-то заметил, что «У Рузвельта оптимизм не был болеутоляющим, он был энергией». Эту энергию он передавал всем, кто оказывался рядом.

Вместе с этим, за годы болезни он изменился интеллектуально. Рузвельт никогда не был сильным учеником, его оценки в школе и университете не были предметом семейной гордости. Логика тоже не была его сильной стороной, всегда уступая интуиции. Для интуиции необходимо сильное чувство, прекрасная память и внимание к деталям. Все это Рузвельт имел от рождения, но значительно усилил во время болезни. Источником были книги. Одному из друзей он сказал, без всякого намека на жалобу: «Когда другие, со здоровыми ногами, играли в гольф, ходили на охоту, занимались всем, чем угодно, я мог получать мой опыт только из книг». Художественная литература не очень привлекала, но он прочел сотни книг по географии, экономике, политике, социальным наукам, пытаясь стать в один ряд с людьми энциклопедических знаний, людьми, которыми он всегда восхищался – Франклином, Джефферсоном, Теодором Рузвельтом. И во многом преуспел. Он помнил наизусть очень многое, «но лучше всего – он помнил людей». И я бы добавил: и понимал людей.

В 1928 году ФДР после ожесточенной политической схватки стал кандидатом от Демократической партии на предстоящих выборах губернатора штата Нью-Йорк. В эти дни он получил поздравительное письмо от старого знакомого, Феликса Франкфуртера.

Во время работы в администрации Вильсона они общались не только по работе, но и социально, но нет никаких доказательств, что после лет совместной работы между ними существовала переписка, возможно, это было первым личным письмом ФФ к ФДР. Письмо было адресовано с достаточной степенью отстраненности и уважения – My dear Franklin Roosevelt, что по-русски можно понять как «моему уважаемому», так и «моему дорогому». Размер и содержание – для первого письма от не очень близкого знакомого – были несколько странными. Во-первых, оно было большим. Во-вторых, после поздравлений и объяснения каким образом предвыборная программа ФДР оказалась созвучна его мыслям, ФФ затронул еврейский вопрос. Рузвельт победил Герберта Лемана, известного нью-йоркского политика (и будущего губернатора), Леман был евреем. Противником на предстоящих выборах был республиканец Альберт Оттингер, тоже еврей. Если бы Рузвельт не победил Лемана, то следующим губернатором впервые стал бы еврей, что, казалось, должно было быть на руку ФФ. Именно эту ситуацию ФФ объясняет в письме. «Как еврей, я особенно удовлетворен, что ваша победа предотвратила дегенеративную ситуацию ненужного столкновения еврея с евреем и нездоровую конкуренцию за голоса евреев. Сейчас все хорошие и умные граждане будут привлечены вашими стандартами на вашу сторону». ФФ прямо говорит в письме, что он рад тому, что еврейские вопросы или, по-другому, вопросы важные для евреев, не будут в центре внимания губернаторской компании. Если задуматься, интересное письмо! Известный профессор из Бостона пишет всего-навсего кандидату на пост губернатора одного из американских штатов, почти к тому времени забытому политику, письмо, в котором он объясняет свою позицию по достаточно второстепенному для кандидата вопросу. Но в этом был весь ФФ, всегда готовый поддержать своих знакомых и друзей, совершенно ясно определявший свои взгляды, а что касается «еврейского вопроса», то всегда подчеркивавший, что его еврейство является второстепенным фактором в сравнении с его гражданской позицией.

Ответ Рузвельта, если он был, не сохранился. Но после победы ФДР на губернаторских выборах он получил второе письмо от ФФ. Это письмо было адресовано Dear Franklin и в нем ФФ настоятельно рекомендовал Рузвельту встретится с судьей Брандайсом для обсуждения вопросов «важных для вашей деятельности в Олбани [столицы штата Нью-Йорк]». Рузвельт в ответном письме, адресованном - Dear Felix в этот раз отклонил предложение посетить Брандайса в Вашингтоне, но просил передать приглашение Брандайсу посетить его в любое время в Нью-Йорке. Еще через некоторое время, когда ФДР попросил ФФ помочь ему в организации одного из штатных комитетов, а затем в реорганизации всей юридической структуры штата и между ними началась обильная переписка, все письма начинались Dear Felix и Dear Frank. Такое обращение сохранилось до смерти Рузвельта.

(Окончание следует)

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 3216

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer3/Judovich1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Е. Майбурд
- at 2012-03-30 17:14:57 EDT
Вопреки совету автора подождать до выхода окончания, все же собрался и прочитал.
Написано прекрасно. И по стилю, и по изложению, и по соблюдению баланса между объективными свидетельствами и субъективными оценками автора.
Про огромную эрудированность автора в выбранной теме - ее трудно перехвалить.
Очень рад за вас, Игорь. И за нас, читателей.
Возникли кое-какие вопросы, но с этим подождем до окочания.

