Диспут
(из Гейне)
В зале ратуши толедской
Труб призывное трубленье,
На духовное ристанье
Созывает населенье.
Не заточенные копья,
Не клинки здесь блещут сталью,
Слово здесь послужит пикой
Схоластических баталий.
Нет, не слуг Прекрасной Дамы,
Не галантных паладинов
Свел сегодня поединок,
А раввина с капуцином.
На сегодняшнем турнире
Вместо шлема и кирасы,
Кипа спорит с капюшоном,
Белый талес с черной рясой.
Чей всевышний все же выше?
Бог евреев, грозный, старый
И единый, чей воитель
Рав Егуда из Наварры?
Или может, христианский,
Добрый, что един в трех лицах?
Францисканец брат Хозе
За него готов сразиться.
Силой веских аргументов
И логических цепочек,
И цитатой из писанья
Всяк воитель нынче хочет,
Отстоять свой символ веры
В поединке этом трудном,
Загоняя оппонента
В положенье ad absurdum,
Решено, что тот, кто будет
Побежден в бою духовном,
Примет веру оппонента
Прямо здесь беспрекословно.
То ли таинство крещенья
Ждет наваррского раввина,
То ли сделать обрезанье
Надлежит христианину.
И одиннадцать собратьев,
Со своим собратом вместе
Разделить готовы участь:
Славу или же бесчестье.
Правоверные монахи
В ожиданье поединка
Принесли сюда купели,
Приготовили кропила.
Благовоние елея
И кадил благоуханье...
Их противники покуда,
Точат нож для обрезанья.
Вот готовы обе рати -
У барьера встали в зале,
И народ нетерпеливый
Напряженно ждет сигнала.
Под роскошным балдахином
В окруженье приближенных,
Сам король, а королева
Миловидна, как ребенок.
По-французски вздернут носик,
На лице лукавства мина,
Восхитительные губки -
Два смеющихся рубина.
С берегов привольных Сены
Дивный трепетный цветочек,
Пересаженный судьбою
В глинозем испанской почвы.
Не французская принцесса,
А испанская грандесса,
В прошлой жизни - Бланш де Бурбон,
Донна Бьянка имя днесь ей.
А король зовется Педро
Грозным за свою суровость,
Но сегодня он приветлив,
Как какой-нибудь там Гомес.
Он беседует любезно
С группой грандов благородных,
Иудеев, мавританцев
Он приветствует сегодня.
Господа без крайней плоти
Повелителем испанцев
Управляют всепокорно,
Ведь у них в руках финансы.
Вдруг ударили литавры,
Трубный глас, и все притихли,
Стартовало словопренье,
Диспут двух гигантов мысли.
В бой вступает францисканец
С благочинною гримасой,
И его визгливый голос
От натуги стал ужасен.
От лица отца и сына
И святого духа с ними
Он Иакова потомков
Уличает в бесовщине.
Ибо кто, как не лукавый,
Наделяет их с лихвою
Остроумием для шуток
И смекалкой деловою.
Вот, изгнав наружу беса
Грозной силой экзерсиса,
Брат к догматике подходит,
Излагая Катехизис.
Говорит он: три персоны
Составляют сущность божью,
Но при том она едина,
Хоть представить это сложно.
Вот мистерия какая,
Непонятная, покуда
Держит нас в своих оковах
Наш обыденный рассудок...
Говорит он: в Вифлееме
Был рожден господь наш, бог наш,
От девицы, что ни разу
Не теряла непорочность.
А когда господь родился,
То над ним стояли чинно
У яслей бычок с коровкой -
Две рогатые скотины.
Говорит он: от сатрапов
Ирода бежал в Египет,
Наш господь, и позже принял,
Муки смертные спаситель
Волей Понтия Пилата,
По жестокому навету
Иудеев-фарисеев,
Проклинаемых за это.
Говорит он: встав из гроба,
Ожил наш господь чудесно
И на третий день вознесся
Столь же дивно в мир небесный.
