     Считается, что я спец по истории советской физики тридцатых годов. Может быть. Однако в саму эту историю и в эти года я влип только из-за одного человека. Митя Бронштейн. Советский физик Матвей Петрович Бронштейн.
     Матвей - Митя? Да. И еще эМ Пэ. И еще Аббат. Чего только в советской истории не бывает.
     Скажу честно, никто не давал мне права называть его так запросто, -- Митей его с раннего детства звали в семье, потом друзья. В свое оправдание я мог бы сказать, что разузнал о нем очень уж многое, - больше, чем о ком-нибудь из своих родных. А вдобавок - я старше его! Его ровесником я был, когда впервые захотел узнать о нем все, -- все, что только можно узнать о человеке через сорок лет после его смерти. И с каждым годом он становится все младше и младше меня.
     Впрочем, кому нужны мои оправдания? Особенно по части возраста...
     Тридцатилетнего физика М.П.Бронштейна арестовали в августе 1937-го и расстреляли в феврале 1938-го.
     Что можно успеть за тридцать лет жизни?
     Можно, например, стать украшением рода человеческого.
     Понял я это не сразу. Вначале, в 1980 году, я даже не заглянул в энциклопедический словарь. И мало что потерял:

"БРОНШТЕЙН Матв. Петр. (1906-38), сов. физик, д-р физ.-матем. наук. Осн. тр. по физике полупроводников, теории гравитации, ядерной физике и астрофизике. Автор ряда науч.-популярных книг."
     Из этого блеклого жизнеописания никак не следовало, что вышеуказанный, давно покойный д-р физ.-матем. наук может так сильно повернуть мою жизнь -- превратить меня из физика в завзятого историка.
     Правда, та физика, которая меня особенно интересовала, не чуждалась истории.
     Создатель современной теории гравитации - Эйнштейн - говорил об исторической драме идей. А родоначальник квантовой физики Планк - даже о трагедии. Новые научные идеи, - заметил он, - побеждают не потому, что их противники признают свою неправоту; просто противники эти постепенно вымирают, а подрастающее поколение, не обремененное предрассудками, усваивает новые идеи сразу. Трагедия Планка была в том, что он ощущал себя представителем вымирающего поколения.
     Оба спектакля -- гравитационная драма и квантовая трагедия -- идут в театре истории, и физик из подрастающих поколений чувствует себя если не на сцене, то в зрительном зале. И поэтому должен иметь некоторое представление о происходившем в предыдущих действиях.
     Историку мало пересказа научной работы прошлого, ему надо пощупать ее в том виде, как она была опубликована впервые, а еще лучше - в рукописи. Иначе ему не понять, КАК ВСЕ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.
     Это мне почему-то и захотелось узнать, -- к собственному удивлению. Меня-то интересовало не прошлое физики, а ее будущее -- Проблема Квантовой Гравитации.

Загадка талера

Началось с того, что я открыл том, изданный к 100-летию Эйнштейна. Туда, по идее, должны были попасть статьи, означавшие главные повороты гравитационной драмы. Однако на дворе был 1979 год -- развитой социализм со своей административно-командной системой. И в сборнике, наряду с несомненно поворотными работами, проступали следы каких-то административных команд -- отечественные статьи сомнительного исторического значения.
     Поэтому, открыв статью почти неизвестного мне советского автора, статью сорокалетней давности с маловыразительным названием, я был готов к выводу, что ее включили для "укрупнения вклада" советской физики в мировую. Тем большей неожиданностью стало то, что я прочел.
     Из статьи следовало, что именно ее автор обнаружил ту самую Проблему, которая волновала меня. Он обнаружил Проблему, исследовал ее с ясностью и глубиной и сделал вывод, смелый до дерзости.
     Речь идет о двух упомянутых спектаклях -- гравитационном и квантовом. Еще сам Эйнштейн когда-то обронил замечание, что две эти пьесы должны как-то соприкоснуться. При всем почтении к великому физику, его коллеги не обратили внимания на его туманное режиссерское предвидение. И для такого невнимания были веские причины. Уж очень различались эти спектакли. В одном главные персонажи -- самые большие объекты нашего мира: планеты, звезды, галктики. В другом -- самые маленькие -- атомы, электроны, ядра. В одном спектакле события происходят на небе -- впечатляюще, но далеко и эфемерно. В другом речь идет о нашем подлунном мире, о том, из чего всё сделано.
     И вот, выясняется, что еще в далеком 1936 году какой-то М.П.Бронштейн, вопреки соображениям практической важности, но следуя внутренней логике научной драматургии, соединил два спектакля. В его сценарии герои обоих спектаклей сходятся в одном действии. Но! -- пристально следя за этим схождением, он же обнаружил, что как только герои сойдутся достаточно близко, драматургия должна круто измениться. Требуется что-то совсем новое, -- то ли новые персонажи, то ли новое устройство сцены.
     В своей статье теоретик сказал это, разумеется, на точном математическом языке с ясной физической аргументацией. Оставляя формулы на своей совести, приведу одну только его фразу:

« … требует радикальной перестройки теории, … — а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями. Wer's nicht glaubt, bezahlt einen Taler».
     Перечитав статью еще раз, я задал себе несколько недоуменных вопросов.
     Почему я никогда не встречал упоминаний об этом результате? И кто такой этот М.П.Бронштейн? Почему с похожим выводом связывается совсем другое имя -- имя известного американского физика? А ведь американец занялся квантовой гравитацией только в 50-е годы, и его умозаключение гораздо мутнее только что прочитанного. Настолько мутнее, что многие физики позволяют себе игнорировать сам вывод.
     Эти вопросы касаются общественной психологии, -- как и почему приходит мирская слава. А она как приходит, так и уходит -- транзитом. Это поняли еще в темные средние века:

SIC TRANSIT GLORIA MUNDI.
     С точки зрения физ.-матем. вечности не так уж важно, кто числится первооткрывателем, и произошло ли открытие в 1936 году или на двадцать лет позже. Я догадывался об ответе на мои вопросы, -- мирская слава особенно равнодушна к тем, кто исчез в тридцать-советские годы. Загадкой было, скорее, по какой надобности эту неизвестную статью извлекли из Леты под юбилейные прожектора Эйнштейновских торжеств.
     Но больше всего меня заинтриговал вопрос не общественной, а личной психологии: что в этом физико-математическом тексте делает странная немецкая фраза?! Редакторы юбилейного сборника дали перевод: "Кто этому не верит, с того талер", но это мало что проясняло. Шевельнулась мысль, что красноречием -- а то и краснобайством -- частенько заменяют недостаточно продуманную мысль. Однако то, что предшествовало патетическому пассажу Бронштейна с немецким аккордом в конце, исключало подобное подозрение, -- все ясно, четко, лаконично.
     Тогда я отправился в библиотеку -- взглянуть на оригинальную публикацию 1936 года. А Может быть, в те годы Журнал Экспериментальной и Теоретической Физики -- ЖЭТФ, главный советский журнал по физике, был не столь аскетичным как ныне? Кроме того, хотелось убедиться, что я правильно усмотрел смысловую опечатку в юбилейном переиздании -- лучше сказать, недопечатку -- пропущенную в одном месте частицу "не".
     Пожелтевшие страницы ЖЭТФа полувековой давности показали, что тогдашние литературные нравы физиков не отличались от нынешних. Та же деловая физ.-матем. проза, наводящая тоску на всякого не знающего, о чем идет речь. Я понял, что могу смело предложить талер всякому, кто найдет в этом журнале еще хоть один подобный пассаж. Одновременно я обнаружил, что редакторы юбилейного сборника, позаботившись о переводе немецкой фразы, не удосужились внимательно прочесть русский текст и педантично воспроизвели для потомков и опечатку- недопечатку.
     Однако, держа в руках старый журнал, легче сообразилось, что неведомый мне М.П.Бронштейн адресовал свою статью не потомкам, а своим коллегам. Те не нуждались ни в объяснении терминов, ни в переводе немецкой фразы, -- в тогдашние времена немецкий -- родной язык Планка и Эйнштейна -- был главным языком физики. Оставалось лишь загадка эмоций, стоявших за этой немецкой фразой, и загадка личности, способной на такую эмоциональную физику.
     С этой загадкой за душой я стал разыскивать, что истории известно о личности М.П.Бронштейна. Разнокалиберные сведения, которые я нашел в нескольких книгах, разгадки не дали, но добавили пылу в поисках. Оказалось, что с неизвестным М.П.Бронштейном со студенческих лет дружил вполне известный академик и нобелевский лауреат Лев Ландау. А не менее известный Корней Чуковский -- "отец жены Бронштейна", как я вычитал в другом месте, -- восхищался его эрудицией и его научно-популярными книжками.
     Обо всем этом я беседовал с одним знатоком истории физики, когда оказавшийся рядом другой знаток сказал мне, что вдова Бронштейна -- Лидия Чуковская -- живет в Москве, и что он может раздобыть ее телефон. И раздобыл.

