Нехемия Розенгауз. Как антисемитизм привел меня к Торе

В школе я был обычным советским мальчиком и не знал ни о еврействе ни об Израиле. Правда, каждую весну я бывал у деда на Седере и ел мацу, а зимой видел, как дед зажигал под окном фитильки в половинках картошек, в которые было налито масло, но мне это казалось игрой и не связывалось с еврейством.

В 1963 г. я поступил на механико-математический факультет Ташкентского университета. Раз в год в Ташкент приезжал профессор математики Московского университета Юрий Михайлович Смирнов, читал факультативные лекции и проводил собеседования со студентами. Тех, кто ему нравился, он рекомендовал перевести в Москву. Так я и еще два русских парня с нашего курса в 1965 г. перешли после 2-го курса на 3-й в Московский университет. Эти ребята остались на третьем курсе, а я не выдержал. Дело в том, что в ТашГУ не было военной кафедры, в те годы из него забирали в армию. А в МГУ военная кафедра была, и там учили электронику. А у меня с электроникой отношения никакие, разве что умею включать утюг в розетку. В МГУ надо было сдавать большой и сложный курс электроники, и досдать еще несколько других курсов. И я не выдержал и спустился на второй курс. По другим обстоятельствам потом я задержался еще на один год.

Через год после нашего перевода в Ташкенте было землетрясение. Оно разрушило много зданий, в частности, повредило здание университета. И весь наш курс приехал учиться в МГУ. Преподаватели были те же, курсы – одинаковые. Разница была в статусе. Мы трое назывались студентами Московского университета. А наши однокурсники из Ташкента – «студентами Ташкентского университета, обучающимися в Московском». Поэтому по окончании они подлежали распределению из Ташкентского университета, а мы – из Московского.

С середины апреля 1967 года начала нагнетаться обстановка вокруг Израиля. В те дни президент Египта Насер установил блокаду Израиля на Красном море и Суэцком канале. Это был акт войны, но Израиль не среагировал на него. Тогда Насер потребовал от ООН убрать войска с линии прекращения огня, установленной в 1956 году. ООН тут же убрала войска, и Израиль с Египтом оказались неразделёнными.

Советская газета «За рубежом» каждую неделю печатала сообщения о том, что Египет, Алжир, Марокко, Тунис придвинули свои войска к линии прекращения огня с Израилем, а Сирия, Иордания, Ирак – к границам Израиля. У Египта, Марокко, Алжира, Туниса, Сирии было огромное количество современных советских танков, самолётов и артиллерии. А у Израиля – только старые французские самолёты и немного танков. Я отлично помню, как от недели к неделе все больше сгущался ужас.

Я видел на карте крошечное государство Израиль – еврейское государство, к которому со всех сторон слетаются коршуны из Египта, Алжира, Туниса, Марокко и Сирии с мощным вооружением. А у Израиля почти не было оружия. И у меня было ощущение – все, конец.

Центральный корпус университета называется «зона А». (Там все корпуса называются «зонами», потому что их строили пленные японцы). Зона А – это учебный корпус, там учебные аудитории и библиотеки. Вокруг неё общежития – зона Б и зона В. В зоне Б жили математики и физики (я тоже жил там), а в зоне В – филологи.

В МГУ училось много арабов. У входа в зону В стояли большие щиты, около которых арабы постоянно устраивали антисемитские митинги и дебаты. Я тоже участвовал в них, защищая Израиль. Арабы и проарабские студенты выступали там и вешали массу всяких листовок и на щитах и на этажах. Об Израиле я ничего не знал, только знал, что я еврей, что евреи вот-вот будут стерты с лица земли, и в моей душе загорелась любовь к моему народу. Тех листовок я сорвал очень много. К сожалению, я дал их почитать однокурснице и больше никогда не видел. Помню отрывок из одной из них: «Само существование государства Израиль является демографически необоснованным, и поэтому оно должно быть стерто с лица земли». Это цитата, и таких было полным-полно.

Брат русской девушки из нашей студенческой компании был тогда корреспондентом в Каире. Он рассказал ей об обстановке там, а она рассказала нам. Перед Шестидневной войной в Египте повсюду были лозунги: «Всех евреев сбросить в море». Мне запомнился его рассказ об учебнике арифметики для школ в Каире. Вот одна из задач учебника: «Твоя семья должна сбросить в море 100 евреев. Твой отец уже сбросил в море 50 евреев. Твой старший брат сбросил в море 30 евреев. Сколько евреев осталось сбросить в море тебе?»

Люди, жившие тогда в Израиле, рассказывали мне, что обстановка здесь была жуткая. В Меа Шеарим матери зашивали своим дочерям в воротнички капсулы с ядом, чтобы они живыми не достались арабам.

Потом грянула Шестидневная война, и за шесть дней армии всех арабских стран были наголову разбиты. Эта война и невероятная победа в ней Государства Израиль вызвали у меня огромный внутренний подъем и желание узнать, что такое евреи? Для меня было абсолютно естественно, что я еврей – имя Нехемия записано в моем свидетельстве о рождении, и моим первым языком был идиш. Я родился после войны. Когда моя семья после эвакуации приехала в Ташкент, она поселилась в узбекском районе. Кроме узбеков там жили только мы. Моя бабушка Ривка Нехемьевна Райхель (по документам Ревекка Наумовна Баскина – по мужу), мама моей мамы, выучила русский язык сама, но для нее было проще разговаривать на идиш. Они понимали, что русский язык я все равно буду знать, а узбекского не знали сами и не считали нужным учить ему меня. Поэтому со мной говорили на идиш. Когда мне было года два с половиной, мы переехали в русский район. Бабушка рассказывала, что в первый день после переезда я вышел поиграть с детьми и вернулся в слезах. Она спросила: «Почему ты плачешь?» Я сказал: «Там мальчики разговаривают, а я не понимаю, что они говорят». Ведь я не понимал русского языка.

Отца моего отца звали Авраам, его отца – Михл. Мама моего отца в документах была записана, как Анна Марковна, но на самом деле её имя было Хая, а ее отца звали Мордехай-Аарон Аснин. Он умер за год до Второй мировой войной в Ковно. Про него говорили, что если бы он жил, то войны бы не было – такой он был праведник. Его называли «Дер Ковнер моэль» – «Моэль из Ковно». Он сделал несколько тысяч обрезаний. Последнее обрезание он сделал за неделю до своей смерти лежа, когда уже не мог ходить.

После Шестидневной войны, которая вызвала огромный душевный подъем у многих евреев, я захотел узнать о своём народе. Ведь я ничего не знал о евреях. В библиотеке на 15-м этаже зоны А я увидел иврит-русский словарь Феликса Львовича Шапиро. Переписал еврейские буквы, их названия и произношение, поставил его на полку, вышел и подумал: «Завтра украду этот словарь». Пришел назавтра – а его нет; его уже украл кто-то другой!

Итак, моим первым соприкосновением с еврейством стали митинги, на которых я воевал за Израиль, многочисленные антисемитские арабские листовки, Шестидневная война и словарь Шапиро.

Потом было распределение. Я кончал МГУ в 1970 г., и нас распределяли на работу. На нашем курсе было 750 человек, многие были евреями. На мехмате было три потока: математиков, механиков и прикладной математики. Я был на чистой математике – на кафедре дифференциальной топологии.

Студента направляли в то место, из которого приходил запрос послать его к ним на работу на три года. Я, как и все, искал работу. И так как я ничего не знал о еврействе, не знал даже, что такое суббота, то в течение полугода каждый день, практически без исключения, искал работу в трех или четырех местах. И если умножить эти три-четыре места на полгода, то легко подсчитать, что я обошел около 500 мест. В Москве было очень просто отказать: нет прописки – нет работы. Но в Подмосковье принимали на работу. Я был в Зеленограде, в Звенигороде, в Электростали, в Мытищах, в Подольске – и меня не приняли никуда. Из всего, что произошло тогда со мной, я помню лишь несколько случаев.

В институте перегонки нефти и газа работал человек, к которому меня направили по рекомендации. Меня предупредили, что он будет меня пугать, а я должен не бояться. Я приехал к нему, он спросил, где я учусь. Я сказал: «На мехмате». – «На каком потоке?» – «Математики». Он сказал: «У нас нет работы для чистого математика, здесь работа по прикладной математике. В той комнате стоит машина, через которую что-то прогоняют, собирают данные, и года через 2-3, когда накопится много материала, надо будет обработать его статистическими методами». Я говорю: «Это я могу». Он спросил: «Хотите посмотреть эту машину?» Я говорю: «Зачем? Посмотрю, когда начну работать». Он говорит: «Но пока нужно собирать данные, а это не работа математика». Я спрашиваю: «А какая это работа?» – «Химика-лаборанта». Но я же должен не пугаться! Я и не пугаюсь и спрашиваю: «Что для этого нужно знать?» Он говорит: "»Учебник химии для техникумов Глинки». Я говорю: «Хорошо, выучу». В конце концов – столько спецкурсов я сдал, что же, я не выучу учебник химии для техникумов? Он говорит: «Но у нас нет общежития в Москве». Я говорю: «А где есть?» – «В Электростали». Я говорю: «Хорошо, буду ездить». Он говорит: «Но это два с половиной часа только в один конец!» – «Ну, ничего, почитаю что-нибудь по дороге». Я же должен не пугаться, и он видит, что я не пугаюсь. Он говорит: «Ладно, давайте заполним анкету». Мы стали заполнять анкету, я написал своё имя: Нехемия Лейбович Розенгауз. Он говорит: «Я поговорю с начальником, позвоните через неделю». Я позвонил через неделю, секретарша говорит: «Он еще не пришел». Я спрашиваю: «Когда придет?» – «В 12 часов». Позвонил в 12, она говорит: «Он уже ушел, будет завтра». Я позвонил завтра: «Его еще нет, он уже ушел…» Это продолжалось недели три. Но я был упорным, был полон энергии. И понимал, в чем дело. Мне только было интересно, что он скажет. В конце концов он не смог от меня увернуться, и я его поймал. Он сказал: «Я еще не говорил с начальником, позвоните через неделю». И опять та же вертушка. Я ловил его еще недели три; наконец, он понял, что никуда от меня не денется, и сказал: «Начальник не может вас принять, потому что у нас еще нет машины, на которой надо собирать данные». Т. е. полтора месяца назад, когда я был у него, машина была в соседней комнате, а теперь, оказывается, её еще нет!

Другой случай. Меня порекомендовали одному математику, я пришел к нему домой. Он спросил, чем я занимаюсь. Я сказал: «Топологией». Он говорит: «Очень интересно, нам как раз нужен тополог. А что вы делаете в топологии?» Я рассказал. Он сказал: «Позвоните через пару дней» – ему надо было поговорить с начальником. Через пару недель он сказал мне: «Начальник опасается принять на работу тополога».

Был еще такой случай. Мой отец учился в одном классе с русским мальчиком Львом Валентиновичем Медведевым. У того не было большой любви к большевикам, потому что его отца когда-то Сталин раскулачил и отправил в ссылку, а к евреям он относился прекрасно. Они дружат и перезваниваются до сегодняшнего дня, хотя Лев Валентинович живет в Москве, а мой отец – в Бейт-Шемеше. Отец видел, как я мучаюсь с поисками работы, и попросил своего друга помочь мне. Лев Валентинович меня знал, я несколько раз бывал у него дома. В то время он был начальником отдела в министерстве среднего машиностроения (так называлось министерство, которое строило атомные бомбы). Обычная советская ложь. Лев Валентинович знал, как я соображал. Ему был нужен математик, и в его отделе по штатному расписанию было свободное место. Он пошел к начальнику отдела кадров и говорит ему: «Мне нужен математик. Один парень кончает сейчас мехмат, я хочу взять его на работу, давай напишем письмо в университет». Тот спрашивает: «Как его фамилия?» Он говорит: «Розенгауз». Кадровик говорит: «У нас нет мест». Лев Валентинович говорит: «Слушай, я же начальник отдела и знаю свое штатное расписание. У меня есть место, и мне нужен математик». Тот говорит: «У нас нет мест». Лев Валентинович на этом не успокоился. С моим отцом он учился в школе, а с другим парнем – в институте. В то время тот парень был замминистра среднего машиностроения. Лев Валентинович позвонил ему и говорит: «Это Медведев, мы давно не виделись». Тот говорит: «А, Левка, привет! Приходи ко мне домой, выпьем!» Лев Валентинович пришел к нему, они выпили, закусили – два русских человека. Потом Лев Валентинович говорит: «Понимаешь, какая история. Мне нужен математик, и у меня в отделе есть место. Мой знакомый парень сейчас кончает мехмат, я хочу взять его на работу. А начальник отдела кадров говорит: у нас нету мест». Тот спрашивает: «Как фамилия этого парня?» Он говорит: «Розенгауз». Тот ему говорит: «Левка, ты меня знаешь, я все могу. Вот видишь этого пса? Я могу позвонить в милицию, ему выдадут паспорт, и я могу принять его на работу. А этого парня я не могу принять на работу!»