Но когда настанет время,
Он опять придет на Землю:
Страшный суд постигнет мертвых
И живых одновременно.
Трепещите иудеи, -
Закричал монах, - ведь вами
Уязвлен был и истерзан
Бог шипами и бичами.
Вы - его убийцы, племя,
Вечно ищущее мщенья,
Вы спасителя терзали,
Что принес для вас спасенье.
Уж давно ваш род еврейский
Стал для демонов притоном.
Стала ваша плоть казармой
Сатанинских легионов.
Так сказал Фома Аквинский,
Светоч веры, чья ученость
Столь безмерна, что за это
"Бык великий" наречен он.
Иудеи, вы - шакалы,
Вы - презренные гиены,
Что копаются в могилах
И едят продукты тленья.
Вы, евреи - носороги,
Павианы и еноты,
Свиньи и гиппопотамы,
Или проще - бегемоты.
Вы - сычи, вороны, совы,
Вы - нетопыри, удоды,
Василиски, курьи ножки,
Просто твари без породы.
Вы гремучие змеюги,
Ядовиты ваши жала,
Ваши проклятые предки
На кресте Христа распяли!
Если жалкие душонки
Вы спасти еще хотите,
То от злобной синагоги
К месту святости бегите.
И под сводами собора
В благодатные купели
Окунитесь с головою
Как в источник искупленья.
От чернящих вас пороков
И грехов отмойтесь смело,
Навсегда сотрите с сердца
Плесень злобы застарелой.
Неужели вам не слышно -
Призывает вас спаситель:
Все на грудь его падите
И грехи, как гнид, давите.
Бог наш есть любовь, он кроток,
Как невинная овечка.
На кресте он умер ради
Прегрешений человечьих.
Уподобиться Иисусу,
Богу нашему, хотим мы,
Нам пример - его смиренье,
Терпеливость и терпимость.
Потому-то все должны мы,
Быть скромны и добродушны,
Чтобы дивного ягненка
Светлый образ не нарушить.
В чистых ангелов небесных
В некий день преобразившись,
В белом венчике из лилий
Вознесемся в небо мы все.
В драгоценные одежды
Предстоит нам облачиться
Из парчи, муслина, шелка
Вместо грубой власяницы.
А плешивые макушки
Скроют локоны златые,
И девицы в небе косы
Заплетут нам на затылках.
Наверху в больших бокалах
Подадут, на небе вина,
И бокалы те пошире,
Чем стаканы у раввина.
И, напротив, много уже
Вверх манящие нас губы,
У небесных дев, чем губы
Там внизу у женщин грубых.
Ждет нас вечное блаженство,
Смех, вино и поцелуи
С песней "Господи помилуй"
И припевом "Алелуйя".
Брат закончил, а монахи
Ощущая просветленье
Потащили расторопно
Причиндалы для крещенья.
Но презрев водобоязнь,
Ухмыляются евреи
Рав Егуда из Наварры
Переходит в наступленье.
"Моего рассудка почву
Ты усеял сорняками,
И удобрил, как навозом,
Непристойными словами.
Всяк приучен изъясняться
Сообразно воспитанью,
Посему тебе спасибо
Говорю я вместо брани.
Триединство божества
Не походит нашим людям.
Принцип троицы они
С детских лет считают чуждым.
Впрочем, то, что бог твой в трех,
В трех всего представлен лицах,
Поскромней, чем пантеон
Вечно юных олимпийцев.
Неизвестен мне как бог,
Тот, кто бог для ваших братьев,
И его девицу-мать
Не имею чести знать я.
Я, конечно, сожалею,
Что давным-давно, тогда,
В городе Ерусалиме
Приключилась с ним беда.
Но вина ли в том евреев,
Разбираться бесполезно,
За отсутствием улики
Что на третий день исчезла.
В том, что он имел родство
С нашим Б-гом, есть сомненья,
Ибо, как известно нам,
Не имел детей последний.