Вдова физика

Должен признаться, что тогда и о Лидии Корнеевне Чуковской у меня было весьма туманное представление. Я знал, что она из "отщепенцев-диссидентов", но тонкие струйки Сам- и Тамиздата, которые до меня доходили, не донесли ни ее открытых писем, ни ее книг. Не видел я ее статью 1973 года «Гнев народа» -- в защиту Сахарова и Солженицына от организованного народного негодования. И не знал, что это ей стоило исключения из Союза писателей.
     Неведение мое, думаю, было к лучшему: если бы я понимал ее социальное положение, я, быть может, не решился позвонить ей.
     Когда я позвонил и объяснил причину звонка, мне сказали, что Лидия Корнеевна больна и что она позвонит мне, как только поправится. Через несколько дней она позвонила и пригласила прийти.
     Разумеется, я не ожидал, что писательница поможет мне разобраться с квантовой гравитацией. Но надеялся получить разъяснения … от самого ее мужа. Как я вычитал, докторскую диссертацию Бронштейн посвятил той же теме, что и поразившую меня статью. Перед мысленным взором встал машинописный экземпляр этой диссертации, быть может даже переплетенный, подобно моей собственной кандидатской, которую я защитил незадолго перед тем. В диссертациях полагается давать обзор состояния дел, и, быть может, мне удастся таким образом совершить небольшое путешествие во времени и понять, наконец, что кроется за странным талером. Так что у меня был вполне конкретный вопрос к вдове физика. Человек культуры, она, наверно, сохранила его рукописи.
     Увы. Никаких рукописей не уцелело. Все их уничтожили во время обыска в августе 1937 года.
     Бандитские руки вытаскивали Митины рукописи из его стола и рвали их, рвали на кусочки, и бросали на пол. И бандитские сапоги топали по этим рукописям. По листам, к которым она боялась притронуться, чтобы не нарушить порядок страниц с загадочными знаками.
     Тогда ее пронзила мысль, что они не ищут улики, раз, не глядя, уничтожают его бумаги. Значит, им заранее все ясно...
     Лидия Корнеевна так рассказывала об этом обыске, что я увидел и клочки разорванной диссертации на полу и того бандита, который поселился в Митиной комнате и на его письменном столе гладил свои бандитские брюки …
     Но рассказывала она и о совсем другом: как они с Митей познакомились, о стихотворении Блока, которое "словно открыло калиточку", о нескольких всего годах семейной жизни, которые им разрешила судьба, о разных пустяках, из которых складывается дружба и любовь, и об ощущении причастности к очень важному делу, у нее -- к литературе, у него -- к науке.
     Объяснял ли он ей, чем занимается?
     "Пытался. И не раз, -- ответила она со вздохом. -- Только совершенно зря… Ведь я - врожденная математическая кретинка! Подсчитать сдачу в магазине для меня - всегда проблема. В школьные годы тщетно пыталась понять, что такое синус и что такое косинус. Единственное, к чему я пришла, что синус -- это какой-то худенький человечек, а косинус -- толстенький…"
     Она вспыхнула: "Это было ужасно несправедливо! Он все понимал в том, что мне было интересно, а я в его делах -- ничегошеньки!"
     "Правда, мое невежество в науке оказалось очень кстати, когда я редактировала «Солнечное вещество», -- улыбнулась она чуть-чуть. -- Если уж мне удавалось понять, значит, мог понять и тринадцатилетний читатель."
     И она рассказала, как рождалась первая Митина научно-художественная книга, как физик-теоретик приобрел вторую - совсем несмежную - профессию детского писателя.
     Она работала в Маршаковской редакции Ленинградского Детиздата -- в дружной и веселой компании разношерстных единомышленников. На дне рождения у кого-то из редакции Маршак познакомился с Митей, влюбился с первого взгляда и вцепился в него обеими руками. Таких авторов он искал -- мастеров своего дела, наделенных природным даром слова. Именно такие должны рассказывать детям о деле своей жизни, а не штатные популяризаторы-развлекаторы. Маршак умел заражать своим энтузиазмом. Оставалось найти подходящий сюжет. Подходящий для читателя, недавно разменявшего второй десяток и для которого мир состоит прежде всего из вещей осязаемых и зримых.
     Разноцветность зримого мира Митя и выбрал для сюжета. Спектральный анализ, по научному.
     Он своим легким пером написал первую главку, и … Маршак забраковал ее. И второй вариант забраковал, и третий. Митины популярные статьи и книги для взрослых шли "на ура", и он раздраженно заявил: "Почему, собственно, я должен писать для детей?! Если и сейчас забракует, всё, -- бросаю это дело!" и отправился с очередным вариантом к Маршаку.
     Маршак забраковал и этот вариант, но, к счастью, объясняя, Митя обронил, что гелий впервые был открыт на Солнце. "Как?! Как Вы сказали? -- встрепенулся Маршак. -- Гелий сначала обнаружили на Солнце и только потом на Земле?! Так с этого и надо начать!"

Солнечное вещество и лучи Игрек

С этого и начинается книжка «Солнечное вещество», которую Лидия Корнеевна дала мне с собой:

"Я расскажу о веществе, которое люди нашли сначала на Солнце, а потом уже у себя на Земле."
Книга рассказывает о приключениях, которые не придумаешь, о трудных поисках и легких находках, о странном международном племени исследователей природы. Им ничто человеческое не чуждо, но истина дороже многого.
В кульминации рассказа - телеграмма:

"КРИПТОН -- ЭТО ГЕЛИЙ. ПРИЕЗЖАЙТЕ -- УВИДИТЕ. КРУКС"

-- первая, можно сказать, публикация о том, что на Земле нашли вещество, обнаруженное на Солнце за тридцать лет до того.

Я обиделся на судьбу за то, что она не показала мне эту книжку в мои 13 лет. И тут же подумал, что вряд ли бы опознал автора этой детской книги в авторе той статьи о квантовой гравитации: тут -- простые слова, короткие предложения и все совершенно наглядно, а там -- интегралы, длинные формулы, и даже пустое пространство оказалось чересчур наглядным понятием.

В свои тринадцать лет я бы, конечно, не заметил коротенькое предисловие к книжке, подписанное "Академик Л. Ландау", и его обещание, что читать эту книгу "равно интересно любому читателю - от школьника до физика-профессионала". Да и сейчас я бы не доверился нобелевскому лауреату в том, что интересно школьнику, а что не очень. Хотя Ландау - исключение, он не только хорошо знал автора книги, он еще и сам отлично сохранился со своих тринадцати лет.