И ещё случай. У меня был товарищ, татарин. Его приняли на работу где-то за Москвой. В тот день он мне об этом рассказал. Я попросил: «Дай мне их телефон». Он говорит: «Тебя не примут». Я спрашиваю: «Почему?» Он ответил: «Евреев туда не принимают». Я говорю: «Какая разница? Вот Юра украинец, ты татарин, я еврей. Какая разница?!» Он говорит: «Ну, хочешь – позвони». Я позвонил, и это было лучшее, что со мной происходило. Там спросили мою фамилию и сказали всего четыре слова: «Мы евреев не берем». Я сказал «спасибо», потому что мне не морочили голову, не трепали нервы, не тратили мое время. Коротко и ясно!

И последний случай. На нашем курсе на кафедре теории вероятностей был студент Марик Булкин. В университет приходили так называемые «покупатели», искали для себя студентов прямо на факультете. Один «покупатель» искал математика, наткнулся на Булкина и спрашивает его: «Я ищу специалиста по теории вероятностей, Вы не можете подсказать кого-то?» Булкин говорит: «Ну, я, например». Он говорит: «Ой, как хорошо, что я вас встретил, а какая у вас специальность на кафедре?» – «Теория информации». – «О, это как раз то, что нам нужно. Вы мне понравились, давайте прямо сейчас анкету заполним. Как ваша фамилия?» Он говорит: «Булкин». – «Какая интересная фамилия! А как ваше имя?» – «Марк Аронович». – «Как?» – «Марк Аронович». – «Как?!» Булкин говорит: «Да еврей я, еврей!» – «Ой, извините, позвоните через неделю…» И убежал. Вот такое у нас было распределение.

Мой приятель окончил мехмат годом раньше – в 1969 г. Он остался в аспирантуре и видел наше распределение. И сказал мне замечательную фразу: «На нашем распределении были темные пятна. На вашем не видно просветов». Разница была в один год: 1969-й и 1970-й.

Перед распределением секретарша деканата сказала мне: «Вы подлежите распределению из Ташкентского университета». Я сказал: «С какой стати? Я студент Московского университета». Она сказала: «Так было написано в вашем приказе о переводе». Я говорю: «Покажите приказ». Она показала не сам приказ, а бумажку, которая называлась «Выписка из приказа о переводе» – без печати, без подписи, и там было написано: «По окончании направить в распоряжение Ташкентского университета».

На распределении декан сказал мне (декан у нас был очень мерзкий): «Вы подлежите распределению из Ташкентского университета». Я сказал: «Я отказываюсь». Он говорит: «Подпишите, что отказываетесь». Я подписал, и это было единственное, что им было нужно – моя подпись, что мне сообщили об этом. Меня отправили в распоряжение Ташкентского университета. Из ТашГУ меня направили в распоряжение Министерства просвещения – даже не высшего образования. В Министерстве просвещения Узбекской ССР оказалось, что в школах Ташкента (это «небольшой» городок, там всего два с половиной миллиона человек) нет места для математика, который только что окончил МГУ. И значит, мне нужно было ехать на работу на три года в узбекскую школу в кишлак. Это переходило все границы даже при тех условиях. Поэтому нашли блат – все-таки семья жила в Ташкенте более 25 лет, и были знакомства. Мои документы перевели в Министерство высшего образования. И меня направили на подготовительное отделение Ташкентского политехнического института, где я проработал три года.

Моим деканом был Хасан Ахмедович Сарымсаков, кандидат наук. Его дядя Сарымсаков раньше был президентом Академии наук УзССР. В свое время он был очень достойным человеком. Став президентом Академии наук, он перестал быть таким. Потом эту должность занял тоже узбек по фамилии Сираждинов. Так у Хасана Ахмедовича один дядя был Сарымсаков – прежний президент Академии наук, а другой дядя Сираждинов – президент Академии наук в то время. Поэтому Хасан стал и кандидатом наук и деканом, а на самом деле он был бревно бревном. Я проверил, что он не знал даже формул сокращенного умножения, которые учат в шестом или седьмом классе! Он не доверял мне читать лекции по арифметике и по алгебре, потому что у меня «не хватало квалификации». Сам он читал лекции по математическому анализу вечерникам и заочникам. И часто, когда уезжал в командировки, эти лекции он оставлял читать меня. На криволинейные интегралы у меня хватало квалификации, а на лекции по алгебре и арифметике не хватало! Конечно, денег за чтение лекций по матанализу я не получал – их получал Хасан Ахмедович.

Я хотел перейти на кафедру. Пришел к профессору-узбеку и попросил, чтобы он дал мне показать себя в группах, в которых он читал лекции. Мне дали две группы, я вел у них упражнения по матанализу, и в этих группах была лучшая успеваемость и лучшая посещаемость во всем институте. Всё у них было лучшее, но на кафедру меня не взяли. Почему? Однажды Хасан рассказал мне: «Было заседание кафедры, и я встал и начал говорить, что некоторые заведующие кафедрами (он намекал на того профессора-узбека) переманивают к себе работников с подготовительного отделения. А он вскочил и стал кричать: "я не хотел его брать, он сам просился!" И Хасан говорит мне: "Вы же знаете, почему он не хочет вас брать, из-за Вашей национальности. Вы должны мне сказать спасибо, что я Вас взял"».

Сразу после окончания университета я работал в студенческом стройотряде на Сахалине. Там ещё с царских времён много лагерей с заключёнными – «зон». Мимо одной «зоны» мы каждый день ходили на работу и с работы. На изгибе дороги стоял большой транспарант – нарисованный Ленин с протянутой вперёд рукой. Под ним была надпись: «Верной дорогой идёте, товарищи!» Когда мы шли на работу, Ленин показывал рукой туда: «Верной дорогой идёте, товарищи!» А по дороге назад он показывал на наш лагерь: «Верной дорогой идёте, товарищи!»

Работали мы «световой день» – от восхода солнца до захода. Когда утром мы шли на работу, заключённые ещё были в «зоне». Когда вечером мы возвращались в свой лагерь – заключённые уже были в «зоне», то есть, мы работали больше их.

На таких стройках я обычно работал на бетономешалке – засыпал в неё цемент, песок, наливал воду, замешивал бетон, наливал его в вёдра и разносил по строительному объекту. По вечерам у нас были костры с песнями, мы часто ездили по колхозам с концертами – спали мы очень мало. И я никогда не уставал.

Мы закончили работу в июле, а в августе я начал работать на подготовительном отделении. Туда принимали людей, которые за два-три года до того не поступили в институт, пошли в армию или на завод и забыли всё, что учили в школе. Они проходили вступительное собеседование (не экзамен). Я должен был проверить уровень их знаний и принять тех, кто знал хоть что-то. Там работали три математика – я и ещё две женщины. Все были евреями. Одна женщина была очень старательная, она выполняла всю работу, которую наваливал на неё Хасан Ахмедович. От этой старательности у неё лопнул кровеносный сосудик в глазу (потом глаз восстановился), и она не могла работать. Другая постоянно находила предлоги не работать: у неё всегда кто-то болел, приезжал и уезжал – она тоже не работала. И я один принял за месяц 600 абитуриентов. При этом если поступающий не знал ничего, я просил его сложить 1/2 и 1/3. Если он знал, что такое общий знаменатель, и складывал дроби правильно, то я был обязан принять его на учёбу, потому что «у него есть база». А если он складывал отдельно числители и отдельно знаменатели, то я его, конечно, не принимал. Тогда он приходил на повторный экзамен. И если во второй раз он уже умел складывать 1/2 и 1/3, то я должен был его принять, потому что «у него есть потенциал к учёбе» – ведь он же научился складывать дроби, а теперь я обязан научить его за 9 месяцев курсу математики средней школы. Если же он не умел этого делать, то я его отправлял, и он приходил в третий раз – и так далее, пока он не научивался складывать дроби.

Когда после целого дня таких экзаменов я вечером выходил из аудитории – у меня кружилась голова, перед глазами плавали звёзды, я даже держался за стенку, чтобы не упасть. А физическое состояние у меня было такое же, как в стройотряде. И тогда я очень хорошо понял разницу между физическим и умственным трудом – умственный гораздо труднее.

В общем, меня тыкали мордой в грязь. Много раз я пытался забыть, что я еврей. И каждый раз накануне того, чтобы забыть, что-то происходило, и меня тыкали буквально мордой в грязь, чтобы я не забывал. Когда через 3 года пришло время переквалификации, узбечка – завкафедрой математики дала мне прекрасную характеристику, но Хасан выкрал её и подменил на очень плохую характеристику от той же завкафедрой. Просто украл предыдущую и подложил новую.

Короче говоря, когда я вернулся из Москвы в Ташкент, то пришел к моему деду Абраму Михайловичу – отцу моего отца и попросил его научить меня ивриту, чтобы я мог читать Тору в оригинале. Такая у меня была мотивация, потому что я не понимал, за что меня так бьют. В пятистах местах меня не приняли на работу! Чем я отличаюсь?! Я хотел понять, что значит, что я еврей. Я слышал, что у евреев есть какая-то Тора. Не знал, что это такое, но знал, что это отличает евреев от других.

Маминого отца я не застал, его расстреляли в 1937 г. А этот мой дед владел ивритом, был высокообразованным человеком, хорошо знал Тору, в юности учился в ешиве, в начале прошлого века был на Земле Израиля, но потом вернулся. Он стал моим первым учителем. У него был учебник иврита «Элеф миллим», и он учил меня по нему буквам, словам, грамматике. Потом мы стали учить Тору. Но я ленился. Дед говорил: «Почему ты не учишься? Если бы ты учился, ты бы сейчас уже столько знал!» А я гордо думал: «Я окончил МГУ. Я смог за 7 дней выучить тяжелейший полугодовой курс квантовой механики и сдать экзамен, так что же, я не выучу какой-то язык?» Но дед вдруг умер – и учиться мне стало не у кого. Я искал учителя, но не мог найти.

Во время войны, в эвакуацию, в Ташкент приехала масса евреев, в том числе религиозных. Но за годы после войны все еврейское там было уничтожено – не осталось ничего. Мой отец знал маленький миньян в Ташкенте, в котором были замечательные люди – мой дед, реб Ицхок Зильбер, дядя Володя Кругляк, Борис Яковлевич Лившиц. И отец попросил еврея из этого миньяна, который когда-то учился в ешиве, заниматься со мной.

В то время я учился молиться. От деда у меня был Сидур с русским переводом, и я заметил, что в описании жертвоприношения Ицхака три раза встречается одно выражение. Первый и второй раз – до жертвоприношения - написано: «И шли они оба вместе». А после жертвоприношения написано «И шли они вместе». Меня заинтриговало, почему одно выражение встречается три раза в таком маленьком отрывке. И я спросил это у того еврея. Он сказал: «Это нужно очень много учиться, очень много знать». Я говорю: «Я понимаю, но помогите мне, ответьте на этот вопрос». Он сказал: «Это целый океан, Талмуд – это целое море знаний». Я говорю: «Но помогите мне сделать хотя бы один шаг с берега в это море». Он сказал: «Надо много учиться». Я ходил к нему раза три, и он мне ничего не отвечал. И я отстал от него.