Не был Б-г наш предан смерти
Словно жертвенный ягненок
За грехи людские. Не был
Он плаксивым пустозвоном.
Наш Господь не есть любовь,
Не улыбка всепрощенья,
Ибо он есть грозный Б-г
Ибо он есть Б-г отмщенья.
Настигает гнев его
Всякий грех неумолимо,
Даже внуки могут быть
За вину отцов казнимы.
Наш Господь - живой, и Он
Восседает величаво
Средь небесного чертога
На престоле вечной славы.
Наш Господь - здоровый Б-г,
Он не миф и не легенда,
Не скульптура, не икона,
Не мазня на фреске бледной.
Наш Господь могуч: светила
Держит он в своей ладони.
Истребляет он народы,
Сокрушает в гневе троны.
Бог велик. В псалме Давида
Есть сравнение такое:
Твердь земная - лишь скамейка,
У Владыки под ногою.
Любит музыку наш Б-г:
Песнопенья, голос струный,
Но как хрюканье для Б-га
Колокольный звон чугунный.
Рыба есть Левиафан -
Зверь на дне морском живущий,
Ежедневно целый час
С ней играет Вездесущий.
Только в день девятый Ава
Б-г забавы исключает,
Храм Его в тот день сожжен,
И Всевышний опечален.
Рыба в сотню миль длиною,
Хвост ее, как кедр ливанский,
Плавники ее сильны,
Словно Ок, король башанский.
Как у мяса черепахи
Этой рыбы вкус нежнейший.
Долгожданный день придет:
Пригласив к столу воскресших
Предков праведных и мудрых,
Праотцев благочестивых,
Станет потчевать Господь
Всех своей любимой рыбой,
В белом соусе чесночном,
Приготовленной частично,
А частично также в красном
Из мадеры и корицы.
В белом соусе чесночном
Редьки плавают кусочки…
Рыбки той, готов поспорить,
Брат Хозе, отведать хочешь.
Красный соус - он с изюмом,
Вкус изысканный, небесный…
Твоему он мил желудку? -
Брат Хозе, признайся честно.
Наш Господь - хороший повар,
Мой совет - снимай сутану,
Расставайся с крайней плотью
И вкуси Левиафана!"
Так с язвительной улыбкой
Соблазнял монаха рабби,
А довольные евреи
За ножи схватились, дабы
Одержав победу в споре,
В краткий миг движеньем ловким.
Оскальпировать монахам -
Нет, не головы - головки.
Но тверды монахи в вере,
Ни на йоту не уступят,
Не хотят, прошу прощенья,
Уступать свою залупу.
Вслед за речью иудея
Встал католик: что ни слово,
Словно из горшка ночного,
Да к тому же не пустого.
А в ответ на это рабби
С новым пылом в спор пустился,
Так душа его кипела -
Чуть слюной не подавился
Обращается он к Мишне,
Из раввинского трактата
"Тосафот Йом Тов"* приводит
Многомудрые цитаты.
Но какое же кощунство
Слышит рабби от монаха:
Тот послал к чертям собачьим
Тосафот единым махом.
"Боже, ты все это слышишь!" -
Рав Егуда крикнул злобно.
Потеряв свое терпенье,
Стал мгновенно твердолобым.
"Караул! - кричит, - уж если
Тосафот к чертям, то что же
Не к чертям? За святотатство
Покарай сурово, Б-же!
"Тосафот Йом Тов", Всевышний,
Это - Ты. За оскорбленье
Осквернителю Талмуда,
Отомсти жестоким мщеньем.
Пусть провалится он в бездну,
Как когда-то Корах гадкий,
Бунтовавший против Б-гом
Заведенного порядка.
Разрази злодея громом,
Накажи кощунство, Боже,
Рок Содома и Гоморры
Пусть его постигнет тоже.
Порази же капуцина,
Как разил ты Фараона,
Что исходу из Египта
Строил всякие препоны.
Он послал за нами следом,
Чтобы нас вернуть в Мицраим
Многотысячное войско,
Вооруженное мечами.