О том, как рождалась эта книга, и вместе с ней новый детский писатель, мне сказала его дарственная надпись:

Ему оставалось полтора года жизни. Он успел написать еще две научно-художественные книжки -- «Лучи Икс» и «Изобретатели Радиотелеграфа».
Лидия Корнеевна показала мне письмо, в котором ее отец, Корней Чуковский писал:

"…мне часто случалось испытывать чувство восхищения человеческой личностью. Такое же чувство я испытывал всякий раз, когда мне доводилось встречаться с молодым физиком М.П.Бронштейном. Достаточно было провести в его обществе полчаса, чтобы почувствовать, что это человек необыкновенный. Он был блистательный собеседник, эрудиция его казалась необъятной. Английскую, древнегреческую, французскую литературу он знал так же хорошо, как русскую. В нем было что-то от пушкинского Моцарта - кипучий, жизнерадостный, чарующий ум.

… В качестве детского писателя я могу засвидетельствовать, что книги Бронштейна "Солнечное вещество", "Лучи Икс" и другие кажутся мне превосходными. Это не просто научно-популярные очерки - это чрезвычайно изящное, художественное, почти поэтическое повествование о величии человеческого гения. "
     Кому Чуковский писал о чарующем уме? Он обращался к Вышинскому -- сталинскому обер-прокуррору и в последней фразе письма просил "пересмотреть дело".
     Да он что?! Не знал, кому пишет? Не понимал, в какое время живет? Не чувствовал, что его нечаянное "Он был" в письме угадывало ответ?
     Все они что-то знали и чувствовали, но ни-че-го не понимали. Иначе бы не мучили себя поиском точного слова в своих книгах и поиском ясности в физике, а бежали бы из Ленинграда в какую-нибудь глухомань…
     Матвей Петрович бежать не собирался -- у него рядом с рукописью детской книжки лежала и другая интереснейшая рукопись. Он успел ее опубликовать до ареста. То была первая в истории работа по микрофизической космологии, и в ней он показал, что фотоны не стареют, что лучи, доходящие до нас от далеких галактик, не изнашиваются по дороге. А значит, расширение Вселенной, открытое астрономами, -- не оптическая иллюзия, как предполагали некоторые авторитетные коллеги, а реальный -- грандиозный -- факт. Этот результат Бронштейна вошел в фольклор физиков-теоретиков, -- высшее признание.
     А я обнаружил, что и лучи, доходящие до нас из прошлого -- назову их лучими Игрек, -- тоже не изнашиваются по дороге. Эти лучи -- сквозь окно, приоткрытое Лидией Корнеевной в первую нашу встречу, -- донесли до меня свет и тепло и еще -- вопреки законам физики -- ледяной холод и душный жар. Эту странную комбинацию я ощущаю каждый раз заново, когда гляжу на запись в моем блокноте, датированную 18 октября 1980 года.
     В тот день началось мое настоящее знакомство с Митей Бронштейном. И началось знакомство с женщиной, в душе которой он жил после их расставания уже 43 года.
     Много вечеров я провел в ее комнате. Сначала в основном слушал, потом и сам стал рассказывать, что разыскал в архивах и в памяти очевидцев. Разрозненные штрихи складывались в оживающую картину, и я принял поручение судьбы -- рассказать о том, что увидел.
     Важную роль в этой живой картине, конечно, исполняла физика со всеми ее формулами, драмами и трагикомедиями. Для Лидии Корнеевны не так уж важно было, каким физиком оказался Матвей Петрович -- гениальным, выдающимся или всего лишь замечательным, -- она о нем знала нечто гораздо более существенное. Но, все же, ей хотелось понять смысл того, чем он занимался в науке, и она терпеливо выслушивала мои объяснения, для которых я старался подыскать хоть сколько-нибудь художественную форму.
     Спрашивала она не только меня. У нее сохранилась фотография Матвея Петровича на фоне доски с формулами. Когда к ней в гости пришел Андрей Дмитриевич Сахаров, она попросила его объяснить, что это за формулы. Он лаконично пояснил и, по ее просьбе, даже записал свои пояснения. Маршак вряд ли бы захотел вовлечь этого физика в авторы Детиздата: ну, что нефизику могут сказать слова "уравнение Пуассона" и "оператор Лапласа"?!
     Более эмоционально Сахаров выразил свое отношение к другой фотографии. Впервые оказавшись в ее комнате, он подошел к стене, на которой висели фотографии, и спросил: "Кто этот красивый человек?" Лидия Корнеевна решила, что он имеет в виду ее брата Бориса, погибшего на фронте. Но он показал на портрет Матвея Петровича.

     Сахаров никогда не видел его фотографий -- да и где он мог их увидеть?, -- хотя научное имя Бронштейна он знал. Любимый учитель Сахарова, Игорь Евгеньевич Тамм выступал на защите докторской диссертации Бронштейна. А тридцать лет спустя написал статью "Теоретическая физика" для парадного тома "Октябрь и научный прогресс". Говоря о поколении своих учеников -- первом поколении, получившим образование в советское время, -- Тамм подвел один из итогов советского полустолетия: "Некоторые исключительно яркие и многообещающие физики этого поколения безвременно погибли: М.П.Бронштейн, С.П.Шубин, А.А.Витт". Семен Петрович Шубин (1908-1938) и Александр Адольфович Витт (1902-1938) учились у Тамма в Московском университете…
     Фотография, о которой спросил Сахаров у Лидии Корнеевны, -- из самых последних. И Матвей Петрович на ней как перед уходом -- в пальто, с непокрытой головой. Он глядит серьезно и внимательно -- будто хочет все хорошо запомнить...
     Красивый? Лидия Корнеевна так не думала: "Мы были некрасивой парой -- ростом он был меньше меня …"
     Ландау, следуя своей дурацкой классификации пар, назвал бы их "душистами". Себя он относил к "красивистам", что, впрочем, не мешало ему дружить с ними и выступить свидетелем на их бракосочетании -- через двадцать лет после гибели Матвея Петровича.
     В тридцатые годы у них не было надобностизарегистровать свое гражданское состояние. Свидетельство о браке потребовалось в пятидесятые, чтобы Лидия Корнеевна могла переиздать "Солнечное вещество". Суд должен был удостоверить, что семья фактически существовала, что они "вели совместное хозяйство" .
     Лидия Корнеевна с улыбкой рассказывала, как Ландау выступал в роли свидетеля. В 30-е годы он много раз бывал в их доме у Пяти Углов, и видел, как они вели совместное хозяйство, по меньшей мере -- научно-художественное хозяйство. Два десятилетия спустя он пришел в зал суда в ковбойке и сандалиях на босу ногу и произвел самое невыгодное впечатление на народную судию, которой надлежало выяснить истину. Когда очередь дошла до его свидетельских показаний, юридическая дама внушительного вида начала задавать громовые вопросы: "СВИДЕТЕЛЬ, ГДЕ ВЫ РАБОТАЕТЕ ??". "в академии наук" -- тихо отвечал Ландау. "ГОВОРИТЕ ГРОМЧЕ! КЕМ ВЫ РАБОТАЕТЕ??", -- грозно продолжила судья. "академиком", - еще тише промолвил гражданин в ковбойке…
     Лидия Корнеевна рассказала мне об этом забавном эпизоде и о многих других -- забавных и не очень, но ничем не помогла в той научно-художественной загадке, которая меня зацепила в Митиной статье о квантовой гравитации. Та немецкая фраза ни о чем не говорила Лидии Корнеевне, -- с загадочным талером мне пришлось разбираться самому.