В 1973 г. умерла моя бабушка – мамина мама Ревекка Наумовна. Мы очень любили друг друга. Она была одиннадцатым ребенком в семье. В каком году родилась – она не знала, потому что тогда не делали записей о рождении, но знала, что это было зимой, и вот почему. Еврейское местечко под Гомелем, в котором она родилась, называлось Ново-Белице. Сейчас это часть Гомеля. Когда она была грудным ребенком, в местечке произошёл пожар. Все побежали смотреть, и ее мать тоже побежала, завернув её в одеяло, и в суматохе выронила ребенка. Потом заметила, что девочки нет, пошла искать, и нашла дочку спящей в снегу. Поэтому моя бабушка знала, что родилась зимой. Видимо, от этой закалки у нее до самой смерти было очень сильное сердце. А легкие её были испорчены из-за её работы. Она начала работать трикотажницей, когда ей было шесть лет – должна была своей ручонкой дергать ручку большой трикотажной машины, чтобы колесо вертелось. Она рассказывала мне, что хозяин фабрики (там все были евреи) был очень добрый, а мастер – злой, все время кричал и ругал ее. Однажды на фабрику приехал хозяин, увидел маленькую работницу и спросил ее: «Тебе не трудно?» Она сказала: «Трудно». Тогда хозяин велел мастеру переделать конструкцию так, чтобы она не рукой в течение многих часов тянула эту ручку, а толкала бы что-то ногой. Мастер был очень зол, но изменил конструкцию.

Моя бабушка была очень веселой девочкой, все время пела. Ее называли Фейгеле – птичка. На фабрике в воздухе постоянно носились обрывки ниток и пыль. Они попадали в легкие, и её легкие были истрепаны. Она работала трикотажницей практически всю свою жизнь. Во время эвакуации у нее украли половину трикотажной машины, и она не могла вязать.

Моему отцу на заводе дали квартиру. В ней жили две семьи – наша (бабушка, мама, отец, я и мой маленький брат) и русская семья – абсолютно неграмотная русская баба Варя из деревни и две ее дочери. Одна дочь вышла замуж за русского пьяницу Колю. В нашей общей квартире были три комнаты и кухня. Отцу выделили две комнаты и кухню, но бабушка решила, что это несправедливо. Брат мой еще не родился, нас было четверо. А у бабы Вари и ее дочерей была только одна комната. И бабушка настояла, чтобы кухню отдали бабе Варе. В квартире был узенький коридорчик, там поставили примус, и на нём бабушка готовила еду. Каждый раз, когда открывали комнату бабы Вари, оттуда ужасно воняло: они не мылись никогда. Я помню эту вонь, и, кроме того, в коридорчике постоянно были сквозняки. Из-за них бабушка простудилась и за свою доброту получила астму, от которой мучительно умирала 19 лет. Тогда не было никаких средств лечения астмы. Ей кололи эфедрин, и моя мама стала профессиональной медсестрой. Но сердце бабушки было здоровым до самой смерти.

Когда она умерла, я в большом горе поехал посмотреть на Прибалтику. В Вильнюсе жила семья наших родственников и семья друга моего младшего брата – Толика Войчека. Они все уезжали в Израиль, сидели на чемоданах. И я загорелся - тоже захотел ехать в Израиль, потому что понял, что это еврейское место, и я должен быть среди евреев.

Мой брат в то время учился в Томском университете. Он попал туда так. Он участвовал в математических олимпиадах: городской, республиканской, а потом и во всесоюзной. Победителем всесоюзной олимпиады он не стал, но его, Аркадия Розенгауза, и еще двух ребят из Ташкента, Яшу Когана и Диму Розенберга (все трое – гордость Узбекистана!) пригласили в физматшколу в Новосибирском Академгородке. В 1970 г. мой брат окончил эту школу с похвальными грамотами по математике и по физике. Они все были блестящие ребята; очень хорошо окончили школу и поступали в Новосибирский университет. Письменную и устную математику мой брат сдал на «отлично». А по физике был только устный экзамен, и он проходил так.

Экзаменатор задавал вопрос и отмечал, ответил абитуриент на него или нет. Аркаша сидел на экзамене восемь часов(!). Экзаменатор задал ему 14 задач. К концу экзамена он был так измучен, что 12-ю задачу решил не полностью, а 14-ю уже не смог решить. В экзаменационный лист экзаменатор записал только 12-ю и 14-ю задачи и поставил Аркаше двойку. В классе было 10 евреев, и экзаменатор получил инструкцию провалить их. И он поставил двойки десяти ребятам. Но он ошибся. У Толика – одноклассника и друга Аркаши – было непонятное для экзаменатора имя: Анатолий Григорьевич Войчек – звучит нейтрально, экзаменатор решил, что он русский. И Толик сдал экзамен. Вместо него двойку получил белорусский мальчик Лёня. Мама Толика Белла Ильинична приехала болеть за него. Она рассказывала мне, что Толик вышел с экзамена бледный, как стена. Она подбежала к нему: «Толик, ты что, провалился?» Он ответил: «Я пятерку получил, но как они там Аркашку мучают!»

Через год мой брат ещё раз сдавал экзамены в НГУ, на этот раз ему поставили по физике тройку и опять не приняли. Он набрал 12 баллов, а проходной балл был 11. И тогда, чтобы не принять евреев, для них, кроме экзаменов, устроили и «собеседование» – ещё один устный экзамен, на котором его опять завалили. На собеседовании был представитель Томского университета, который подбирал талантливых ребят, и моего брата зачислили в Томский университет.

В 1973 г. я захотел уехать. Но мама не могла оставить моего брата и ждала, пока он окончит университет, чтобы ехать в Израиль вместе. Поэтому и я ждал брата и не подавал документов. А в конце университета он вдруг женился! Через ещё какое-то время я решил: «Не могу больше ждать, я должен ехать в Израиль».

В то время я учил Тору в одиночку. После смерти деда я не мог найти учителя и в одиночку читал Тору и Раши, которому дед меня научил, «Сифтей хахамим» – комментарий на Раши, «Баал а-турим», который приводит гиматрии и комбинации начальных и конечных букв слов. И это вызывало у меня чувство интеллектуального и, одновременно, эмоционального наслаждения. Но поделиться мне было не с кем.

Я попросил вызов из Израиля, и кто-то прислал мне его. Мы сочинили легенду, что это двоюродный брат моей мамы, ведь тогда можно было выезжать только для объединения семей, а у меня в Ташкенте были отец, мать, брат! Позже в Израиле я пытался найти этого человека, но не нашел.

В те годы, чтобы подать документы на выезд в Израиль, нужно было, во-первых, получить вызов от близкого родственника. Во-вторых – получить разрешение по отдельности от каждого прямого родственника: отца, матери, брата, сестры, жены, мужа, сына, дочери. Родственники не могли подписать разрешение у юриста – каждый должен был заверить разрешение на работе у начальника, профсоюзного руководителя и партийного босса. Многие из них были антисемитами и не хотели давать разрешений. И я слышал о случаях, когда человек просил подписать ему справку, что разрешает своему сыну или дочери выезд в Израиль, а на работе устраивали общее собрание, поднимали этого человека на сцену, где сидели все начальники, и клеймили его позором: «Вырастил предателя, изменника родины, он предает нашу советскую родину, едет в империалистическое, агрессивное государство!» Дать такое разрешение было очень тяжело. Некоторые получили на этой сцене инфаркт и умерли.

В 1978 г. моя мама уже была на пенсии. Она заверила разрешение в ЖЭКе. Ей было тяжело морально, но она это сделала, потому что очень любила меня, как и я ее. Слава Б-гу, она никогда не была членом партии. Мой отец тоже не был членом партии, но должен был получить подписи от трех человек, включая парторга. Отцу было гораздо сложнее, он работал на Ташкентском авиационном заводе. Это было гигантское предприятие, на нём работали 80 000 человек. У него были отделения в других городах: в Киеве, в Москве, в Грузии. Отец не мог взять справку у своего начальника – тот ни за что не подписал бы её. А я давил на отца. Он тоже хотел, чтобы я уехал в Израиль, но не мог обойти начальника. Поэтому он дождался, пока тот ушел в отпуск и на следующий день пришел к заместителю начальника с напечатанным разрешением мне на выезд и говорит: «Вот, подпиши». Этот заместитель когда-то начинал работать у моего отца. Отец его воспитывал, а потом тот, как русский, его перерос, и стал замначальника. Тот весь задрожал, побледнел, но не знал, что делать. Он ведь не получил никаких инструкций. И подписал разрешение.

Справку с места работы я подписал у начальника проектной организации, в которой работал программистом. Его звали Юра Карпов. Он был хорошим русским парнем, постоянно выпивал, был бабником. На территории нашей организации был один из городских вытрезвителей. С улицы через калитку входили во двор, проходили мимо вытрезвителя, а работали в бараке. Однажды Юра напился пьяным, милиция подобрала его на улице и привезла именно в этот вытрезвитель. И он с остальными алкашами подметал дорожки и т. п. А его подчиненные проходили и видели своего начальника с метлой среди алкашей. Позор! Но человеком Юра был неплохим. Когда мне нужно было получить справку, я напечатал её, дождался, пока он напьется, пришел к нему и говорю: «Вот, подпишите». Он посмотрел: «Что, в Израиль собрался?» Я говорю: «Да. Подпишите». И он подписал. Потом мне рассказывали, что он кричал в пьяном виде: «Чтобы я еще этих жидов на работу принимал!» Но принимал – он был умным администратором, и ему были нужны хорошие работники.

Итак, я собрал все документы и в 1978 г подал их в ОВИР. В Ташкентском ОВИРе чиновница Рашидова принимала документы и сообщала решение ОВИРа. Там были большие очереди, но я пробился через них и подал документы.

В случае смерти родственника надо было представить справку о его смерти. Однажды в ташкентском ОВИРе я слышал разговор чиновницы с 92-х летним подателем документов на выезд. Чиновница сказала: «У Вас нет разрешения от родителей». Он сказал: «Девушка, какие родители? Мне 92 года». Она сказала: «Тогда принесите справку об их смерти». Он сказал: «Мои родители умерли во время революции. Тогда не давали справки о смерти» Она сказала: «Ничего не знаю. Без справки я документы не приму».

Процесс выезда в Ташкенте шёл тогда с постоянной скоростью: через 45 дней после подачи документов человека вызывали в ОВИР и сообщали о разрешении на выезд на постоянное место жительства в государство Израиль. Через ещё 45 дней он должен был принести нужные документы и получал выездную визу; в течение следующих 45 дней должен был покинуть пределы CCCP, иначе его виза аннулировалась, и весь процесс надо было начинать сначала. Я знаю семью, которая на неделю раньше меня подала документы, на неделю раньше получила разрешение, и на неделю раньше меня ей был назначен день получения визы. Они получили визу и уехали, а я остался почти на 10 лет.

Через 45 дней после того, как я подал документы, меня вызвали в ОВИР, и чиновница Рашидова сказала мне: «Вам разрешён выезд на постоянное место жительства в государство Израиль», выдала справку в военкомат, чтобы меня сняли с воинского учёта, и сказала, какие документы принести, чтобы через 45 дней получить выездную визу. Надо было уволиться с работы и принести справку, что я увольняюсь в связи с выездом на постоянное место жительства в Израиль, принести справку из домоуправления, что я выписан из квартиры по той же причине, справку из военкомата, что я снят с учёта в советской армии по той же причине, заплатить пошлину за получение визы, заплатить сумму, равную полугодовой моей зарплате, за отказ от советского гражданства (тогда нельзя было выезжать за границу, оставаясь советским гражданином). Первым делом я снялся с учёта в армии, т. к. знал о случаях, когда человека, уже получившего разрешение на выезд, брали на военные сборы, показывали ему что-нибудь, брали расписку о том, что он это видел, а потом сообщали, что этот объект совершенно секретный – настолько, что человек, видевший его, не имеет права выезжать за границу 25 лет. Я же хотел поскорее уехать и сразу снялся с военного учёта. Неважно, что чиновница в военкомате сообщила мне, что евреи – предатели Родины, уезжающие во вражескую страну. Важно было, что, как я думал, я их никогда больше не увижу. Не мог же я подумать, что много лет спустя очень многие из этих евреененавистников будут жить, как желанные граждане, в Израиле.