Но лишь длань свою простер ты,
Фараоновы солдаты
Утонули в море Чермном,
Словно малые котята.
Порази же капуцина,
Пусть наглец увидит подлый,
Что не детская хлопушка
Вспышка ярости Г-дней.
И тогда я буду петь
В честь победы песню славы
И, как Мирьям, пред тобой
Танцевать и бить в литавры".
Тут монах в ответ на это
Разразился словесами,
Переполненными злобой:
"Сам ты проклят небесами!
Не боюсь твоих я бесов,
Сатанинского кагала:
Люцифера, Вельзевула,
Астарота, Белиала.
Не боюсь отродий ада
И твоих нечистых сил всех,
Потому что я Христовых
Светлых таин причастился.
Повкусней Левиафана,
Вкус святых даров Христовых,
Ну а соус твой чесночный
Сатана, видать, готовит.
Ах, с каким бы наслажденьем,
Вместо этих долгих споров,
На костре коптил и жарил
Я тебя с твоей всей сворой!"
Так идет турнир за веру
Вот уже часов двенадцать,
А бойцы безрезультатно
То бормочут, то бранятся,
То как зверь они завоют,
То визжат, как дети прямо...
Вот уж публика устала,
И вспотели сильно дамы.
Двор в заметном нетерпенье,
Уж зевают камеристки,
И к прекрасной королеве
Педро Грозный обратился:
"Ваше мнение скажите,
Кто же прав из этой пары,
То ли братец-францисканец,
То ли рабби из Наварры?"
Донна Бланка посмотрев
На обоих, сморщив носик,
Сжав ладошками виски
В заключенье произносит:
"Я не знаю, кто был прав
Но одно признать должна я,
Что раввин и капуцин
В равной степени воняют".
|
Heinrich HEINE
DISPUTATION
In der Aula zu Toledo
Klingen schmetternd die Fanfaren;
Zu dem geistlichen Turnei
Wallt das Volk in bunten Scharen.
Das ist nicht ein weltlich Stechen,
Keine Eisenwaffe blitzet -
Eine Lanze ist das Wort,
Das scholastisch scharf gespitzet.
Nicht galante Paladins
Fechten hier, nicht Damendiener -
Dieses Kampfes Ritter sind
Kapuziner und Rabbiner.
Statt des Helmes tragen sie
Schabbesdeckel und Kapuzen;
Skapulier und Arbekanfe?
Sind der Harnisch, drob sie trutzen.
Welches ist der wahre Gott?
Ist es der Hebraer starrer
Gro?er Eingott, dessen Kampe
Rabbi Juda' der Navarrer?
Oder ist es der dreifalt'ge
Liebegott der Christianer,
Dessen Kampe Frater Jose,
Gardian der Franziskaner?
Durch die Macht der Argumente,
Durch der Logik Kettenschlusse
Und Zitate von Autoren,
Die man anerkennen musse,
Will ein jeder Kampe seinen
Gegner ad absurdum fuhren
Und die wahre Gottlichkeit
Seines Gottes demonstrieren.
Festgestellt ist: da? derjen'ge,
Der im Streit ward uberwunden,
Seines Gegners Religion
Anzunehmen sei verbunden,
Da? der Jude sich der Taufe
Heil'gem Sakramente fuge,
Und im Gegenteil der Christ
Der Beschneidung unterliege.
Jedem von den beiden Kampen
Beigesellt sind elf Genossen,
Die zu teilen sein Geschick
Sind in Freud und Leid entschlossen.
Glaubenssicher sind die Monche
Von des Gardians Geleitschaft,
Halten schon Weihwasserkubel
Fur die Taufe in Bereitschaft,
Schwingen schon die Sprengelbesen
Und die blanken Raucherfasser -
Ihre Gegner unterdessen
Wetzen die Beschneidungsmesser.
Beide Rotten stehn schlagfertig
Vor den Schranken in dem Saale,
Und das Volk mit Ungeduld
Harret drangend der Signale.