Разгадка талера

Думаю, что я разобрался. Погрузившись в физику того времени, я понял, что Бронштейновское предсказание "радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени", выглядело в 1936 году не просто очень смелым. Оно выглядело, можно сказать, неприлично.
     Физики были уже по горло сыты подобными предсказаниями о, якобы, неминуемой радикальной перестройке основ. Одним из самых первых предсказателей -- еще в двадцатые годы -- стал Нильс Бор, создатель теории атома. У него были серьезные основания. Настолько серьезные, что Бор готов был ради такой перестройки пожертвовать законом сохранения энергии.
     Как насчет здравого смысла? С этим все было в порядке. За несколько лет до того физики осуществили замшелую мечту алхимиков -- превратили один химический элемент в другой. Так почему бы и другой несбыточной мечте -- о вечном двигателе -- … того-этого … не осуществиться?! Бор подобрал и подходящее место работы для такого вечного двигателя -- внутри звезд. Так он хотел объяснить, откуда звезды -- включая наше Солнце -- берут энергию для освещения и обогрева Вселенной. Последний теоретический гвоздь в гроб неперестроенной теории, как казалось, вбил Ландау в статье 1931 года.
     Если как следует окопаться на переднем краю тогдашней физики, можно понять, почему большинство теоретиков тогда предвкушали радикальную перестройку. А глядя из нынешнего далека, не менее понятно, что действовал еще и революционныйзапал. Революция в физике, начавшаяся с квантов и теории относительности, шла уже третье десятилетие, и теоретики просто привыкли к сумасшедшему темпу перемен.
     Но теоретики предполагают, а история располагает. Перемен не то чтобы стало меньше -- 1932 год даже заслужил у физиков название "года чудес" -- но чудесные открытия случались теперь не в фундаменте теоретического мироздания, а на его надземных этажах. Все это вполне заслуживает художественного рассказа, но другого. Тот рассказ объяснит, почему столь быстро обесценились радикальные предсказания. И какую роль в этом сыграло неожиданное открытие нейтрона. И как Нильс Бор обнаружил теоретическую брешь в погребальных рассуждениях Ландау. И как Ландау обнаружил, что гипотеза несохранения энергии в микрофизике, которую лелеял его учитель Бор и в которую верил он сам, не совместима с надежно установленным знанием. И как для источника энергии звезд нашлось добропорядочное -- термоядерное -- объяснение.
     Все это контрреволюционное движение за два-три года опустило в Лету недавние предсказания великого слома в физической теории.
     И вот -- нате вам! -- всего лишь год-два спустя Бронштейн вновь провозглашает неизбежность радикальной перестройки! Просто неприлично.
     Конечно, тот, кто понимал причины и существо предыдущих пророчеств, ясно видел отличие нового предсказания. Все предыдущие доводы и контр-доводы касались соединения квантов и теории относительности. Бронштейн привлек к соединению и гравитацию -- всемирное тяготение. Большинство его коллег уже на это смотрели скептически. У них был количественный резон: в мире атомных явлений гравитационные силы смехотворно малы по сравнению со всеми иными, -- знаменатель соответствующей дроби -- астрономическое число. А если так, то кому нужно скрещивать кванты и гравитацию?!
     Бронштейн, однако, и не утверждал, что гравитация понадобится в атомной физике. Слово "астрономическое" появилось здесь не зря. Матвей Петрович профессионально работал и в физике микромира, и в физике вселенной. И он -- видимо, первый -- понял, что существуют узловые проблемы, в которых -- хочешь, не хочешь, -- а нужны и кванты и гравитация. Прежде всего чтобы понять состояние Вселенной в самом начале ее расширения.
     А раз Природа ставит перед физикой квантово-гравитационную задачу, надо искать путь к ее решению. Бронштейн взял самую передовую квантовую теорию, самую передовую теорию гравитации и стал работать над их соединением. Но обнаружил, что применять эти две теории совместно можно только с полузакрытыми глазами. А если смотреть правде в глаза, то оказывается, что двеосновополагающие теории физики не со-е-ди-ни-мы: каждая из теорий, взятая всерьез, делает незаконными исходные понятия другой теории.
     Это - скандальный вывод.
     Две самые мощные физические теории, с триумфом экспериментально проверенные по отдельности, отказываются сотрудничать друг с другом. Далекий от физики человек может подумать: "Эк-ка беда! Нечего соваться в такие вопросы, как рождалась Вселенная или как умирают звезды, только и всего! Разве мало вопросов действительно насущных?!" Но история науки не раз уже преподала уроки, как неожиданно близко оказываются насущные вещи от чисто теоретического любопытства.
     Подобные соображения могли промелькнуть у Бронштейна, когда он твердой рукой формулировал свой вывод:

«Устранение связанных с этим логических противоречий требует радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями.»
     В этом выводе, похоже, кое-что беспокоило его больше, чем практическая важность, — пророческая торжественность. И пафос своего фундаментально-мрачноватого вывода он уравновесил веселой иронией -- "А кто этому не верит, с того талер".
     В конце концов я разыскал, откуда эта фраза. Так кончается сказка братьев Гримм «Про умного портняжку». Герой сказки -- «человек на вид неказистый и порядочный растяпа, да и в ремесле своем не искусник» -- умудрился выполнить невыполнимые задания принцессы, за что, естественно, получил ее в жены.
     Быть может, эту сказку Митя читал -- переводил с листа -- своей 5-летней падчерице в период своих квантово-гравитационных размышлений. А мог и запомнить фразу с собственного детства, -- он отличался редкостной памятью и свободно владел немецким языком.
     Но мне больше нравится первая возможность. Мне ее легче встроить в картинку из семейной жизни, о которой мне рассказала Лидия Корнеевна.
     Ей надо было уйти ненадолго, и она велела 5-летней Люше заниматься своими делами и не мешать Мите. Люша попросила разрешить провести это время в Митиной комнате и обещала играть тихо и ни капельки не мешать Мите. После Митиного ходатайства это ей было разрешено, но только "тихо-тихо!".
     Когда через час мама вернулась, Люшенька сидела на столе у Мити -- прямо на его бумагах, а он ей что-то рассказывал. Наверно, про умного портняжку. Если так, то Люша вовсе не мешала, а помогла Мите заниматься квантовой гравитацией.
     Но даже если и не совсем так, то все равно веселая фраза помогла ему в 1936 году произнести свое совершенно неактуальное предсказание. А мне помогла увидеть его художественное отношение к науке.
     Его предсказание, впрочем, можно назвать и удивительно актуальным. Ведь оно до сих пор остается в силе. Уже более шестьдесяти лет. И со временем становится все более вызывающим. В истории физики другого подобного случая я что-то не припомню.
     Но это я слишком далеко перескочил -- на шестьдесят лет. Вернусь на полтора десятилетия назад и заодно -- из мира вызывающе-теоретического в более земной и практический.
     В практическом мире тогда партия-и-правительство объявило гласность. Вследствие этого исторического решения предмет моих исторических расследований, вызывавший до того недоумение практических коллег, неожиданно стал пригодным для публикации. Настолько пригодным, что в начале 1990 года вышла книга с незамысловатым названием «Матвей Петрович Бронштейн: 1906—1938».