Все требуемые документы я приготовил и даже отправил несколько посылок с книгами друзьям в Израиль, но недели за три до назначенного мне срока получения визы темп выезда вдруг резко замедлился. Если раньше Рашидова принимала в ОВИРе 65-80 семей в неделю, то теперь стала принимать 8-10 семей. Была неделя, когда она приняла только 2 семьи. И люди испугались, что ворота выезда закрываются, как уже бывало в советской истории. И многие, раньше колебавшиеся – выезжать или нет, сразу записались в список на приём, образовалась огромная очередь; сформировались группы дежурных, передававшие список из рук в руки, чтобы его не подменили. Я записался в список сразу, но был приблизительно 500-м. Ясно было, что за 3 недели 500 человек не пройдут. Несколько ночей я дежурил около ОВИРа со списком и в ночь перед назначенным мне днём тоже дежурил там с другими евреями. И рассказал им, что завтра мне заходить на приём, а я примерно 460-й в списке. И другой дежурный сказал, что многие записались на всякий случай; например, такой-то, видимо, не придёт, и я смогу войти вместо него. Тот, действительно, не пришёл, и я зашёл на приём. Рашидова спросила: «Вам что?» Я ответил: «Получить визу». Она сказала: «Давайте документы». Я протянул пачку документов, она пролистала их и сказала: «Документы в порядке. По моему, сегодня Вашей визы нет». Я сказал: «Ну, проверьте». Она стала проверять и делала это так. Перед ней лежала стопка зелёных выездных виз, стопка чистых бланков – расписок в получении виз – и коробка скрепок для бумаг. Она медленно – очень медленно – взяла верхнюю визу, медленно раскрыла её, медленно посмотрела на фотографию, перевела взгляд на моё лицо, сравнивая его с фотографией, и медленно сказала: «Не Ваша». Медленно протянула руку к пачке расписок, медленно взяла одну из них, медленно соединила визу с распиской, медленно протянула руку к коробке со скрепками, вынула одну скрепку, медленно скрепила ею визу с распиской, медленно отложила их в сторону. Медленно протянула руку ко второй визе, раскрыла её, опять сравнила моё лицо с фотографией и медленно сказала: «Не Ваша». И весь процесс повторился в очень медленном темпе. Так по одной она перебрала всю пачку виз – я стоял перед ней минут 25 – и потом сказала: «Cегодня Вашей визы нет». Я спросил: «Что мне теперь делать?» Она сказала: «Зайдите послезавтра».

Через 11 лет после этого в Израиле я встретил женщину, сидевшую тогда в приёмной ОВИРа. Спустя 11 лет она ещё помнила, какое у меня было лицо, когда я вышел от Рашидовой. Я зашёл послезавтра, ещё послезавтра – визы не было. И я сказал Рашидовой: «Я не понимаю – что всё это значит?» Она сказала: «Зайдите к начальнику». Я отстоял очередь к начальнику Усманову; тот сказал: «Зайдите через неделю». Я пришёл через неделю, пробился через толпу у входа в ОВИР, опять отстоял в очереди к Усманову и он сказал мне: «Вам отказано в выезде. Разрешение было выдано по ошибке. У вас, евреев, очень много одинаковых имён и фамилий; один чиновник по ошибке вписал ваши данные в неверный список. Он будет наказан» Моё имя в паспорте было Нехемия Лейбович Розенгауз. Я таких сочетаний не встречал никогда и думаю, что Усманов тоже не встречал. Я сказал: «Какая мне разница, будет он наказан или нет; что мне теперь делать?» Усманов улыбнулся и сказал: «Жалуйтесь». Я пожаловался в республиканский ОВИР Узбекской CCP. Там приняли моё заявление и сказали, что вызовут через месяц. Меня не вызвали, и я сам записался на приём к начальнику республиканского ОВИРа. Начальник – полковник КГБ – сказал мне: «Вопросы государственной безопасности для нас превыше всего». Я сказал: «Я понимаю Вас; но при чём тут я? Я никогда не имел отношения к вашей безопасности». Он сказал: «Ну, в общем, решение остаётся в силе». Тогда я поехал жаловаться в Москву – во Всесоюзный ОВИР. Там принимали посетителей со всего Советского Союза один день в месяц. Не только евреи, но и немцы, ехавшие в Германию, крымские татары, жёны военнослужащих и все остальные, выезжающие за границу, приезжали со своими проблемами во Всесоюзный ОВИР. В единственный день месяца все хотели попасть на приём, поэтому там тоже были списки, которые передавались из рук в руки, чтобы их не заменили. И всю ночь перед приёмным днём я с этим списком, как воробышек, прыгал по московским сугробам под холодным февральским ветром, пытаясь согреться. Утром меня зарегистрировали в ОВИРе и, когда пришла очередь, вызвали к одному из полковников КГБ. Я положил на стол напечатанное заявление, стал вынимать документы и что-то говорить. Но полковник очень вежливо прервал меня: «Зачем Вы мне всё это говорите? Ведь у Вас в заявлении изложено?» Я сказал: «Изложено». Он сказал: «Ну вот. Езжайте домой. Ответ получите в течение месяца в МВД Узбекской ССР». Вся встреча продолжалась, наверно, минуту. Но я на этом не успокоился. Кто-то в ОВИРе рассказал, что в те дни замминистра внутренних дел СССР принимает старых отказников, долго добивавшихся приёма, и что хотя лично он примет только тех, кто в заранее составленном списке, но можно будет передать ему жалобу. Я пошёл на приём и через секретаря передал жалобу.

В те дни группа подпольных преподавателей иврита в Москве решила выйти на поверхность и организовала так называемую «неделю иврита». Каждый вечер – на нескольких квартирах одновременно – проходили доклады и рассказы по еврейской тематике. Я был на многих из них, и это очень вдохновило меня. К концу недели приходило столько евреев, что невозможно было не то что сидеть – в этих квартирах было тесно стоять. Доклады были очень интересными. Лея Феликсовна Шапиро, дочь Феликса Львовича Шапиро, рассказывала о том, как её отцом был создан иврит-русский словарь. Мика Членов делал доклад «Иврит и русский: тысячелетия соприкосновения». Он говорил о том, что исконным населением Украины были евреи. В архиве Мика нашел письмо киевских евреев к Владимиру Красному Солнышку, в котором они просили его оградить их от преследований местных антисемитов. И это было написано около тысячи лет назад!

Очень интересный доклад сделал Саша Холмянский. Он говорил про стихотворение Йегуды Алеви: «Я на западе, а мое сердце на востоке». Он был застенчивым, нежным мальчиком, только-только начал преподавать. Эта неделя иврита произвела на меня очень большое впечатление. Я познакомился тогда со многими людьми – с Володей Престиным, Цилей Моисеевной Райтбурд и её мужем, с Юликом Кошаровским, Сашей Холмянским и другими. Саша только начинал свой проект подготовки учителей иврита в городах СССР, и я стал одним из его первых учеников.

Через месяц после моего приезда в Ташкент Усманов вызвал меня в ОВИР и сказал: «Вы жаловались во всесоюзный ОВИР». Я сказал: «Да». «Вы подали заявление, напечатанное на пишущей машинке через 1.5 интервала». Я сказал: «Да». «Вы написали жалобу замминистру внутренних дел синей шариковой ручкой». Я сказал: «Да». «Ну так вот, – сказал он и улыбнулся, – решение остаётся в силе».

Мне не объяснили, почему отменили разрешение на выезд и не дали визу. Но у моего отца есть версия объяснения. Я говорил, что он подписал разрешение на мой выезд у заместителя своего начальника. Но, по мнению отца, когда начальник вернулся из отпуска, заместитель рассказал ему про разрешение, тот позвонил уполномоченному КГБ на заводе, а тот – в ОВИР, и мне отказали. Я, понимаете ли, носитель важных секретов самолетостроения! В самолете я летал, но откуда мне знать его устройство?! Возможно, поэтому начальник республиканского ОВИРа сказал мне, что интересы государственной безопасности для них превыше всего.

Мне пришлось восстанавливать свой паспорт, прописку; несколько месяцев заняло получить из банка деньги, уплаченные за отказ от советского гражданства – их не хотели отдавать; надо было искать новое место работы – понятно, что Юра Карпов не принял меня назад.

Юлик Кошаровский послал меня в качестве ученика к Саше Холмянскому, и мы договорились, что я буду приезжать в Москву, и Саша будет меня учить. Уроки начинались в 9 часов утра. Я приходил раньше, ждал у двери и ровно в 9 нажимал кнопку звонка. Саша меня впускал, и мы занимались. Он дал мне замечательный курс грамматики. Не знаю, придумал ли его он сам, или его учитель иврита Лёва Улановский, или учитель Лёвы Зеэв Шахновский, но курс был очень логичным и понятным. Саша рисовал таблицы, после урока я записывал то, что он мне рассказывал. В Ташкенте я записал его лекции, и получился учебник грамматики. К сожалению, этот учебник так и не вышел в свет, но много лет и в СССР и в Израиле я преподавал по его методике. Кроме грамматики Саша учил меня разговаривать. У меня был довольно большой пассивный запас слов еще от моего деда. Но разговаривать я не мог. А Саша меня разговорил. Он проходил со мной визуально-разговорный курс «Абет у-шма» и курс на кассетах «Аава бе иврит кала» или, иначе, «Ду-сихим», диалоги. Это был замечательный в дидактическом отношении курс, в методическом отношении эти диалоги были сделаны безупречно.

Однажды я пришел к Сашиной квартире утром и ждал 9 часов. Ровно в 9 я позвонил, но никто не открыл дверь. Я позвонил ещё несколько раз, но ответа не было. Это было 5-го июня – как я узнал позже, в день рождения Саши. Назавтра Саша рассказал, что вчера в 8 утра к нему нагрянули КГБ и милиция. Ему велели ехать на допрос в КГБ. И Саша сразу согласился, потому что знал, что я никогда не опаздываю. Я должен был прийти ровно в девять, и если он начнет сопротивляться, то я за это время приду, и меня тоже захватят. Поэтому он сразу поехал с ними в КГБ, чтобы спасти от ареста меня.

Сашу тогда допрашивал полковник КГБ. Когда года через три после этого меня допрашивали в КГБ в Ташкенте, со мной разговаривал подполковник. Отсюда я сделал вывод, какую они между нами делали градацию – Сашу считали полковником, а меня – подполковником. Но это было потом.

Саша Холмянский организовывал по всему Советскому Союзу ульпаны по изучению иврита – группы по 2-3-4 человека. Он дал мои данные приезжавшим в СССР евреям, и ко мне стали приезжать туристы из Израиля, США, Англии, Франции – чтобы морально поддержать меня. Ведь было очень тяжело находиться под постоянным прессом КГБ, тем более, что я был, наверно, единственным активным отказником во всём Ташкенте с его 2,5 миллионами жителей.

От этих туристов и от отказников в Москве и Ленинграде я получал литературу, кассеты с песнями, учебники – и развозил их по городам: во Фрунзе, Алма-Ату, Чимкент, Душанбе. Квартира у нас с мамой была крошечной, но в ней всегда было место для ночлега и еда для приезжавших друзей – Саши Холмянского, Саши Баевского, Дова Конторера, Семёна Абрамовича Янтовского, Голды Ахиезер, Жени Яглома, Илюши Дворкина, Эллы Бышевской. Кассеты я копировал, а письменные материалы мы фотографировали и печатали – ведь копировальных машин не было. В Душанбе жили семьи Бори Гавриэлова и Яна Каца, которых я учил. Когда я бывал в Москве, то учил Гемару с Мишей Кара-Ивановым и Яшей Беленьким, а также с Петей Полонским.