Unterm guldnen Baldachin
Und umrauscht vom Hofgesinde
Sitzt der Konig und die Kon'gin;
Diese gleichet einem Kinde.
Ein franzosisch stumpfes Naschen,
Schalkheit kichert in den Mienen,
Doch bezaubernd sind des Mundes
Immer lachelnde Rubinen.
Schone, flatterhafte Blume -
Da? sich ihrer Gott erbarme -
Von dem heitern Seineufer
Wurde sie verpflanzt, die arme,
Hierher in den steifen Boden
Der hispanischen Grandezza;
Weiland hie? sie Blanch' de Bourbon,
Dona Blanka hei?t sie jetzo.
Pedro wird genannt der Konig
Mit dem Zusatz der Grausame;
Aber heute, milden Sinnes,
Ist er besser als sein Name.
Unterhalt sich gut gelaunt
Mit des Hofes Edelleuten;
Auch den Juden und den Mohren
Sagt er viele Artigkeiten.
Diese Ritter ohne Vorhaut
Sind des Konigs Lieblingsschranzen,
Sie befehl'gen seine Heere,
Sie verwalten die Finanzen.
Aber plotzlich Paukenschlage,
Und es melden die Trompeten,
Da? begonnen hat der Maulkampf,
Der Disput der zwei Athleten.
Der Gardian der Franziskaner
Bricht hervor mit frommem Grimme;
Polternd roh und widrig greinend
Ist abwechselnd seine Stimme.
In des Vaters und des Sohnes
Und des Heil'gen Geistes Namen
Exorzieret er den Rabbi,
Jakobs maledeiten Samen.
Denn bei solchen Kontroversen
Sind oft Teufelchen verborgen
In dem Juden, die mit Scharfsinn,
Witz und Grunden ihn versorgen.
Nun die Teufel ausgetrieben
Durch die Macht des Exorzismus,
Kommt der Monch auch zur Dogmatik,
Kugelt ab den Katechismus.
Er erzahlt, da? in der Gottheit
Drei Personen sind enthalten,
Die jedoch zu einer einz'gen,
Wenn es passend, sich gestalten -
Ein Mysterium, das nur
Von demjen'gen wird verstanden,
Der entsprungen ist dem Kerker
Der Vernunft und ihren Banden.
Er erzahlt: wie Gott der Herr
Ward zu Bethlehem geboren
Von der Jungfrau, welche niemals
Ihre Jungferschaft verloren;
Wie der Herr der Welt gelegen
In der Krippe, und ein Kuhlein
Und ein Ochslein bei ihm stunden,
Schier andachtig, zwei Rindviehlein.
Er erzahlte: wie der Herr
Vor den Schergen des Herodes
Nach Agypten floh, und spater
Litt die herbe Pein des Todes
Unter Pontio Pilato,
Der das Urteil unterschrieben,
Von den harten Pharisaern,
Von den Juden angetrieben.
Er erzahlte: wie der Herr,
Der entstiegen seinem Grabe
Schon am dritten Tag, gen Himmel
Seinen Flug genommen habe;
Wie er aber, wenn es Zeit ist,
Wiederkehren auf die Erde
Und zu Josaphat die Toten
Und Lebend'gen richten werde.
"Zittert, Juden!" rief der Monch,
"Vor dem Gott, den ihr mit Hieben
Und mit Dornen habt gemartert,
Den ihr in den Tod getrieben.
Seine Morder, Volk der Rachsucht,
Juden, das seid ihr gewesen -
Immer meuchelt ihr den Heiland,
Welcher kommt, euch zu erlosen.
Judenvolk, du bist ein Aas,
Worin hausen die Damonen;
Eure Leiber sind Kasernen
Fur des Teufels Legionen.
Thomas von Aquino sagt es,
Den man nennt den gro?en Ochsen
Der Gelehrsamkeit, er ist
Licht und Lust der Orthodoxen.