Свидание полвека спустя

Летом 1990 года та же самая гласность предоставила Лидии Корнеевне возможность ознакомиться со следственным делом ее мужа.
Архивная папка начинается ордером на арест, выданным в Ленинграде 1 августа 1937 года. Арестовали Матвея Петровича в Киеве, в доме его родителей. В тюрьме у него изъяли путевку в Кисловодск, мыльницу, зубную пасту, шнурки... И "как особо опасного преступника" направили "особым конвоем в отдельном купе вагонзака в г. Ленинград, в распоряжение УНКВД по Ленинградской области".
Согласно казенным листам, на первом допросе 2 октября он не признал предъявленные ему обвинения. Он еще не знал, что уже с 1930 года участвовал в контрреволюционной организации, целью которой было

"свержение Советской власти и установление такого политического строя, при котором интеллигенция участвовала бы в управлении государством наравне с другими слоями населения, по примеру стран Запада".
     Для признания потребовалось семь дней -- и семь ночей. Семисуточного "конвейера" -- непрерывного допроса стоя -- хватало, как правило, на признание любой придуманной следователем вины.
     Обвинительное заключение от 24 января 1938 года приписало его к "фашистской террористической организации", которая помимо прочего вредила еще и "в области разведки недр и водного хозяйства СССР".
     Военная коллегия Верховного Суда заседала 18 февраля 1938 года. Заседала двадцать минут -- с 8.40 до 9 часов. Приговор - "расстрел, с конфискаций всего, лично ему принадлежащего, имущества" - подлежал немедленному исполнению. К делу подшита справка о приведении приговора в исполнение.
     Вернувшись из приемной перестроечного КГБ, Лидия Корнеевна сказала: "Счастье, что его убили еще в тюрьме..."
     Арестованные в 1937-м году Александр Адольфович Витт и Семен Петрович Шубин, которых академик Тамм помянул рядом с М.П.Бронштейном, получили иные приговоры - 5 лет и 8 лет, но оба погибли в Колымских лагерях, в том же 38-м. А перед тем - этап через Сибирь, общество уголовников и все то, о чем поведали чудом уцелевшие...
     Один такой чудом уцелевший, Борис Аркадьевич Великин, в конце 1990 года прочитал "Записки об Анне Ахматовой", впервые изданные на родине. Основа этой книги - дневниковые записи Лидии Чуковской о великой русской поэтессе, с которой Чуковскую судьба свела в конце 30-х годов. В предисловии речь идет об обстоятельствах пересечения их судеб - у одной арестован сын, у другой - муж:

"... Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала: "Бронштейн, Матвей Петрович" и протянула деньги, - ответило мне сверху густым голосом: "Выбыл!", и человек, чье лицо помещалось на недоступной для посетителя высоте, локтем и животом отодвинул мою руку с деньгами".
     Прочитав это, Б.А.Великин понял, чьим мужем был врезавшийся ему в память человек, с которым он познакомился в декабре 1937-го в камере Ленинградской тюрьмы. Он помнил, что женой Бронштейна была дочь писателя, но забыл, какого. И он разыскал Лидию Корнеевну.
     Она сказала мне об этом задыхающимся голосом. У нее тогда было воспаление легких, и она не могла подняться с кровати. "Какая беда! -- сказала она. -- Могу получить весточку от Мити, но нет на это сил…"
     Я встретился с неожиданным вестником. В свои 85 лет он был удивительно бодрым физически и духовно. Показал мне недавно вышедшую свою книгу по металлургии и сказал, что несколько дней назад вернулся из командировки на Урал.
     В 1937 году он работал инженером на Кировском заводе. Азартный работник и преданный советской власти человек, попал на Шпалерную 4 декабря. Ошарашенный, ничего не понимающий, он оказался в большой камере. Царские жандармы рассчитывали ее на 16 человек, но советские жандармы затолкали туда раз в десять больше. На топчанах, опускавшихся на ночь, могли поместиться немногие, а те, до кого не дошла очередь, спали на полу, новички -- рядом с парашей.
     Из полутора сотен сокамерников он запомнил нескольких. Актер МХАТа, который спустя 10 лет сыграл роль Сталина. Железнодорожник, которого не расстреляли только из-за тюремной описки в отчестве. И - физик-теоретик.
     Пересказывать друг другу немыслимые обвинения, которые они слышали от следователей, мало кому хотелось. Стараясь укрыться от слишком реального абсурда, они - когда были силы - говорили о другом, о человеческом: о своей работе, о стихах, о кино. Устраивали лекции, викторины. Матвея Петровича попросили рассказать о теории относительности, и наградили его лекцию аплодисментами. Это, впрочем, была его профессия. Однако, когда на вопрос викторины - чего бы он ни касался - никто не мог ответить, камера поворачивалась к нему. И он отвечал, спокойно, без зазнайства. Монолог Онегина наизусть? Почему-то лишь физику-теоретику это оказалось под силу.
     Но более всего Великина поразило, что Матвей Петрович, расспрашивая его о тонкостях металлургического производства, вскоре уже сам объяснял ему смысл технологии трансформаторной стали. Объяснял опытному и вдумчивому профессионалу. Удивлялся и другой обитатель камеры, изобретший еще в царские времена какое-то приспособление к пушке. Матвей Петрович объяснил ему суть его же изобретения.
     Профессия физика-теоретика - доходить до сути явления.
     Постиг ли Матвей Петрович суть происходящего тогда социального явления? Он не говорил о своем "деле". И не похоже было, что он догадывался об ожидавшем его всего через несколько недель, через несколько дней...
     Я пересказал Лидии Корнеевне мою беседу с вестником из 37-го года, собрал все штрихи, в которых облик Матвея Петровича сохранился в памяти его случайного сокамерника. Некоторые черточки несомненно говорили, что то был он. И, значит, последняя весть от Мити…

***
     Она горевала, что не знает, где его могила. Я не разделял этого чувства. В нашем веке так много людей обошлось без погребения -- легли безымянными в мерзлую землю Колымы, растворились в воздухе дымом Освенцима. И не известно, что почетнее -- присоединиться к безымянному братству погибших без погребения или устроиться на уютном кладбищенском участке, огороженном заборчиком.
     Один пожилой физик, прочитав книгу о Бронштейне, сказал мне, явно желая похвалить: "Вы создали ему отличный памятник." Обиженный, я ответил, что не вхожу в гильдию погребальных мастеров. И памятники -- гранитные ли, книжные ли -- не мое дело. Я хочу воскрешать. М.П.Бронштейну не подходит никакой памятник. Ему подходит только жизнь. Я это чувствую в его статьях, в его книгах, в том, каким его запомнили очевидцы.
     И если пока я не сумел его воскресить, то тем хуже мне. Мне дорого воспоминание, как Лидия Корнеевна погладила обложку только что вышедшей книги и сказала: "Неужели она уже есть?" Но - сейчас я знаю - Матвей Петрович заслуживает лучшей книги, по-настоящему свободной, в которой он мог бы не только присутствовать, но и жить.
     Не слишком ли многого я хочу для историка науки? А я хочу этого не для историка, а для моего главного героя -- физика, теоретика, детского писателя, с острым языком и нежным сердцем -- для всего того, что объединялось именем Митя Бронштейн…

Другой гуманитарный физик

Знакомые с моими историко-научными публикациями могут удивиться, узнав, кого я считаю своим пожизненно главным героем. Последние пять лет я посвятил совсем другому физику -- герою уже нашего времени, Андрею Дмитриевичу Сахарову.
     Не сомневаюсь, что и без меня найдутся биографы отца советской водородной бомбы и первого российского лауреата Нобелевской премии мира. Но вряд ли кто возьмется за историю жизни молодого физика, не успевшего стать академиком. Теперь попросту не осталось тех, кто видел моего возлюбленного героя. В книге, вышедшей в 1990 году, есть благодарности двадцати двум очевидцам. Никого из них уже нет в живых. Теперь только я знаю, насколько живее были их воспоминания, чем то, что удалось воссоздать в книге. И кроме меня, боюсь, некому продолжить воскрешение…
     Двух моих героев -- почти неизвестного на родине и всемирно знаменитого -- связывает не только теоретическая физика. Для меня их связывает Лидия Корнеевна, -- от нее я впервые узнал о Сахарове вне физики, вне вражьих голосов под завыванье родных глушилок и вне громкого лая отечественной прессы под оглушительное безмолвие народа.
     Рассказы Лидии Корнеевны о непутевом академике делали для меня особенно острой загадку -- как это в академическом центре чистой физики, при участии таких чистых людей, как Тамм и Сахаров, рождалась советская водородная бомба?! По воле Сталина и под присмотром Берии.
     Конец советской истории дал возможность разгадывать эту загадку в пределах конкретной истории физики, а не как метафизическое соединение добра и зла.
     Однако на эту загадку наложились две другие -- не столь интересные. Почему-то Российская Академия Наук отказалась поддержать расследование академической супер-бомбы. А вскоре после этого Институт истории науки в заокеанском Бостоне почему-то поддержал тот же самый план, хотя и изложенный на корявом русско-английском языке.
     И я уехал туда, "где лучше".
     Как смотрела на это Лидия Корнеевна? Грустно смотрела. Я был не первым, кто предпочел свободу творчества, воссоединение семьи и прочие ценности. И кто оставил ее на произвол судьбы. Мне кажется, отношение ее к "отъездам" несколько смягчилось после того, как у нее под окнами, по Тверской улице Горького, прошли демонстрации, которые скандировали что-то ужасно громкое и несли портреты величайшего душегубца всех времен и народов. Свободные граждане свободной России, по зову сердца несли самые ненавистные для нее иконы. Это было слишком. Свидетельство о смерти мужа она получала в феврале 1957 года, в районом ЗАГСе, у подножья огромного портрета, на уровне сиятельных голенищ. В графе "причина смерти" стоял прочерк. А тот, кто смотрел со стены, знал причину всех таких прочерков …
     В ее книге «Памяти детства» почерпнул я замечательную формулу, пригодную и для нынешних сталинопоклонников. Она вспоминала, как ее отец, оскорбленный до глубины души сквернословием встреченных мальчишек, заорал на них "Сволочи!", но немного погодя:

"- Бедные вы, бедные! - выкрикнул вдруг Корней Иванович тем надрывным, рыдающим голосом, каким читал особенно любимые стихи. И всхлипнул. - Обворовали вас. Никто-то вам ничего не рассказывал, ничего-то вы на свете не слышали, кроме этих гнусных слов..."
Бедные сволочи. Когда я напомнил эту формулу Лидии Корнеевне, я понял, что она не столь жалостлива, как ее отец.

А меня за океаном, вдали от бедных сволочей, но и от дорогих мне соотечественников, ожидала незаслуженная награда -- письма от Лидии Корнеевны.

Три рецензии

В 1994 году швейцарское издательство выпустило английский перевод книги, с более подробным названием -- «Матвей Петрович Бронштейн и советская теоретическая физика тридцатых годов».
     Лидия Корнеевна откликнулась:

     Это она написала на изящной открытке с видом собора Парижской богоматери. Поэтому между ее строк я прочитал и другой привет: Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.Это годилось в эпиграф для моих тогдашних занятий: из недоброй тяжести поздних сороковых и ранних пятидесятых, из отвратительной смертоносности ядерного оружия, создать нечто, помогающее понять личность знаменито-гуманитарного физика 60-80-х годов.
     Лидия Корнеевна сочувствовала моему новому строительному проекту и всячески помогала -- предоставила для изучения свой Сахаровский архив. Там было забавное документальное свидетельство их не-антисоветской деятельности -- Андрей Дмитриевич демонстрировал ей на бумаге, как он умеет писать двумя руками одновременно в противоположных направлениях, а она безуспешно пыталась его фокус повторить. Там были и его письма из Горьковской ссылки.

Особенно дорога мне его открытка 1983 года. Незадолго до того вышла моя первая статья о научной работе М.П.Бронштейна. Сборник с этой статьей Лидия Корнеевна послала Сахарову в Горький. Он откликнулся, назвав мою статью прекрасной, но заметив, что из статьи не ясно, кому было адресовано письмо Корнея Чуковского. Щедрый эпитет мог быть и проявлением чувств опального физика к опальной писательнице, но замечание вполне по делу.
     Спустя одиннадцать лет после этой краткой рецензии появились и западные суждения о жизнеописании человека по имени Matvei Petrovich Bronstein.
     Бельгиец свою рецензию начал так: "Кто знает М.П.Бронштейна? Он был одним из ярчайших физиков-теоретиков молодого советского поколения, вместе с Гамовым и Ландау.". А завершил: "Я рекомендую эту книгу прежде всего потому, что светлая личность, научные достижения и человеческие качества М.П.Бронштейна должны стать известны после 50 лет молчания." То, что было между этими фразами, давало понять, что рецензент готов выложить свой талер за рассказ о неизвестных поворотах квантовой гравитации.
     Второй рецензент, итальянец, сказал еще круче: "Книга отдает дань гению, который был убит в 1938 году в возрасте 32 лет, в период ежовской чистки." Итальянский энтузиазм, возможно, помешал ему заметить, что день рождения Матвея Петровича -- в декабре, и к февральскому расстрелу он был еще только-только 31-летним. Но ничто не помешало рецензенту разглядеть несколько гвоздевых эпизодов и "всячески рекомендовать книгу, несмотря на ее цену, в особенности тем читателям, которых интересует общекультурная сторона физики. Это действительно уникальный вклад российской науки и культуры."
     От таких рецензий можно было и почить на лаврах, но Тот, кто управляет всеми рецензиями, к лавровому листу добавил и перца. В американском журнале появилась третья рецензия -- крайне раздраженная.
     Великодушно признав, что книжка содержит "полезную информацию", рецензент заявил: "Если Бронштейн вообще был живым человеком, он не мог быть и наполовину тем гением, каким он представлен в книге. Нам опять и опять говорят, что Бронштейн обладал «глубоким пониманием» и «огромными знаниями» почти во всех областях; что его высказывания были «пророческими» и всегда «по существу»; и что его «мощный интеллект» -- включающий, разумеется, и «литературный талант» -- делали его стоящим «на голову выше» его современников (включая такие второстепенные умы как Бор, Дирак, Эйнштейн и Леметр)."
     Первой моей реакцией было -- "Неужели я пропустил в переводе что-то подобное?" Тут же вспомнил, как переводчица призналась, что плакала, переводя последнюю главу. И подумал: "Вы бы, мадам, лучше не плакали, а аккуратнее подбирали английские эквиваленты". Я-то знаю, как нелегко найти точное слово. И когда писал книгу, держал себя за фалды, и повторял себе "любовь слепа", и искал компромат на своего героя. Беда в том, что он не успел особенно нагрешить, -- слишком молодым его увели в мир иной. Да и самое сволочное время пришло после 37-го года…
     Второй моей реакцией было посмотреть, как эти закавыченные рецензентом излишества фигурируют в книге и по скольку раз. Техника решает если не все, то многое. Не будь книга у меня в компьютере, я вряд ли бы стал просеивать текст и считать слова, а так - нажал на кнопку, чик-чирик, и компьютер мне ответил, сколько раз и где употреблено такое-то выражение.
     Компьютер ответил и удивил. Одного инкриминированного мне излишества не оказалось вовсе, другие встретились ровно по разу, но в каком окружении?!

«На голову выше» сказано по поводу знания иностранных языков: свободно владел тремя основными европейскими, -- во время конференций легко переходя и переводя с одного языка на другой. С юных лет любил украинский язык. Сочинял стихи на латыни. В свое удовольствие изучал испанский, древнееврейский, турецкий, японский.
Другое место выглядело так:

«Выдающаяся образованность и сила логического мышления делали Бронштейна незаменимым участником физических обсуждений. Но те же самые качества, возможно, несколько сковывали его интуицию. По-видимому, сам Бронштейн думал о себе нечто подобное.»
     И тут же приведен фрагмент из письма руководителя теоретического отдела, о своем новом сотруднике:
     «Письмо от Бронштейна, в котором он выражает сомнение в своих талантах и советует мне добыть рокфеллеровскую стипендию для кого-нибудь другого, меня очень растрогало. Я считаю его сомнения неосновательными и уверен в том, что из него выйдет не только хороший ученый, но и исследователь». Забавно звучащее, но точное размежевание: ученый и исследователь.
     Так что компьютер меня успокоил. Но как понять рецензента? Если бы он хоть слово сказал о том, что Бронштейновское понимание гравитации было не столь уж глубоким или что мой анализ в чем-то неверен. Да читал ли он книгу? Или только пролистал и выдернул пару обрывков фраз? Повеяло критическим стилем, хорошо знакомым историкам и обитателям советской России. Но ни имя рецензента ни его норвежское место жительства не давали простора фантазии. Конечно Норвегия холоднее Италии, но чтоб настолько?
     Я придумал только одну возможную причину его норвежского раздражения -- слишком трудно в Северной Европе представить себе, что столь яркая личность могла быть столь неизвестной. Трудно вообразить, сколько ярких личностей сталинизм уничтожил в нашей Евразии и как успешно он истреблял память о них.
     В таком духе, упомянув и свое компьютерное расследование, я составил письмо в редакцию журнала. А вскоре, случайно, увидел самого норвежца, -- на большом годичном собрании историков науки. Я не упустил возможности, вручил ему ответ, посланный в журнал, и попросил объяснить, что именно вызвало его раздражение, что конкретно в книге кажется ему преувеличением или искажением. Назавтра он мне сообщил, что сожалеет о неправильном пользовании кавычками, что никакого конкретного искажения или преувеличения он назвать не может, но что таков "общий дух книги". Разве так бывает? - спросил я. Бывает, - ответил мэтр. Ему виднее.
     А мне, после этого, привиделось, что мэтр держит у себя на столе Большую амбарную книгу истории науки. Он отлично знает, что там внутри. И знает, какие имена вписаны жирным шрифтом, какие полужирным, и какие и вовсе постным. Строчку-другую там можно и поправить. Может быть, даже какую-то страницу переписать заново, более красивым почерком. Но допустить, что в этой амбарной книге какие-то страницы могли слипнуться на десятки лет?! И что на этих страницах могут быть имена, о которых он никогда не слышал?! Это, извините, просто несерьезно.

"В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно."

Я написал Лидии Корнеевне о рецензиях, и она мне ответила:

"Поздравляю Вас с ними. На отрицательную, одну, рецензию - не следует, я думаю, обращать внимание. Естественно, что люди отталкиваются от незнакомого им, непривычного имени. К новому имени всегда относятся неблагосклонно; им кажется, что кто-то совершает над ними насилие, втесняя им это новое имя. В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно."

     Всего несколько недель прошло после этого письма, и я, можно сказать, собственными глазами увидел, как он входит.
     В Бостонском университете второй день шла конференция, посвященная самому переднему краю теоретической физики, -- самому обрывистому ее краю. Участвовали всемирно известные теоретики, несколько нобелевских лауреатов.
     Меня туда не звали, но я пришел на заседание «Квантовая теория поля и пространство-время», -- рассчитывая узнать о нынешнем состоянии Проблемы, которую М.П.Б. увидел впервые шестьдесят лет назад. Если бы кому-то удалось эту проблему решить, я бы, конечно, узнал и без конференций. Но, может быть, появились какие-нибудь гипотезы -- "достаточно сумасшедшие, чтобы быть правильными", по выражению Нильса Бора? Или кому-то удалось развить физическую идею, придуманную Сахаровым в 1967 году. Всего за год до его вызывающе гуманитарной идеи 1968 года, -- о том что мир на планете возможен только на основе соблюдения прав отдельного человека.
     Гуманитарная идея 1968 года признана "достаточно сумасшедшей", раз Сахарова наградили Нобелевской премией мира.
     Мне очень хочется, чтобы и его физическая идея 1967 года оказалась плодотворной. И не только для того, чтобы ею украсить биографию моего нынешнего героя. Очень уж эта идея красива.
     Сахаров увидел в гравитации -- давно известном всемирном тяготении -- результат микроскопических свойств пространства и времени. Как упругость прутика или пружины коренится в микроскопической структуре материала, так и всемирное тяготение, по его гипотезе, коренится в квантовых свойствах пространства и времени. Гравитация -- упругость "пустого пространства-времени", или, по-научному, вакуума. "Упругость пустоты" -- видали такое?!
     Разумеется, Сахаров сформулировал свою идею на физико-математическом языке, но все же лишь как эскиз, как архитектурный план.
     Этот план произвел сильное впечатление на того самого американского теоретика, который переоткрыл проблему квантовой гравитации. Впечатление настолько сильное, что он начал горячо рекламировать сахаровскую идею в своих книгах и статьях. И этим, быть может, сглазил ее, -- вот уже три десятилетия из Сахаровского цветка никак не разовьется плод. И не известно, то ли это красивый пустоцвет, то ли просто еще время не пришло для плодоношения.
     С такими мыслями, 2 марта 1996 года, я пришел на заседание в Бостонском университете. Сел себе в зале, осматриваю окрестности. Вижу американского историка физики, который, судя по программе, председательствует на этом заседании. Я с ним знаком, но никогда больше двух минут не беседовал. Очень уж у него быстрая речь, -- во всяком случае, для моих русских ушей. Человек он весьма видный в истории науки, -- под его редакцией, к примеру, вышли первые тома полного собрания трудов Эйнштейна.
     Председатель двинулся к трибуне - открывать заседание, и я увидел у него под мышкой книгу… в ужасно знакомом переплете. Он начал свое вступительное слово, и после нескольких фраз сказал, что еще в 1936 году молодой российский теоретик Matvei Petrovich Bronstein впервые, и притом замечательно глубоко, проник в суть проблемы, которой посвящено сегодняшнее заседание. Тут он открыл книгу в знакомом переплете и прочитал те самые слова М.П.Б., завершающиеся немецким талером...
     Тогда я подумал: "Так вот и входят в историю мировой физики? Как же быстро выполняется предсказание Лидии Корнеевны!"
     А ей об этом я не мог уже рассказать. 8 февраля она ушла из жизни.
     Такой вот, грустный, получился у меня триумф. Еще грустнее он стал, когда я узнал, что мог успеть ей рассказать. Что председатель заседания впервые осветил вклад МПБ еще за год до конференции -- в солидном издании «Физика двадцатого века», опираясь еще не на книгу, а на первую мою английскую статью.
     Разумеется, все это мне отрадно знать. Но, по правде говоря, если кто-то сейчас не ведает о достижениях МПБ, меня это особенно не трогает, мне скорее жаль этих неведающих.
     Не дает мне покоя другое.

Ненаписанная книга

Не дает мне покоя письмо Бронштейна с датой "5 апреля 1937". Оно адресовано начальнику Детиздата, под началом котороготогда уже разгромили редакцию Маршака и отняли у Л. К. Чуковской книги, которые она редактировала:

"Так как среди этих книг есть и начатая мною книга о Галилее, то я считаю своим долгом и своим правом высказать Вам мои соображения по этому поводу."
И высказал, назвав все своими именами -- "бездушный чиновник-бюрократ", "наглое литературное воровство", "литературный бандитизм".