Однажды из Ленинграда, где я встречался с Гришей Вассерманом и Элимелехом Рохлиным, я поехал в Ригу. Там жил отказник Александр (не помню его фамилии). Как-то он ехал к одному латышу и пригласил меня с собой. На краю Риги в небольшом домике жил очень пожилой человек Янис Липке. Александр привез ему еду и деньги, которые собрали для него евреи. Он рассказал мне, что во время Второй мировой войны, когда немцы захватили Ригу, Янис Липке был портовым рабочим. Он видел, как стали избивать евреев, сгонять их в гетто и уничтожать. И решил спасать евреев и спас очень многих. Евреи передавали друг другу его телефон, потому что знали, что если обратиться к нему, то он спасет. Нескольких евреев Янис прятал в своем доме и кормил. Однажды он на грузовике в форме гестаповского офицера въехал с водителем в гетто. Охрана пропустила его машину. Он выскочил, стал орать: «жиды, жиды!» и хлыстом загонять их в машину. Набрал полный грузовик евреев, отвез их в лес и отдал партизанам.

Этот Янис Липке был настоящим праведником. Когда война закончилась и в Латвию снова пришла советская власть, то латыши никуда не принимали этого латыша на работу – знали, что он спасал евреев. Когда он состарился, ему не дали пенсию. И только евреи, кажется, 250 человек, которых он спас и которые уехали в Америку и в Израиль, помогали ему. Они собрались вместе и пригласили Яниса Липке в Израиль. Оформили ему визу, оплатили проезд туда и обратно и чествовали и Израиле, но ни правительство Латвии, ни государственные организации не давали ему ничего. Он был бедный старый человек. Сыновья ему помогали, но они жили отдельно. И Александр привозил ему деньги и еду, которые собирали евреи, оставшиеся в Риге.

У нас с мамой был открытый дом, к нам приходили многие люди, мы их очень приветливо принимали. Летом 1980 года пришел какой-то человек и сказал, что он хочет уехать в Израиль, могу ли я ему организовать вызов? Я сказал: «Как я могу это организовать? Дядя прислал мне вызов. А как я могу помочь Вам?» Он говорит: «Я очень хочу уехать в Израиль, но у меня нет возможностей». Я спросил: «А у вас есть родственники в Израиле?» Он говорит: «Только отец моей жены». Я удивился: «Так попросите отца вашей жены прислать вам вызов, это же прямое родство. Зачем вам обман?» И я сказал, что собираюсь в отпуск, но, если хочет, пусть придёт ко мне, когда я вернусь. Он почувствовал, что я его подозреваю, и спросил: «А вы знаете в Москве такого-то?» Я ответил, что знаю. Он говорит: «Так у меня от него письмо». И показывает мне письмо, присланное по почте. В письме написано, что в Ташкенте живет Нехемия Лейбович Розенгауз, адрес такой-то, телефон такой-то, преподает иврит, английский, обратитесь к нему, потому мы должны жить, а не существовать» Я подумал про автора письма: «Идиот ты парень, или что? Если ты хочешь, чтобы я кого-то учил, так скажи об этом мне, и лично; а не в письме, которое обязательно прочтёт ГБ».

И я поехал в отпуск в Коктебель. Там происходил большой съезд учителей иврита, который организовал Кошаровский. На нём я познакомился с Юликом Эдельштейном, его будущей женой Таней, Мишей и Оксаной Холмянскими, Эдой Непомнящей – совсем молоденькой девочкой из Одессы. И там я встретил этого человека. Я спросил его: «Ты действительно написал мне это письмо?» Он сказал: «Да, а что тут такого?» Я говорю: «Если ты хотел, чтобы я кого-то учил ивриту, то нужно было об этом сказать мне лично, а не писать кому-то про меня по почте, ведь каждое письмо читают в КГБ!».

Через год после Коктебеля Саша Холмянский организовал в Сухуми съезд учителей иврита. Это была небольшая группа из семи человек из разных городов: Саша Баевский, Эда Непомнящая, Шая Гиссер, Голда Ахиезер, я и ещё одна девушка. Квартирные хозяева относились к нам очень подозрительно, потому что мы говорили на иврите – непонятном для них языке. Нас ловила милиция, мы от неё убегали.

За время отказа я сменил несколько мест работы. На одном из них моим начальником был Владимир Маркович Беленький. Как нормальный еврей, он был женат на татарке. Он был со мной в приятельских отношениях, пару раз приглашал меня к себе домой. Он был улыбчивый, приветливый, делал вид, что интересуется еврейской тематикой. Однажды мы вместе были в командировке в Москве, и я получил массу всякой литературы, в том числе журналы «Израиль сегодня», «22» и еще какие-то материалы на фотографиях. Копировальных машин у нас не было, материалы приходилось фотографировать и печатать. Я тоже делал это. Помню, как в Ташкенте я, укрывшись одеялом, чтобы не было слышно, начитывал на магнитофон фельетоны Жаботинского. Такая была работа. Так вот, этот Владимир Маркович, когда мы в Москве сели в самолет, говорит мне заговорщическим тоном: «Ну, у вас есть что-нибудь интересненькое почитать?» Я говорю: «Надо посмотреть, что у меня есть». В другой раз я был в отпуске, а когда вернулся, он вызвал меня в аудиторию, где принимал экзамен и сказал: «Ну, рассказывайте, где вы были в отпуске, что вы там делали?» Я думаю: «Кто ты такой, что я должен перед тобой отчитываться?!» Рассказал ему что-то. У него был стол с ящиком, он что-то сделал внутри ящика, а потом говорит: «Давайте сначала. Еще раз расскажите, где вы были в отпуске, что вы там делали?» Я думаю: «Ты, тварь, будешь меня на магнитофон записывать? Ничего не буду тебе рассказывать». И опять рассказал какую-то ерунду.

В Ташкенте была небольшая бухарская синагога, где когда-то молился мой дед. На её чердаке было много еврейских книг. Когда евреи умирали, их родственники, которые не могли прочесть этих книг, отдавали их в синагогу. Весь чердак был в пыли, книг никто не касался годами. Я договорился с габаем, администратором синагоги, что смогу забирать их. Он разрешил, потому что никакого толку от них не было. Я и сам забирал оттуда книги и сообщил об этом Жене Яглому, у которого бывал в Москве, и Илюше Дворкину. Они приезжали ко мне в Ташкент, я отводил их в синагогу, они отбирали книги и увозили их. Там было очень много старых, драгоценных книг, и даже инкунабулы.

Однажды я был в Москве в командировке, и в воскресенье или понедельник должен был вылетать домой. В пятницу я приехал к Дову Контореру, который несколько раз был у меня в Ташкенте. По всему дому у него лежали в открытую книги и журналы из Израиля. Мне это очень не понравилось, и я сказал: «Довчик, не надо это держать так открыто, спрячь это». Он говорит: «А, ерунда!» Но я все же уговорил его спрятать их, и мы убрали это в платяной шкаф под простыни. Потом мы пошли погулять, и у меня, не знаю, почему, было чувство, что за нами следят. Я решил остаться у Довчика на субботу и ближе к вечеру пошел купить еду. Подъезд Довчика был вторым от конца длинного дома, около другого торца стоял телефон-автомат и шла дорожка через пустырь в гастроном. Когда возвращался из гастронома, я позвонил из этого телефона знакомому на другой конец Москвы. Тот спросил: «Ты где?» Я сказал: «В такой-то части Москвы». Он говорит: «Так приезжай к нам на субботу». Я отвечаю: «Да нет, меня уже тут поймали». И только я сказал «поймали», как подумал: «Что за странное слово я сказал?» Я закончил разговор и шел вдоль длиннющего дома к подъезду Довчика. И увидел, что из-за другого торца вышли четыре человека, один из которых был в милицейской форме, и вошли в первый от конца подъезд. Мне эта группа не понравилась, я сел на скамейку и решил подождать, пока они уйдут. Минуты через три они вышли и вошли во второй подъезд, где жил Довчик. А я сижу, жду. Прошло пять минут, десять… Я решил, что они вошли в какую-то квартиру, и пошёл к Довчику. Его дверь была справа, а против лестницы была другая квартира. И я вижу – стоит эта группа лицом к другой двери. Они спросили: «Вам куда?» Я говорю: «Мне сюда», показывая на дверь Довчика. Они говорят: «Ну, звоните». Я позвонил, Довчик увидел меня в глазок, открыл дверь, и они вошли. Это был обыск. Там был Довчик, я и еще один парень. Нас разделили и по отдельности допрашивали в разных комнатах. Тот, кто допрашивал меня, потребовал паспорт. В нём у меня был билет на самолет. Я показал паспорт, и он забрал его.

Позвонил телефон, Довчик поднял трубку. Звонил его отец. Довчик сказал: «Папа, у меня все в порядке, сейчас у меня обыск». Они прямо позеленели – не хотели, чтобы снаружи было известно, что у Довчика обыск. Командовавший обыском говорит мне: «Пишите объяснение. Что Вы тут делаете?» Я сказал: «Не буду ничего писать. Отдайте мой паспорт» Он говорит: «Не будешь писать? Да я сейчас позвоню в милицию, и тебя посадят на пятнадцать суток». Я говорю: «За что? Я не оказываю сопротивления милиции». Он говорит: «Вас посадят за то, что Вы не выполняете указаний милиции». Я сказал: «Мне нечего писать». Он позвонил по телефону и сказал: «Пришли машину» – и даже не назвал адреса. Прошла минута или две, зашел милиционер – огромный, как шкаф. У него были такие громадные бицепсы, что руки не прилегали к бокам. Я в жизни не видел таких бицепсов. Он сказал басом: «Это кто тут не хочет подписывать?» Я подписал, потому что такой не только мог запросто размозжить мне голову, но и бросить в крови в тюрьму, а мне надо было через день улетать в Ташкент. Мне отдали мой паспорт и билет на самолет. После обыска суббота у нас была очень мрачной. Мы разговаривали шепотом – боялись, что нас подслушивают.

Когда я вошел в самолет, чтобы лететь в Ташкент, там сажали на свободные места. Я сел справа от прохода, а слева сзади меня сидели два милицейских майора: один у окна, другой у прохода, а между ними – свободное место. Один из них приветливо помахал мне рукой и пригласил к ним. Я сказал ему: «Спасибо, я буду сидеть здесь». А сам думаю: «Эти милиционеры меня задержат, а у меня куча адресов». И потихоньку, чтобы не было заметно, я разорвал бумагу с адресами на маленькие кусочки и проглотил их – на случай, если меня арестуют, чтобы другие люди не пострадали.

В 1981 г. я устроил Пасхальный седер. Созвал друзей, чтобы показать им красоту Седера. Утром накануне Седера ко мне пришли две девушки из Америки. До того они были в Москве у Саши Холмянского, и он послал их ко мне, предупредив, что у меня в доме установлена подслушивающая аппаратура, и свободно разговаривать нельзя. Поэтому мы писали на пластиковом листке, с которого текст исчезает, когда листок поднимают. Я был занят подготовкой к Седеру, времени разговаривать не было, и я пригласил их на Седер. Они пришли. Пришли и несколько моих друзей. Седер был хорошим и весёлым. Девушки научили меня пасхальным песням. Когда пришло время трапезы, моя мама принесла суп из индюка. Девушки сказали, что не будут есть суп, так как они вегетарианки. Я понял, почему они вегетарианки, и рассказал им, что этого индюка я купил на базаре, шойхет его зарезал, а я приготовил по еврейским законам. После этого девушки перестали быть вегетарианками и ели суп.

Около 12 ночи я пошёл проводить их к перекрёстку, на котором всегда было много такси. Перед моим домом было много людей. Я удивился, потому что ночью улицы в Ташкенте пусты, но не понял, что это имеет отношение ко мне. На тротуаре, по которому мы шли, ходили люди, и это было странно. У одной девушки на плече была сумка на длинном ремешке. От перекрёстка к нам приближались трое мужчин. И одновременно произошли две вещи: один из них сорвал с девушки сумку и побежал в сторону моего дома. А другой, грубо выругавшись, ударил меня кулаком по зубам. Удар был сильным, я упал и потерял сознание. В кармане у меня было железное зубило, т. к. Ташкент ночью опасен. Когда я пришёл в себя, то сразу выбросил зубило – оно могло стать поводом арестовать меня. И увидел, что девушка бежит за грабителем к толпе человек в 30 на тротуаре. Рядом с ними стояли 2 автомобиля. Мы с другой девушкой тоже пошли к ним. Там меня схватили за лацканы и бросили в машину. Я заорал: «Кто вы такие? Покажите документы!» Один из них на секунду открыл возле моих глаз удостоверение, и я успел прочитать: «Майор Дереглазов». А того, кто меня бил, они называли «товарищ майор». Он не показал документов. Меня и девушек посадили на заднее сиденье и привезли в отделение милиции далёкого района города. На входе охранник спросил: «Кто это?» Они ответили: «Мы поймали шпиона». В отделении был заспанный переводчик с английского. Мне сказали, что он случайно оказался там среди ночи. Меня и девушек допрашивали по отдельности, и больше я их не видел. Допрос был до утра. По его ходу привели какого-то узбека, который сказал, что он меня знает. Я заорал: «Что ты знаешь? Откуда ты меня знаешь?» Он промямлил: «Он там стоял» – его плохо подготовили. От меня требовали написать объяснение – что я делал с иностранками, и пока я не написал его, не выпускали даже в туалет. Они сказали, что у этого узбека нашли доллары, и у меня тоже могут их найти (в СССР за хранение долларов полагалась тюрьма). Утром меня отпустили.