Judenvolk, ihr seid Hyanen,
Wolfe, Schakals, die in Grabern
Wuhlen, um der Toten Leichnam'
Blutfra?gierig aufzustobern.
Juden, Juden, ihr seid Saue,
Paviane, Nashorntiere,
Die man nennt Rhinozerosse,
Krokodile und Vampire.
Ihr seid Raben, Eulen, Uhus,
Fledermause, Wiedehopfe,
Leichenhuhner, Basilisken,
Galgenvogel, Nachtgeschopfe.
Ihr seid Vipern und Blindschleichen,
Klapperschlangen, gift'ge Kroten,
Ottern, Nattern - Christus wird
Eu'r verfluchtes Haupt zertreten.
Oder wollt ihr, Maledeiten,
Eure armen Seelen retten?
Aus der Bosheit Synagoge
Fluchtet nach den frommen Statten,
Nach der Liebe lichtem Dome,
Wo im benedeiten Becken
Euch der Quell der Gnade sprudelt -
Drin sollt ihr die Kopfe stecken -
Wascht dort ab den alten Adam
Und die Laster, die ihn schwarzen;
Des verjahrten Grolles Schimmel,
Wascht ihn ab von euren Herzen!
Hort ihr nicht des Heilands Stimme?
Euren neuen Namen rief er -
Lauset euch an Christi Brust
Von der Sunde Ungeziefer!
Unser Gott, der ist die Liebe,
Und er gleichet einem Lamme;
Um zu suhnen unsre Schuld,
Starb er an des Kreuzes Stamme.
Unser Gott, der ist die Liebe,
Jesus Christus ist sein Name;
Seine Duldsamkeit und Demut
Suchen wir stets nachzuahmen.
Deshalb sind wir auch so sanft,
So leutselig, ruhig, milde,
Hadern niemals, nach des Lammes,
Des Versohners, Musterbilde.
Einst im Himmel werden wir
Ganz verklart zu frommen Englein,
Und wir wandeln dort gottselig,
In den Handen Lilienstenglein.
Statt der groben Kutten tragen
Wir die reinlichsten Gewander
Von Muss'lin, Brokat und Seide,
Goldne Troddeln, bunte Bander.
Keine Glatze mehr! Goldlocken
Flattern dort um unsre Kopfe;
Allerliebste Jungfraun flechten
Uns das Haar in hubsche Zopfe.
Weinpokale wird es droben
Von viel weiterm Umfang geben,
Als die Becher sind hier unten,
Worin schaumt der Saft der Reben.
Doch im Gegenteil viel enger
Als ein Weibermund hienieden,
Wird das Frauenmundchen sein,
Das dort oben uns beschieden.
Trinkend, kussend, lachend wollen
Wir die Ewigkeit verbringen,
Und verzuckt Halleluja,
Kyrie eleison singen."
Also schlo? der Christ. Die Monchlein
Glaubten schon, Erleuchtung trate
In die Herzen, und sie schleppten
Flink herbei das Taufgerate.
Doch die wasserscheuen Juden
Schutteln sich und grinsen schnode.
Rabbi Juda, der Navarrer,
Hub jetzt an die Gegenrede:
"Um fur deine Saat zu dungen
Meines Geistes durren Acker,
Mit Mistkarren voll Schimpfworter
Hast du mich beschmissen wacker.
So folgt jeder der Methode,
Dran er nun einmal gewohnet,
Und anstatt dich drob zu schelten,
Sag ich Dank dir, wohlversohnet.
Die Dreieinigkeitsdoktrin
Kann fur unsre Leut' nicht passen,
Die mit Regula-de-tri
Sich von Jugend auf befassen.
Da? in deinem Gotte drei,
Drei Personen sind enthalten,
Ist bescheiden noch, sechstausend
Gotter gab es bei den Alten.
Unbekannt ist mir der Gott,
Den ihr Christum pflegt zu nennen;
Seine Jungfer Mutter gleichfalls
Hab ich nicht die Ehr' zu kennen.