---

Игрек-Эллану
- at 2012-03-28 03:13:18 EDT
Спасибо за добрые слова, но еще больше за критику. Что касается "на западном фронтире", то, конечно, за 22 года жизни в стране, где далеко не все говорят по-русски, происходят совершенно определенные измененения в восприятии на слух русского языка. Сказывается и то, что я очень редко читаю по-русски (кроме журналов Берковича, конечно). Обычно я проверяю иностранные слова в Словаре иностранных языков: если есть там, то использую. Но в данном случае почему-то считал, что это слово уж точно общеизвестное и употребимое. Ошибся.
Конечно, отсутствие редактуры или хотя бы свежего глаза сказывается. Вот днями, перечитывая следующую часть, с ужасом увидел написанную фразу (в письме Рузвельта Франкфуртеру) "..примерно через две недели ты получишь от меня шок.." (.. you will get shock from me). Как я мог такое написать, а потом, перечитывая бог знает сколько раз, не заметить? И не будешь по таким вроде бы пустякам беспокоить редакцию. Так что представляю как поморщится тот редкий читатель, который это прочтет. Ничего не поделаешь, придеться пережить.

---

Эллан, Мельбурн
- at 2012-03-26 13:47:46 EDT
Повторяю без очапаток. Автору. Прочёл первую часть."на западном фронтире" - это, на мой взгляд, даже хуже, чем "русская комьюнити".
Зато в остальном вещь блистательная. Восторг с завистью пополам! Впрочем, следует остановиться с дифирамбами. Юдович ведь человек ещё молодой, и ненароком испортим. Но впечатление такое, будто мне опять только десять и читаю Тарле "Наполеон". Только Тарле писал о злом гении Французской революции, а Юдович - о добрых гениях Американской ван. Не будь ведь их - "Нам век свободы не видать!"

---

Эллан, Мельбурн
- at 2012-03-26 13:43:57 EDT
Автору. Прочёл первую часть."на западном фронтире" - это, на мой взгляд, даже хуже, чем "русская комьюнити".
Зато в остальном вещь блистательная. Восторг с завистью пополам! Впрочем, следует остановиться с дифирамбами. Юдович ведь человек ещё молодой, и ненароком испортим. Но впечатление такое, будто мне опять только десять и читаю Тарле "Наполеон". Только Тарле писал о злом гении Вранцузской революыии, а Юдович - о добрых гениях Американской ван. Не будь ведь их - "Нам век свободы не видать!"

---

Игрек-Эллану
- at 2012-03-20 05:31:01 EDT
Уважаемый Эллан, я постоянно, даже сказал бы - регулярно, встречаю в исторической литературе истории подобные рассказанной Вами. Брандайс оказал громадное влияние на очень многих. Вот на днях в классическом труде Артура Шлесинджера "The Imperial Presidency" прочел буквально ошеломившие меня строки. По памяти, сказано примерно следующее: Вопрос, обращаться ли в Конгресс за разрешением начать войну в Корее, перед Трумэном даже не стоял. В этом вопросе у него был неоспоримый авторитет в виде Госсекретаря Дина Ачесона, бывшего клерка (это значит - помощника) Брандайса. Трумэн ставил мнение Брандайса, которого он лично знал, выше любого другого мнения, и, соответственно, мнение Ачесона, верного ученика Брандайса, было как бы мнением Брандайса.
От себя замечу три вещи. Первая, Брандайс к тому времени уже 12 лет как умер. Второе, мне пришло в голову, что не память ли о Брандайсе сыграла свою роль в признании Трумэном Израиля? Третье, Ачесона "сделал" Франкфуртер, он же и послал его клерком к Брандайсу аж на два срока. У меня в окончании будет об этом. Я там, кстати, пишу, что Брандайс был фигурой библейского масштаба. У него была и соответствующая кличка в Белом доме.

---

Эллан, Мельбурн
- at 2012-03-19 12:33:52 EDT
Автору. Я рад возможности поздравить автора с прекрасной работой. Этот труд отличают прекрасный язык и глубокий диалектический подход к разработке темы. Хочу оговориться, что эта оценка сделана по прочтении только 2-х частей, второй и четвёртой, Ко второй главе я тоже ранее дал комм, но он не появился. Меня тогда привлекла фигура Брандайса. Который сыграл выдающуюся роль в формировании взглядов выдеющегося австралийского юриста и крупного сиониста проф. Юлиуса Стоуна. В свою очередь тот оказал большое влияние на взгляды Герберта Эванса, МИД Австралии в период создания Израиля. Теперь обязательно прочту остальные две части.

---

Марк Фукс
Израиль, Хайфа - at 2012-03-18 07:18:02 EDT
Игорь!