Десять лет спустя в Израиле я встретился в гостях с равом из Америки, который рассказал, что его соседка по дому ездила в СССР поддержать отказников. И один отказник в Ташкенте попросил её объяснить противоречие в двух комментариях Раши. Я сказал, что, наверно, это был я. Рав сказал: «Не может быть». Тогда я рассказал про Седер и про суп из индюка, и он сказал: «Да, это был ты, потому что такого совпадения не может быть».

После того, как меня поймали с девушками после седера, я стал расширять свою деятельность. Нашел пять-шесть знакомых, которые интересовались еврейством, и хотел заниматься с ними в группе. Но я не мог их учить у себя дома, потому что мой телефон прослушивался, и я не знал, где еще стоят жучки. Кроме того, соседи тут же донесли бы. В другом месте тоже нельзя было заниматься постоянно, потому что соседям было бы подозрительно, если каждую неделю в квартиру приходили бы те же люди, и нас могли арестовать. Поэтому я искал несколько мест. Идея была – одну неделю заниматься в одной квартире, другую – в другой, и менять квартиры, чтобы это не бросалось в глаза. Но я не мог найти несколько мест. И у этих людей все время происходило что-то, что мешало нам сформироваться. Кто-то заболел, кто-то стал делать ремонт, кто-то собрался жениться. Всё время что-то не получалось. А я горел идеей – мне нужно было приближать евреев к еврейству, и поделился этой идеей с мужем подружки раннего детства моего брата.

Он был очень еврейским и деловым. Я сказал ему, что хочу преподавать иврит, но у меня нет места. Он привел ко мне двух своих товарищей. Один из них сказал, что хочет учить английский, потому что собирается в Америку. Второй (его звали Гриша) сказал, что очень хочет учить иврит, собирается в Израиль, где у него живет тесть, который оставил ему Сефер-Тору; у него хорошая квартира, там можно заниматься. Я проинструктировал его, чтобы не звонил с домашнего телефона, а только из телефона-автомата. Как-то он мне звонит и что-то спрашивает. Я спросил, откуда он звонит. Он сказал: «Из дома». Когда мы встретились, я сказал: «Я ведь говорил тебе – из дома не звонить, только из автомата, потому что телефоны прослушиваются». Он, вроде, понял. Мы договорились, что в определенный день соберемся у него и начнем занятия. Я оповестил своих людей, конечно, не по телефону, а при встрече, что в такой-то день в семь вечера мы соберемся по такому-то адресу и будем заниматься. В тот день Гриша позвонил мне и спросил: «Сколько людей должны сегодня прийти?» Я насторожился – зачем ему это знать заранее? И сказал: «Когда придут – увидишь». – «А кто это будут – мужчины, женщины?» Я подумал: «Похоже, что ты провокатор, парень, какие-то странные вопросы ты задаешь». И говорю: «Придут – увидишь». Я хотел отменить встречу, но никого уже не мог предупредить. Я спросил: «Откуда ты звонишь?» Он, как ни в чём ни бывало, говорит: «Из дома».

Мне это не понравилось, но делать было нечего. Я приехал на автобусе к его остановке. Направо от неё был пустырь, по которому шла тропинка к группе домов. Дом Гриши стоял торцом к ней. Его квартира была на верхнем этаже. Я приехал за полчаса до начала. Иду по тропинке и вижу, что около его подъезда стоит черная «волга» с антенной, с затененными окнами, и мне эта «волга» очень не понравилась. Но люди должны были прийти, и я уже ничего не мог отменить. Я поднялся к нему на пятый этаж и спросил: «Что там делает странная "волга"?» Он говорит: «Ерунда, что ты всего боишься?» Пришел один из двух братьев, а я пошел к остановке, чтобы встретить второго и тех, кто должен был приехать. Через некоторое время первый брат приходит ко мне на остановку и говорит: «Этот Гриша какой-то странный» Я говорю: «Почему?» Он сказал: «Я собрался идти к тебе, открываю дверь, а там двое мужчин с одинаковыми пустыми глазами, смотрят на меня и говорят: "Вы здесь живете?" Я спрашиваю: "А что вы хотите?" Они спрашивают: "Где живет Петров?" А Гриша высунулся из-за меня и говорит: "Петров живет вон в том доме!" Я не знаю, кто живет в моем подъезде, а этот Гриша знает, где в другом доме живет Петров? Эти двое пошли вниз по лестнице, а я решил проследить за ними. Они зашли в подъезд того дома, пробыли там пару минут, сели в эту черную "волгу" и уехали».

Когда мы собрались у Гриши, я представил всех по еврейским именам, не назвал ни одного подлинного имени. Говорю Грише: «Давай твою Сефер-Тору». Он вынул её, и я сказал: «Положите руку на Сефер-Тору и поклянитесь. Скажите: "Я клянусь именем Всевышнего, что не буду никому говорить, кто мой учитель и что я вообще учу иврит"». Гриша говорит: «Я не буду говорить, кто мой учитель». Я сказал: «Скажи: я клянусь, что не буду говорить». «Да-да», – сказал Гриша, и не сказал, что клянется.

Несколько лет спустя я встретил одного из участников того урока, и он сказал: «Этот Гриша, наверное, провокатор». Я спросил: «Почему ты так думаешь?» Он сказал: «Я был в ресторане на свадьбе, зашёл Гриша, увидел меня, заулыбался, раскинул руки и говорит: "привет!" Я сделал вид, что первый раз его вижу. Он говорит: "так ты же был у меня в квартире, там Хема нас хотел учить ивриту, там был такой-то, такой-то"… И называет настоящие имена и фамилии тех, кто был на уроке. И всё это громко – в ресторане».

А ведь я им не говорил ни имён, ни фамилий, представил каждого по вымышленному еврейскому имени. Откуда же Гриша знал их настоящие имена и фамилии?

После урока у Гриши у меня было много неприятностей.

Однажды пришёл с работы домой и вижу: сидит моя мама, рядом с ней – молодой армянин, и ещё трое роются в моих вещах. Я спросил: «Что это такое?» Они сказали: «обыск», и показали ордер. Потом мама рассказала мне, как это было. Позвонили в дверь, она спросила, кто там. Этот армянин спросил: «Скажите, пожалуйста, Хема дома?» Мама ответила: «Его нет» Он попросил: «Откройте, пожалуйста». Мама знала, что ко мне приходило много всяких людей, и открыла дверь. Они вошли и показали ордер на обыск. В нём было написано, что по обвинению в антисоветской пропаганде и агитации арестован какой-то еврей (не помню его имени). В ходе следствия выяснилось, что он поддерживал контакты со мной. Поэтому приказано провести обыск в квартире и подсобных помещениях гражданина Розенгауза Нехемии Лейбовича. Этот армянин, видно, сохранил остатки совести, он сказал моей маме: «Извините, что в вашем возрасте приходится так...» Мама только кивнула и ничего не ответила. Настоящим начальником был другой человек, который командовал понятыми. Через год я видел, как он выходил из здания КГБ. После обыска моя бедная мама сказала мне: «Когда-то я видела обыск у моего отца (когда его арестовали в 1937 г.), а теперь вижу у тебя». Много бед я причинил своей любимой маме. Но я очень хотел в Израиль и думал, что делаю правильные дела. Тем не менее, мама ушла из этого мира, когда ей был всего 71 год.

Я же никак не мог понять, кто тот человек, с которым я, якобы, был в контакте. Через много месяцев я вспомнил, что эти имя и фамилия были написаны на конверте того письма, которое учитель иврита послал из Москвы в Ташкент по почте. На обыске у меня забрали массу литературы, в том числе Тору и книги, которые оставил мой дед. В те времена они еще не умели читать на иврите, поэтому написали в протоколе обыска: «Книги на еврейском языке с пометками на полях». Это относилось к Торе. Они забрали и Пасхальную Агаду на английском языке, которой я пользовался. В конце обыска я сказал им: «Вы отняли у меня Пасхальную Агаду, а через три дня Песах. Отдайте мне ее!» Тот, который проводил обыск, сказал: «Хорошо». Потом решил, что не хочет искать, и сказал: «Мы все это запакуем, передадим в КГБ, вас вызовут и там отдадут». Я спросил: «Когда?» Он сказал: «Через неделю».

И вот прошла неделя, две, три, четыре… Прошел почти год, пока меня вызвали в КГБ. Весь этот год я был в напряжении, что сегодня, что завтра меня вызовут. Я был в состоянии глубокой депрессии и даже думал покончить самоубийством. Меня спасло от него то, что я очень любил маму и не хотел, чтобы она страдала. В конце концов, меня вызвали в КГБ. Привел меня туда капитан, а разговаривал со мной подполковник. Он сказал очень вежливо: «Мы проверили всю Вашу семью. Ваш отец такой уважаемый человек, начальник конструкторского бюро на авиационном заводе. Ваша мать – уважаемый преподаватель математики в Институте связи. У Вас хороший брат. Как же Вы получились таким?» Он не сказал этого слова, но ясно имел в виду «таким выродком?». И ещё он сказал, что милиция им сообщила, что за год до обыска меня задерживали на улице с иностранными туристками.

В конце допроса я сказал: «Вы забрали у меня на обыске много кассет (у меня были кассеты с еврейской музыкой, песнями). Одна из них была с голосом моего племянника (я записывал его на кассету, когда он начинал говорить), зачем она вам? Отдайте мне её» Он сказал: «Ах, вот что это было! Капитан, принесите кассеты». Я сказал: «И магнитофон» (они забрали у меня магнитофон «Хитачи»). Он сказал: «И магнитофон… А впрочем – в другой раз». Капитан принес целый дипломат кассет, и подполковник спросил: «Какая из них?» Я сказал: «Эта или та». Он сказал: «Возьмите обе, прослушайте, а потом верните нам другую, хорошо?» Я сказал: «Хорошо». Он выпустил меня, и две недели я ходил, как безумный. С одной стороны, я не хотел иметь с ними никакого дела, но, с другой стороны, я же дал слово, что верну кассету. Через две недели я прослушал кассеты, и оказалось, что обе они стерты. Тогда я подумал: «Какое слово? Это людям можно дать слово! А им я ничем не обязан».

Саша Холмянский дал мне адрес бухарского еврея в Ташкенте, который хотел учить иврит. Мы познакомились. Он привел двух своих друзей, образовалась бухарская группа, и мы занимались на квартире не очень далеко от моего дома. Это было до моего обыска. Я дал им учебники, литературу, магнитофонные и видео курсы. После обыска у меня не осталось ничего, и я пришел к ним попросить вернуть мои материалы. Я позвонил в звонок, но мне не открыли. Позвонил несколько раз, потом хозяйка через цепочку приоткрыла дверь. Я спросил: «Вы меня помните?» Она сказала: «Хотела бы забыть». Мне было очень обидно. Ведь я не брал с них денег, а отдавал им массу своего времени из чисто идеалистических соображений – хотел, чтобы евреи знали иврит.