Ich bedaure, da? er einst,
Vor etwa zwolfhundert Jahren,
Ein'ge Unannehmlichkeiten
Zu Jerusalem erfahren.
Ob die Juden ihn getotet,
Das ist schwer jetzt zu erkunden,
Da ja das Corpus delicti
Schon am dritten Tag verschwunden.
Da? er ein Verwandter sei
Unsres Gottes, ist nicht minder
Zweifelhaft; soviel wir wissen,
Hat der letztre keine Kinder.
Unser Gott ist nicht gestorben
Als ein armes Lammerschwanzchen
Fur die Menschheit, ist kein su?es
Philantropfchen, Faselhanschen.
Unser Gott ist nicht die Liebe;
Schnabeln ist nicht seine Sache,
Denn er ist ein Donnergott
Und er ist ein Gott der Rache.
Seines Zornes Blitze treffen
Unerbittlich jeden Sunder,
Und des Vaters Schulden bu?en
Oft die spaten Enkelkinder.
Unser Gott, der ist lebendig,
Und in seiner Himmelshalle
Existieret er drauflos
Durch die Ewigkeiten alle.
Unser Gott, und der ist auch
Ein gesunder Gott, kein Mythos
Bleich und dunne wie Oblaten
Oder Schatten am Cocytos.
Unser Gott ist stark. In Handen
Tragt er Sonne, Mond, Gestirne;
Throne brechen, Volker schwinden,
Wenn er runzelt seine Stirne.
Und er ist ein gro?er Gott.
David singt: Ermessen lie?e
Sich die Gro?e nicht, die Erde
Sei der Schemel seiner Fu?e.
Unser Gott liebt die Musik,
Saitenspiel und Festgesange;
Doch wie Ferkelgrunzen sind
Ihm zuwider Glockenklange.
Leviathan hei?t der Fisch,
Welcher hause im Meeresgrunde;
Mit ihm spielet Gott der Herr
Alle Tage eine Stunde -
Ausgenommen an dem neunten
Tag des Monats Ab, wo namlich
Eingeaschert ward sein Tempel;
An dem Tag ist er zu gramlich.
Des Leviathans Lange ist
Hundert Meilen, hat Flo?federn
Gro? wie Konig Ok von Basan,
Und sein Schwanz ist wie ein Zedern.
Doch sein Fleisch ist delikat,
Delikater als Schildkroten,
Und am Tag der Auferstehung
Wird der Herr zu Tische beten
Alle frommen Auserwahlten,
Die Gerechten und die Weisen -
Unsres Herrgotts Lieblingsfisch
Werden sie alsdann verspeisen,
Teils mit wei?er Knoblauchbruhe,
Teils auch braun in Wein gesotten,
Mit Gewurzen und Rosinen,
Ungefahr wie Mateloten.
In der wei?en Knoblauchbruhe
Schwimmen kleine Schabchen Rettich -
So bereitet, Frater Jose,
Mundet dir das Fischlein, wett ich!
Auch die braune ist so lecker,
Namlich die Rosinensauce,
Sie wird himmlisch wohl behagen
Deinem Bauchlein, Frater Jose.
Was Gott kocht, ist gut gekocht!
Monchlein, nimm jetzt meinen Rat an,
Opfre hin die alte Vorhaut
Und erquick dich am Leviathan."
Also lockend sprach der Rabbi,
Lockend, kodernd, heimlich schmunzelnd,
Und die Juden schwangen schon
Ihre Messer wonnegrunzelnd,
Um als Sieger zu skalpieren
Die verfallenen Vorhaute,
Wahre spolia opima
In dem wunderlichen Streite.
Doch die Monche hielten fest
An dem vaterlichen Glauben
Und an ihrer Vorhaut, lie?en
Sich derselben nicht berauben.
Nach dem Juden sprach aufs neue
Der katholische Bekehrer;
Wieder schimpft er, jedes Wort
Ist ein Nachttopf, und kein leerer.