Сердечное спасибо за вашу работу, способствовавшую ликвидации белых пятен в моем образовании. С Вашей помощью я погрузился в мир, о котором знал только понаслышке и совершенно недостаточно.
Естественно, меня, гражданина Израиля заинтересовали вопросы, связанные с Ближневосточным театром. И здесь мне также представилась возможность познания нового и переоценки понимания действий и мотивов участников событий.
Вам всех благ и удачи.
М.Ф.

---

Б.Тененбаум-Модерации
- at 2012-03-12 21:24:28 EDT
Уважаемые коллеги, по своей растяпистости я ошибся в формате и в своем предыдущем посту не закрыл "италик" как положено. И теперь все, что ниже, тоже пошло с наклоном. Пожалуйста, поправьте !

---

Б.Тененбаум-Ю.Герцману
- at 2012-03-12 21:20:58 EDT
... есть папка с распечатанным Юдовичем. Желаю, чтобы и ее постигла судьба старших сестер: выброс за ненадобностью при замене полноценной книгой ...".

Папки у меня нет - полагаюсь на несокрушимость Интернета. Во всем остальном полностью с вами солидарен, Юлий - это будет прекрасная книга.

---

Юлий Герцман
- at 2012-03-12 19:40:43 EDT
Вы вынуждаете возвратиться к старому дедовскому способу: когда-то у меня были папки с перепечатанными Булгаковым, Платоновым и тем, чье имя сейчас неприлично произносить в еврейском журнале. Теперь же у меня есть папка с распечатанным Юдовичем. Желаю, чтобы и ее постигла судьба старших сестер: выброс за ненадобностью при замене полноценной книгой.

---

Борис Дынин
- at 2012-03-12 02:46:08 EDT
Игрек-Б.Дынину
- at 2012-03-12 02:20:23 EDT
Так как тема неизвестна, то я могу любую чушь пороть - кто поймает?
==========================
Чушь в поумнение есть чушь во спасение.

---

Игрек-Соне Тучинской
- at 2012-03-12 02:26:26 EDT
Уважаемая Соня, спасибо за отзыв. По поводу титула "Просветитель", думаю, что Вы тонко поймали один из недостатков - действительно слишком занудно и больше подходит для лекции для десятиклассников. Впрочем, надеюсь, что после прочтения провокационного окончания возникнут серьезные вопросы.

---

Игрек-Б.Дынину
- at 2012-03-12 02:20:23 EDT
"Оно путешествие по неизвестному для многих, но в которое мы вживаемся с законсервированным и часто ложным пониманием структур американской жизни".
***
Уважаемый Борис, понимаете какую удачную жилу я раскапываю? Так как тема неизвестна, то я могу любую чушь пороть - кто поймает?

---

Е. Майбурд
- at 2012-03-12 01:49:53 EDT
Только начал читать. Почувствовал, что практически не могу продолжать. Не понимаю, что означает здесь слово "либерал". Поэтому не могу понять дальнейшее развитие, а отсюда и другие вещи.
Игорь, пожалуйста, просветите.

---

Борис Дынин
- at 2012-03-12 01:15:25 EDT
Игорь! Надо ли мне повторяться? Это не только замечательное исследование, замечательно написанное, но редкое по своему замыслу и исполнению. Оно не уходит корнями в наше прошлое, в воспоминаниях и оценках которого мы все специалисты. Оно путешествие по неизвестному для многих, но в которое мы вживаемся с законсервированным и часто ложным пониманием структур американской жизни. Если Вы выставите рукопись на аукцион не забудьте прислать приглашение. (Только, смотрите, чтобы там были оригинальные описки)

---

Соня Тучинская
Сан Франциско, - at 2012-03-11 19:12:46 EDT
Игорь, по прочтении этого замечательного текста, я поняла, что должна вернуться "взад" и перечитать предшествующие главы о Верховном Суде. А еще я придумала Вам титул, не ироничный, что более бы к Вам подошло по Вашей человеческой природе, а торжественный: Просветитель.
Ведь Заметки читают не только сверх-умники, с которыми Вы ведете неторопливые беседы в Гостевой, но и простые люди, как я. Спасибо Вам. И написано безупречно.

---

Буквоед - Игорю Юдовичу
- at 2012-03-11 18:17:09 EDT
Игорь! Могу только согласиться с БМТ, что это надо перечитывать с карандашом в руке. Спасибо!

---

Б.Тененбаум
- at 2012-03-11 16:52:16 EDT
Во-первых, это замечательно написано. Во-вторых, это интереснейший портрет, причем портрет таков, что становится уж скорее портретом страны и эпохи. В-третьих, не знаю, как другие читатели, а я буду перечитывать написанное по крайней мере еще один раз, и с карандашом в руках. Огромное спасибо автору. Данный номер "Заметок" вообще получился очень сильным, но этот отрывок из книги, право же, выделяется даже и на таком фоне.

---

---

---