Через некоторое время после того, как арестовали Сашу Холмянского и Юлика Эдельштейна, я вынул из своего почтового ящика маленькую белую карточку. С другой стороны это была порнографическая игральная карта. Я в шоке сразу показал это маме. Она сказала: «Это мальчишки балуются». Я подумал: «Интересно, почему они балуются именно в мой почтовый ящик?». И решил, что КГБ намекает мне: «Прекрати свою деятельность, парень. А то у одного твоего товарища нашли пистолет (Саше Холмянскому на обыске подложили пистолет и 43 патрона), у другого – наркотики (Эдельштейну на обыске подбросили наркотики). А у тебя найдем вот что». И я на время прекратил свою преподавательскую и другую деятельность.

Весной 1984 года я работал программистом в Автодорожном институте Ташкента в скромной должности старшего инженера. К тому времени я уже почти пять лет был «в отказе» после того, как получил разрешение на выезд в Израиль, а потом мне не дали визу и запретили выезд.

Моим начальником был молодой еврей, кандидат наук, сын полковника.

Однажды вечером он позвонил мне домой и сказал: «Нехемия, завтра утром не приходите на работу». Я спросил: «Почему?» Он ответил: «С Вами хочет встретиться вице-президент Академии Наук Узбекской ССР. Вы должны прийти к девяти утра в Академию Наук с паспортом. На проходной оставите паспорт, Вам дадут пропуск. Когда будете выходить, вернёте пропуск и получите свой паспорт».

К тому времени ко мне домой уже приходил провокатор КГБ, меня били на улице КГБэшники, поймав с девушками из Америки после пасхального Седера, у меня был обыск – то есть, был опыт общения с советской системой, и я знал, что мне нельзя быть без паспорта, потому что по советским законам любой милиционер мог посадить человека без паспорта в тюрьму на три дня «для выяснения личности». А что случится за три дня в тюрьме – неизвестно. Одного «отказника» обвинили в том, что он в тюрьме напал на милиционера, и дали ему срок заключения три года. Потом, когда его перегоняли из одной тюрьмы в другую, кто-то украл его телогрейку. Он надел другую. Тогда его обыскали и нашли в этой другой телогрейке наркотики. Его обвинили в том, что он в тюрьме пользовался наркотиками, и дали добавочный длительный срок заключения. В общем, я знал, что без паспорта мне быть нельзя.

Мой знакомый работал в Академии Наук. Он сказал мне, что она огорожена забором и внутри полно милиционеров. И я подумал: «А если на территории Академии кто-нибудь ударит меня камнем по голове, а потом меня обвинят в том, что я избил пятнадцать милиционеров, и посадят в тюрьму? Ведь там у меня не будет даже паспорта!»

Я спросил начальника: «А по какому поводу он хочет со мной встретиться?» Тот ответил: «Это Вам там скажут». Но с моим опытом провокаций КГБ мне надо было, чтобы мне сказали здесь. И я сказал: «Но не могу же я идти на встречу с вице-президентом Академии Наук, не подготовившись. Я должен знать, о чём он хочет со мной говорить. Это было бы неуважением к такому важному человеку». Он сказал: «Нет, Вам там скажут, о чём хотят говорить». Я повторил: «Нет, это невозможно. Я слишком уважаю вице-президента Академии Наук, чтобы идти на важную встречу без подготовки и попусту тратить его дорогое время».

Он сказал: «Но вице-президент хочет встретиться с Вами» Я ответил: «Но вице-президент – такой важный человек, а я – обычный старший инженер. Мне необходимо заранее знать, почему вице-президент Академии Наук хочет встретиться с простым программистом».

И назавтра я пришёл, как обычно, в институт и выполнял свою обычную работу. Так этот начальник продолжал звонить мне домой каждый день, требуя, чтобы я пошёл на встречу с вице-президентом. В одном из этих разговоров он, выйдя из себя, закричал: «Ректор Вас уволит с работы». Я спросил: «За что? Я выполняю свои служебные обязанности». Он сказал: «За то, что Вы отказываетесь идти на встречу с вице-президентом» Я ответил: «Это не входит в мои служебные обязанности. А все свои служебные обязанности я выполняю. У ректора нет повода увольнять меня».

Это страшное давление продолжалось полтора месяца. И даже моя мама, устав от этого давления, говорила мне: «Ну сходи ты туда. Просто интересно, что они от тебя хотят». Я отвечал ей: «Мне не интересно». Потом я уехал в отпуск.

Когда в первый день после отпуска я шёл на работу, то встретил Свету Халфину – мою непосредственную начальницу – и она спросила меня: «Нехемия, что ты там натворил?» Я спросил: «А что я натворил?» Она сказала: «Тебя избрали в Нью-Йоркскую Академию Наук. Про тебя были две передачи по телевидению и статья в "Правде Востока" – что ты сионист, и что твоё избрание – это провокация западных спецслужб». Я сказал: «Я впервые слышу об этом от тебя». Ведь на работе я никому не говорил, что мне отказано в выезде из СССР и что я занимался сионистской, а точнее – еврейской деятельностью».

Сначала я просто не поверил Свете, но потом в газете «Правда Востока» от 17 августа 1984 года прочитал статью под названием «Политиканы от науки», в которой было написано, что меня избрали действительным членом Нью-Йоркской Академии Наук. Кроме того, по Узбекскому телевидению два вечера говорили об «отщепенцах, которые польстились на сытую жизнь на Западе»”, и которых «использовали западные спецслужбы для достижения своих грязных целей». Одним из этих «отщепенцев» был я.

Такие статьи в центральных республиканских газетах в Советском Союзе печатались перед тем, как человека сажали в тюрьму. В этом случае Б-г сжалился надо мной, и меня не арестовали. Но я явно был на пороге тюремного заключения.

И тогда я ещё раз порадовался, что выдержал полуторамесячное давление и не пошёл в Академию Наук. Ведь даже если бы меня и не арестовали там, то могли заснять и показать по телевидению – вот кого надо бить. И если толпа «в порыве праведного гнева» избила бы меня на улице, то власти не имели бы к этому никакого отношения, дескать, «народный гнев против предателей Родины».

Кстати, по пути на работу и с работы я каждый раз проходил мимо большого здания КГБ. Однажды посреди дня я видел моего молодого начальника сидевшим около этого здания. Он явно кого-то ждал, хотя в это время должен был быть на работе. И если вместо работы он сидел там, то я решил, что он ждёт своего инструктора из КГБ.

Даже после всех этих событий я не верил, что меня избрали в академики – думал, что это очередная провокация КГБ. Но через пару месяцев ко мне по почте стал приходить красочный научный журнал Нью-Йоркской Академии Наук. Тогда я окончательно поверил, что сообщение в газете было правдивым, и что я действительно академик. Этот журнал приходил ко мне четыре года – до моего отъезда в Израиль.

В Ташкенте жил еврей по имени Моше Арон Гайсинский. Он был шойхетом, резал коров и птицу, и это кошерное мясо было единственным мясом, которое я ел. Однажды у него дома я познакомился с Бецалелем Гуровичем. Он был образованным в еврейском смысле человеком, учился в подпольном хабадском хедере еще в Самарканде. И я попросил его учить меня Гемаре. Я очень хотел учиться, но мне было не у кого. Это было вскоре после того, как про меня написали в «Правде Востока». И Бецалель спросил: «А Вы тот Нехемия, про которого была статья в "Правде Востока"?» Я сказал: «Да, я тот самый Нехемия». Он сказал: «Я боюсь. Если бы это был кто-то другой – я бы с удовольствием». Я говорю: «Но мы же не будем заниматься антисоветской деятельностью, мы будем только учить Гемару». – «Нет, – сказал он, – я боюсь».

В Хануку я, как когда-то мой дед, разрезал пополам картошки, вынимал серединки, наливал в них масло, ставил на стул под окном, чтобы их не видели снаружи, и зажигал фитильки из ваты.

У меня была знакомая семья, в которой хозяйка дома очень заинтересовалась Торой и хотела учить её. По субботам я приходил к ним, и мы учили недельную главу Торы. Так как я не ездил по субботам, то ходил к ним пешком. Это занимало минут сорок пять-пятьдесят. Конечно, мы не успевали пройти недельную главу, потому что учили её с Раши; у нас всегда возникала масса ассоциаций, и было о чем поговорить. В следующую субботу я опять приходил и спрашивал: «Будем учить следующую главу?» А эта женщина говорила: «Но там же самое интересное место!» – то есть, каждое место было самым интересным. Кроме них, я учил ещё нескольких друзей.

В СССР было опасно жить по еврейским законам – чужие не должны были знать, что кто-то живёт по ним. Когда эта семья стала соблюдать заповеди, семилетняя дочка как-то в субботу прыгала во дворе дома через прыгалку. Соседка спросила её: «Почему ты сегодня не в школе?» Она простодушно ответила: «Потому что суббота». С ними мы однажды устроили Пуримшпиль. Через них я познакомился с группой ребят, которые хотели учить иврит. Это была моя последняя подпольная группа.

На глухой окраине Ташкента ребята нашли и арендовали маленький домик. Как это ни смешно, но тупик, в котором был этот домик, назывался 2-й Свободный тупик. В нём было два-три глиняных дома, калитка, а за ней – заброшенное помещение. В нём мы занимались раз в неделю. Туда нужно было далеко ехать на трамвае, потом долго идти пешком. Единственные деньги, которые я у них брал, были деньги на такси домой – мы заканчивали уроки ночью, а добираться домой без такси мне было часа полтора. У меня был магнитофон и проектор, и мы учили «Элеф миллим», диалоги на кассетах и «Абет у-шма», проектируя их на стенку, одновременно прослушивая магнитофонный текст. Зимой было ужасно холодно и шёл дождь; чтобы согреться, мы зажигали керосинку, она воняла бензином, но мы всё равно учились. Позже мои ученики учили других людей.

Мой дед, у которого я начал учить Тору, был очень знающим человеком и проводил большую воспитательную работу с евреями. Тогда я думал, что он занимался только со мной, и только в Израиле узнал, что он учил и других ребят. Дед мне ничего об этом не говорил. В частности, он готовил к бар-мицве Хаима-Цви Кругляка, который сейчас живет в Иерусалиме.

Семья Кругляков – дядя Володя, тетя Лиза и трое их сыновей, младшим из которых был Гершеле – Хаим-Цви, уехала из Ташкента в Израиль в 1973 г., сразу после войны Йом-Кипура. Мы с отцом были у них в Йом-Кипур, после которого включили радио и услышали, что в Израиле идет кровопролитнейшая война. И один из гостей сказал: «Куда же вы едете? Вы везете троих сыновей в огонь!» Тетя Лиза спокойно ответила: «Если надо, мы идем в огонь». В Иерусалиме я встретил еще одного еврея, которого учил мой дед. Он помнил тонкий стеклянный стакан, из которого дед угощал его чаем.

В конце ноября 1987 года я, слава Б-гу, приехал и Израиль.

[1] Из книги «Михаэль Кара-Иванов, Эрлена Матлина: Возрождение еврейской религиозной жизни в Москве, 1970-80-е гг. Фотографии и воспоминания».

Всего понравилось:9
Всего посещений: 5408

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2017/Zametki/Nomer2_3/Rosengaus1.php - to PDF file

Комментарии:

Михаил Кляйн
Израиль - at 2017-05-08 17:20:00 EDT
Несмотря на то что автор описивая свои "хождения по мукам" в процессе выезда в Израиль взывает к симпатии, Я должен уличить его в низком поведение по отношению к другим отказникам в Ташкенте где Нехамия жил.
В статье он упоминает Гришу на квартире которого он якобы пару раз преподовал иврит группе евреев. Я был в этой группе тоже и так познокомился с Гришой. Это оказался гостеприимный, в духе сионизма патриотично настроенный еврей который кстати такое же влияние оказывал на своих детей - сын его по приезду в Израиль пошёл служить в выбранные десантные войска. Сам Гриша в молодости был боксёром и успешно выступал на республиканском уровне. Естественно, это не был тот запуганный дрожащий еврей которым был Нехамия Розенгаус. При встрече с Гришой он думал что его смелое и ничего не боящейся характер отражает провокаторство. Гриша был просто другого качества человек - смелым и гордым евреем. Нехамия не предупредим Гришу что у него был обыск. В результате, к Грише нагрянуло КГБ и устроило у него дома обыск застав его совершенно к этому не готовим. Мне кажется в какой то момент Нехамия просто сломался под давлением КГБ и может быть не преднамеренно подставил других евреев открывали перед ним свои квартиры для проведения уроков иврита. Ну Бог ему судья. Каждый пусть живёт по своей совести.