"Я вынужден реагировать на Ваш цинический поступок следующим образом: так как редактор Л. К. Чуковская руководила моей работой в области детской литературы с самого начала этой работы и так как без ее редакторских указаний я никогда не смог бы написать написанных мною детских книг, то я не считаю для себя возможным согласиться на передачу другому редактору подготовляемой мною книги о Галилее. Поэтому я расторгаю договор, заключенный мною с Вами на эту книгу…"
     Это письмо Лидия Корнеевна увидела только после того, как он его отправил. Необычная корявость слога говорит не столько об отсутствии редактора, сколько о душевном состоянии автора. Лидии Корнеевне казалось, что именно это письмо привело к аресту четыре месяца спустя. Сейчас, умудренный знаниями о 37-м годе, я так не думаю.
     Но не разгадка Митиного ареста сейчас волнует меня более всего, а загадка книги о Галилее, которую он "начал", которую он "готовил".
     Это была не просто его четвертая научно-художественная книжка. Для трех предыдущих Бронштейн брал сюжеты из жизни физиков-экспериментаторов, хотя сам был теоретиком. Теоретическую физику с экспериментальной связывает единая кровеносная система, но язык теорий слишком далеко отстоит от повседневной жизни, чтобы его употреблять "без словаря". Жизнь Галилея предоставляет уникальную возможность рассказать простыми словами о всей физике - и экспериментальной и теоретической.
     Галилей считается первым настоящим физиком -- и экспериментатором и теоретиком. Он сделал первые великие открытия в экспериментальной физике и -- на их основе -- в теоретической. Об этих открытиях можно рассказать простыми словами, потому что все гениальное просто и потому что все идет от простого к сложному.
     Одно из самых замечательных открытий Галилейсделал, сбрасывая шары из разного материала с высокой башни, -- он обнаружил, что шары достигали земли за одно и то же время, независимо от своего веса. Это противоречило высоким авторитетам, но Галилей поверил своим глазам и, главное своему методу поиска истины -- задавать природе вопрос на языке эксперимента и записывать ответ на точном языке математики.
     Закон Галилея позволил Ньютону создать единый свод законов движения земных и небесных тел, а тремя веками позже Эйнштейн в законе Галилея разглядел искривленное пространство-время как основу теории гравитации.
     И заблуждения Галилея были столь же поучительны, как и его открытия.
     Поэтому я и думаю, что, рассказывая о Галилее, М.П.Б. рассказал бы и о том, что такое теоретическая физика. И, значит, объяснил бы что-то о своей работе, о себе.
     Вот почему мне так необходимо найти хотя бы наброски для книги о Галилее.
     Поэтому я и пользуюсь возможностью -- обращаюсь к читающим эти строки: Если Вы каким-то образом обнаружите его листочки, сохранившиеся с 1937 года и упоминающие о Галилее, пожалуйста, сообщите мне.
     Где они могли бы сохраниться? Вернее всего в доме у Пяти Углов в Петербурге. В этом доме всего два года, 1935-37, длилась семейная жизнь Лидии Корнеевны Чуковской и Матвея Петровича Бронштейна. В этом доме они вместе работали над «Солнечным веществом». В этом доме М.П. сделал свою главную научную работу о квантовой гравитации и начал готовить книгу о Галилее. В этих же стенах после ареста мужа, Л.К., написала повесть «Софья Петровна» - единственную повесть о Большом Терроре, написанную в то самое время.
     Сейчас на этом доме установлена мемориальная доска:

В ЭТОМ ДОМЕ С СЕНТЯБРЯ 1935 ГОДА ЖИЛИ
ДО МАЯ 1941 ГОДА ПИСАТЕЛЬНИЦА ЛИДИЯ КОРНЕЕВНА ЧУКОВСКАЯ /1907-1996/	ДО АРЕСТА В АВГУСТЕ 1937 ГОДА ФИЗИК-ТЕОРЕТИК МАТВЕЙ ПЕТРOВИЧ БРOНШТЕЙН /19O6-1938, РАССТРЕЛЯН/
ЗДЕСЬ В 1939-40 БЫЛА НАПИСАНА "СОФЬЯ ПЕТРОВНА" -- ПОВЕСТЬ О БОЛЬШОМ ТЕРРОРЕ

Из стихов Лидии Чуковской

***

М.
...А то во сне придет и сядет
Тихонько за столом моим.
Страницы бережно разгладит
Узорным ножиком своим.
Себе навстречу улыбнется.
То к полкам книжным подойдет,
То снова над столом нагнется,
Очки протрет, перо возьмет...
И я проснусь, похолодею,
В пустую брошенная тьму.
Никак тебя не одолею --
сердцебиенье не уйму

1938

***

М.
Консервы на углу давали.
Мальчишки путались в ногах.
Неправду рупоры орали.
Пыль оседала на губах.
Я шла к Неве припомнить ночи,
Проплаканные у реки.
Твоей гробнице глянуть в очи,
измерить глубину тоски.
О, как сегодня глубока
Моя река, моя тоска!
...Нева! Скажи в конце концов,
Куда ты дела мертвецов?

1939

***

М.
Быть может, эта береза
Из милого выросла тела.
Так нежно она лепетала
Над бедной моей головой.
Быть может, босая девчонка
Твоими глазами глядела,
Когда, надышавшись морем,
Я возвращалась домой.
По эту сторону смерти,
Рукою держась за сердце,
По эту сторону смерти
Я вести торжественной жду.
Я слышу памяти шорох,
Я слышу цоканье белок.
Такая бывает ясность
Сознания -- только в бреду.

1940
БЕССМЕРТИЕ

М.

1
И снова карточка твоя
Колдует на столе.
Как долго дружен ты со мной,
Ты, отданный земле.
Уж сколько раз звала я смерть
В холодное жилье.
Но мне мешает умереть
Бессмертие твое.

2
Ты нищих шлешь, но и они немеют.
Молчат под окнами, молчанием казня.
И о тебе мне рассказать не смеют
И молча хлеба просят у меня.

3
Но пока я туда не войду,
Я покоя нигде не найду.
А когда я войду туда-
Вся из камня войду, изо льда-
Твой фонарик, тот, заводной,
Ключик твой от двери входной,
Тень от тени твоей, луч луча-
Под кровавой пятой сургуча.

июнь 1943

***

М.
Куда они бросили тело твое? В люк?
Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли.
Выстрел в затылок милосерд:
Вдребезги память.
Вспомнил ли ты тот рассвет?
Нет. Торопился падать.

1956

Статьи и книги, упомянутые в тексте

М. П. Бронштейн.Квантование гравитационных волн // ЖЭТФ. 1936. T. 6. С. 195-236; АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН И ТЕОРИЯ ГРАВИТАЦИИ. М.: Мир, 1979, с. 433-445.

М. П. Бронштейн. О возможности спонтанного расщепления фотонов. // ЖЭТФ. 1937. T. 7. С. 335-358; ЭЙНШТЕЙНОВСКИЙ СБОРНИК. 1980-1981. М.: Наука. 1985. С. 283-290.

М. П. Бронштейн. СОЛНЕЧНОЕ ВЕЩЕСТВО. Л.: Детиздат, 1936; М.: Детгиз, 1959; М.: Наука, 1990 (Библиотека «Квант», вып. 80).

Лидия Чуковская. ЗАПИСКИ ОБ АННЕ АХМАТОВОЙ. М., Согласие, 1997.

Г.Е.Горелик, В.Я.Френкель. МАТВЕЙ ПЕТРОВИЧ БРОНШТЕЙН. 1906-1938. Москва: Наука, 1990; MATVEI PETROVICH BRONSTEIN AND SOVIET THEORETICAL PHYSICS IN THE THIRTIES. Birkhaeuser Verlag,Basel-Boston, 1994.

Gennady Gorelik. First steps of Quantum Gravity and the Planck values. // EINSTEIN STUDIES. Vol.3. Eds. Jean Eisenstaedt, A.J.Kox. Birkhaeuser Verlag, Boston-Basel, 1992. P.364-379.

Pierre Marage // PHYSICALIA 1994, Info 121.

Lanfranco Belloni // EUROPEAN JOURNAL OF PHYSICS 1995, 16, p.147-148

Helge Kragh // ISIS 1995, 86, p.520; 1996, 87, p. 129.

А.Д.Сахаров. Вакуумные квантовые флуктуации в искривленном пространстве и теория гравитации // ДОКЛАДЫ АКАДЕМИИ НАУК СССР 1967, 177 (1), с. 70-71; Сахаров А.Д. НАУЧНЫЕ ТРУДЫ. М.: Центрком, 1995., с. 155-157.)

John A. Wheeler.Not Geometry But Pregeometry As The Magic Building Material // THE WORLD OF PHYSICS. NY, 1987. V. 3, p. 682 - 685; GRAVITATION. San Francisco, 1973, p.426-428 (with C. W. Misner, K. S.Thorne).

John Stachel. History of Relativity // TWENTIETH CENTURY PHYSICS. Philadelphia, 1995. V. 1 , p. 317-319.