Darauf repliziert der Rabbi
Mit zuruckgehaltnem Eifer;
Wie sein Herz auch uberkocht,
Doch verschluckt er seinen Geifer.
Er beruft sich auf die Mischna,
Kommentare und Traktate;
Bringt auch aus dem Tausves-Jontof
Viel beweisende Zitate.
Aber welche Blasphemie
Mu?t er von dem Monche horen!
Dieser sprach: der Tausves-Jontof
Moge sich zum Teufel scheren.
"Da hort alles auf, o Gott!"
Kreischt der Rabbi jetzt entsetzlich;
Und es rei?t ihm die Geduld,
Rappelkopfig wird er plotzlich.
"Gilt nichts mehr der Tausves-Jontof,
Was soll gelten? Zeter! Zeter!
Rache, Herr, die Missetat,Strafe, Herr, den Ubeltater!
Denn der Tausves-Jontof, Gott,
Das bist du! Und an dem frechen
Tausves-Jontof- Leugner mu?t du
Deines Namens Ehre rachen.
La? den Abgrund ihn verschlingen,
Wie des Korah bose Rotte,
Die sich wider dich emport
Durch Emeute und Komplotte.
Donnre deinen besten Donner!
Strafe, o mein Gott, den Frevel -
Hattest du doch zu Sodoma
Und Gomorrha Pech und Schwefel!
Treffe, Herr, die Kapuziner,
Wie du Pharaon getroffen,
Der uns nachgesetzt, als wir
Wohlbepackt davongeloffen.
Hunderttausend Ritter folgten
Diesem Konig von Mizrayim,
Stahlbepanzert, blanke Schwerter
In den schrecklichen Jadayim.
Gott! da hast du ausgestreckt
Deine Jad, und samt dem Heere
Ward ertrankt, wie junge Katzen,
Pharao im Roten Meere.
Treffe, Herr, die Kapuziner,
Zeige den infamen Schuften,
Da? die Blitze deines Zorns
Nicht verrauchten und verpufften.
Deines Sieges Ruhm und Preis
Will ich singen dann und sagen,
Und dabei, wie Mirjam tat,
Tanzen und die Pauke schlagen."
In die Rede grimmig fiel
Jetzt der Monch dem Zornentflammten:
"Mag dich selbst der Herr verderben,
Dich Verfluchten und Verdammten!
Trotzen kann ich deinen Teufeln,
Deinem schmutz'gen Fliegengotte,
Luzifer und Beelzebube,
Belial und Astarothe.
Trotzen kann ich deinen Geistern,
Deinen dunkeln Hollenpossen,
Denn in mir ist Jesus Christus,
Habe seinen Leib genossen.
Christus ist mein Leibgericht,
Schmeckt viel besser als Leviathan
Mit der wei?en Knoblauchsauce,
Die vielleicht gekocht der Satan.
Ach! anstatt zu disputieren,
Lieber mocht ich schmoren, braten
Auf dem warmsten Scheiterhaufen
Dich und deine Kameraden."
Also tost in Schimpf und Ernst
Das Turnei fur Gott und Glauben,
Doch die Kampen ganz vergeblich
Kreischen, schelten, wuten, schnauben.
Schon zwolf Stunden wahrt der Kampf,
Dem kein End' ist abzuschauen;
Mude wird das Publikum,
Und es schwitzen stark die Frauen.
Auch der Hof wird ungeduldig,
Manche Zofe gahnt ein wenig.
Zu der schonen Konigin
Wendet fragend sich der Konig:
"Sagt mir, was ist Eure Meinung?
Wer hat recht von diesen beiden?
Wollt Ihr fur den Rabbi Euch
Oder fur den Monch entscheiden?"
Dona Blanka schaut ihn an,
Und wie sinnend ihre Hande
Mit verschrankten Fingern druckt sie
An die Stirn und spricht am Ende:
"Welcher recht hat, wei? ich nicht -
Doch es will mich schier bedunken,
Da? der Rabbi und der Monch,
Da? sie alle beide stinken
|