Григорий
Иерусалим, Израиль - at 2017-03-18 18:47:21 EDT
Re: Fw:
Григорий Григорий
Кому: Igor Anna Bun

сегодня, 19:40
Здравствуй Игорь,

Спасибо ,что ты разделяешь мое мнение по отношению Нехемии Розенгауза. Видимо здесь в Израиле он выучился на рава и сейчас видимо является духовным учителем молодых репатриантов из России и СНГ.Только вот очень жаль ,что Нехемия которого я знал буквально несколько часов ,оставил у меня память ,как человек всего боящегося не искреннего,не порядочного и у кого есть что скрывать от окружающих.Евреи говорили о типе таких людей, Шлемазлы , но он хуже он скрытный и подлючий.Учитывая ,что у него высшее математическое образование ,то есть человек с ясным умом и логикой.Его действия просчитаны и запрограммированы.Только вот не пойму, почему он вспомнил такой неудачный свой проект изучения иврита и исказил все факты.Может быть только из за того ,что записывая интервью Иерусалимскому университету я имел смелость рассказать правду об опыте изучения языка иврит в Ташкенте в 1982 году под руководством Нехемии Розенгауза и последствиях этого изучения. Но Бог с ним.Прошло уже 35 лет после тех событий и человек мог бы измениться в лучшую сторону и принести свои извинения и мне и тебе .

Игорь будь здоров,Обнимаю.Гриша.

Суббота, 18 марта 2017, 5:12 +02:00 от Igor Anna Bun :

Sent from my MetroPCS 4G LTE Android device

------ Original message------
From: Igor Anna Bun
Date: Wed, Mar 15, 2017 11:08 AM
To: Gregory Shwartzman;
Cc:
Subject:

Я прочел статью. Нехемии в журнале "Как антисемитизм. привел меня к Торе " Я даже не предстовлял через какие испытания ему пришлоь пройти. В этой статье Нехемия описывает также события, которые произошли 1982 году в г. Ташкенте. Это касается моего друга Гриши, которого Нехемия оскорбляет, подозревая в провокаторстве.
Я дружу с Гришей более 35 лет. Мы проводили много времени вместе, и достаточно хорошо знали друг друга. Все наши друзья, за исключением Гриши намеревались выехать в США. Один Гриша был всегда нацелен на выезд в Израиль. Иногда он вступал с нами в споры, убеждая нас последовать его примеру.
Я познакомился с Нехемией много лет тому назад, но общался с ним очень редко. Как- то он мне сказал, что дает уроки иврита и Торы евреям,собирающимся эмигрировать в Израиль. Я рассказал об этом Грише, и он предложил заниматься в его квартире. Через какое- то время у Гриши в квартире был обыск, но он вел себя мужественно и сразу оповестил всех друзей об опасности, просил убрать из дома все, что может прдставлять интерес для кгб. Также Гриша позвонил Нехемии, который ему ответил, что у него вчера тоже был обыск. Так почему же сам Нехемия не предупредил Гришу об этом, почему он не позвонил и не предупредил меня? Ведь я же знакомил Гришу с ним. Через несколько дней после обыска у Гриши, меня забрали с работы на допрос в кгб, но я уже был предупрежден Гришей и был спокоен насколько это возможно в данной ситуации. Так почему же Нехемия в своих воспоминаниях пишет, что Гриша, наверное, провокатор. Это Нехемия не предупредил нас об опасности. Как же он может оскорблять Гришу?
Годы нашей дружбы с Гришей подтверждают его честность и порядочность.
Я считаю, что Нехемия должен извиниться перед Гришей.
И.Б.

Sent from my MetroPCS 4G LTE Android device

Григорий
Израиль - at 2017-03-13 08:10:16 EDT
--
Иерусалим, Израиль -
История разсказаная Розенгаузом Нехемия в части организации группы по изучения иврита в Ташкенте с участием ,, Гриши,, не соответствует истине и является ложью. ,,Гриша,, это я Григорий Шварцман бывший отказник Аллии. Через моего товарища ,,делового и очень еврейского парня,,как его характеризует Розенгауз,- Буна Игоря я получил предложение начать изучать иврит с учителем иврита каким себя представлял Розенгауз.Это на моей квартире мы собрались с группой парней изучать иврит и никого из пришедших ко мне в дом я не знал также как и не знал и Нехемию кого я видел один раз при знакомстве.Далее скажу,что после пару встреч 11 апреля 1982 года у меня в квартире КГБ в составе 6 человек произвело обыск в поиске запрещеной еврейской литературы.Они нашли у меня пару израильских журналов на русском языке,Сефер Тору,и письма от родителей жены из Израиля.Они ушли забрав с собой эти предметы для изучения.Буквально через несколько минут я позвонил из уличного телефона автомата Розенгаузу и предупредил его об обыске КГБ на моей квартире и просил вынести из его квартиры еврейскую литературу и предупредить его ребят кого он приводил ко мне.Розенгауз мне ответил,что у него был ВЧЕРА обыск.Почему же ты Нехемия меня не предупредил? Ты подставил меня!. Нехемия закрыл телефон.Я был под следствием КГБ более 4 месяцев и отрицал свое знакомство с трусом и негодяем Розенгаузом.Игоря Буна в КГБ увезли прямо с работы ,ко мне на работу приходили люди из КГБ и разспрашивали сослуживцев обо мне.Я , моя жена и двое детей школьников были в опасности из за трусости Нехемии .Позднее Игорь мне рассказал,что Нехемия страный парень и всего боиться.Больше я Розенгауза не видел и про ребят кого он привел ко мне в квартиру при следствии даже вопросов мне не задавали и никогда больше я их не встречал вплоть до августа 1987 года когда я покинул с семьей СССР.Я готов пройти любые проверки вместе с Розенгаузом,чтобы доказать,что все написаное им о ,,Грише,, вранье и клевета.Мой емейл gre99@mail.ru Я через 144 справочное Безек нашел номер телефона Нехемии Розенгауза проживающего в гор Арад и спросил его почему он сдал меня в КГБ ?Он промямлил что то и закрыл телефон.Я начал смотреть в интернете материалы о Розенгаузе и нашел,что он оказываться был участником сионисткого движения в СССР и 6 апреля 1982 года у него дома в Ташкенте был обыск.У меня обыск был 11 апреля 1982 года и что за 5-6 дней Нехамия не мог меня предупредить об опасности? И он соврал мне когда он ответил мне 11 апреля 1982 г сразу после обыска у меня,что обыск был у него вчера т.е 10 апреля 1982гИз этого я делаю вывод,что Розенгауз Нехемия сдал меня в КГБ.а позднее очернил меня в своих воспоминаниях.Я надеюсь,что в КГБ гор Ташкента в архивах сохранились документы в всязи со следствием против меня и Розенгауза Нехемии и если у сионистов коллег этого проходимца есть возможность через Мид Израиля востребовать архивные документы из КГБ то мы узнаем как каждый вел себя на следствии и кто настоящий провокатор.Да я никогда и никого не боялся и не склонял голову перед следствием КГБ. Я даже стыдил их и говорил им ,что 1937 год прошел и их действия противозаконы

АБ
- at 2017-03-11 22:32:10 EDT
"В СССР было опасно жить по еврейским законам – чужие не должны были знать, что кто-то живёт по ним. Когда эта семья стала соблюдать заповеди, семилетняя дочка как-то в субботу прыгала во дворе дома через прыгалку. Соседка спросила её: «Почему ты сегодня не в школе?» Она простодушно ответила: «Потому что суббота».
------------------------------
Однажды через много лет после жизни в как бы Европах, познакомился - через Янги-Юль и Ю.В. с Дюшанбе, Ташкентом, Бухоро. В "Уголке" на пл.Революции, с еврейскими и русскими ребятами-поэтами, иногда выпивал за израильских летунов. Верю автору, который жил по еврейским законам, а стукачам нет, не верю. Спасибо за интересный детектив, очень похожий на быль.

Абрам Торпусман
Иерусалим, - at 2017-03-11 16:52:49 EDT
"Мика Членов делал доклад «Иврит и русский: тысячелетия соприкосновения». Он говорил о том, что исконным населением Украины были евреи. В архиве Мика нашел письмо киевских евреев к Владимиру Красному Солнышку, в котором они просили его оградить их от преследований местных антисемитов. И это было написано около тысячи лет назад!"
Очень интересны воспоминания уважаемого Нехемии. Я был отказником в одно время с ним (правда, в Москве), и знаком с некоторыми персонажами воспоминаний. К сожалению, память иногда подводит Нехемию. В частности, в отрывке, приведенном выше, речь не могла идти о письме, "найденном Микой в архиве". Членов наверняка рассказывал о Киевском письме из Каирской генизы (Х в.), адресованном отнюдь не князю Владимиру, а братским общинам...
Полагаю, и в споре с уважаемым Григорием причина в том, что память Нехемию подвела.

Марк Зайцев
- at 2017-03-11 11:48:56 EDT
Григорий
Иерусалим, Израиль - at 2017-03-10 19:02:59 EDT
История разсказаная Розенгаузом Нехемия в части организации группы по изучения иврита в Ташкенте с участием ,, Гриши,, не соответствует истине и является ложью.

Страшно драматично развивается сюжет. Почти анонимный "герой" рассказа, названный провокатором, вдруг обретает плоть и кровь и переводит стрелки на автора. Вот уж, действительно, "живая история"!

Simon Starobinets
Ventura, California, USA - at 2017-03-11 07:12:53 EDT
Уважаемые Нехемия и Григорий,
Я был отказником в то же время что и вы. Я думаю вы знаете , в КГБ был отдел ,который занимался отказниками. Основная их деятельность состояла в том что они пускали слухи,
создавали недоверие и натравливали отказников друг на друга.
Основываясь на том что я прочёл, я убеждён , в вашем случае они преуспели.
С уважением..

Григорий
Иерусалим, Израиль - at 2017-03-10 19:02:59 EDT
История разсказаная Розенгаузом Нехемия в части организации группы по изучения иврита в Ташкенте с участием ,, Гриши,, не соответствует истине и является ложью. ,,Гриша,, это я Григорий Шварцман бывший отказник Аллии. Через моего товарища ,,делового и очень еврейского парня,,как его характеризует Розенгауз,- Буна Игоря я получил предложение начать изучать иврит с учителем иврита каким себя представлял Розенгауз.Это на моей квартире мы собрались с группой парней изучать иврит и никого из пришедших ко мне в дом я не знал также как и не знал и Нехемию кого я видел один раз при знакомстве.Далее скажу,что после пару встреч 11 апреля 1982 года у меня в квартире КГБ в составе 6 человек произвело обыск в поиске запрещеной еврейской литературы.Они нашли у меня пару израильских журналов на русском языке,Сефер Тору,и письма от родителей жены из Израиля.Они ушли забрав с собой эти предметы для изучения.Буквально через несколько минут я позвонил из уличного телефона автомата Розенгаузу и предупредил его об обыске КГБ на моей квартире и просил вынести из его квартиры еврейскую литературу и предупредить его ребят кого он приводил ко мне.Розенгауз мне ответил,что у него был ВЧЕРА обыск.Почему же ты Нехемия меня не предупредил? Ты подставил меня!. Нехемия закрыл телефон.Я был под следствием КГБ более 4 месяцев и отрицал свое знакомство с трусом и негодяем Розенгаузом.Игоря Буна в КГБ увезли прямо с работы ,ко мне на работу приходили люди из КГБ и разспрашивали сослуживцев обо мне.Я , моя жена и двое детей школьников были в опасности из за трусости Нехемии .Позднее Игорь мне рассказал,что Нехемия страный парень и всего боиться.Больше я Розенгауза не видел и про ребят кого он привел ко мне в квартиру при следствии даже вопросов мне не задавали и никогда больше я их не встречал вплоть до августа 1987 года когда я покинул с семьей СССР.Я готов пройти любые проверки вместе с Розенгаузом,чтобы доказать,что все написаное им о ,,Грише,, вранье и клевета.Мой емейл gre99@mail.ru