1939 г. - призван военным хирургом на войну с Финляндией.
Об этом он мне ничего не рассказывал.
1941 - 1945 - прошел путь от главного хирурга полевого
госпиталя до главного хирурга 56-й Армии (Северный Кавказ, Крым) - должность
генеральская, хотя войну закончил в звании полковника. Боевые награды (не
юбилейные, послевоенные): Орден Отечественной войны 2-й степени, три ордена
"Красной Звезды", восемь медалей, в том числе "За Отвагу", которой гордился,
и "За Боевые Заслуги". За штурм Керчи был представлен к ордену Боевое Красное
Знамя, но не поладил с начальством (не принял приехавшего с инспекцией генерала,
который был пьян и хамил) и награду не получил.
Попадал под обстрелы, бомбежки, иногда приходилось
вступать в боевые действия (медицинские части, особенно в начале войны,
не раз "прикрывали" отступление). Однажды во время навесного обстрела из
минометов, когда отец оперировал, рядом разорвались четыре мины. Погибли
все, кроме отца и оперируемого. Отец был сильно контужен. После этого он
стал быстро терять свою густую рыжевато-каштановую шевелюру, начал лысеть.
Как-то во время отступления прооперировал по поводу острого аппендицита
полковника Малышева. Оперировал в магазинчике, на прилавке, "чуть ли не
кухонным ножом". Они стали друзьями на всю оставшуюся жизнь. Малышевы жили
после войны в Киеве; мы у них останавливались и были самыми дорогими гостями.
За время войны сделал тысячи операций, спас жизнь
тысячам бойцов. Даже в этих условиях отец не оставлял научно-исследовательскую
деятельность. Им был набран и систематизирован большой материал по ранениям
и сшиванию сосудов. В 1947 г. отец издал тоненькую (59 стр.), невзрачную
книжку "Ранения кровеносных сосудов" (из опыта Великой Отечественной войны
1941-1945 гг.). Все выходившие потом на эту тему солидные монографии ссылались
на нее. "Сосудистый шов Хенкина" вошел в учебники.
Вскоре после начала войны отец встретился с моей
будущей мамой, Раисой Урьевной Таич. Она пошла на фронт добровольно, сначала
работала переводчиком, потом - политруком госпиталя.
(Эпизод из ее переводческой деятельности. Допрашивали
одного из первых пленных - немецкого офицера. Он держался надменно, сидел,
закинув ногу на ногу - победитель. Мама задавала ему вопросы по дурацкой
длиннющей анкете. В ней был вопрос: "Сколько в хозяйстве ваших родителей
голов скота, … в том числе, телят"? Это слово мама забыла и спросила его,
как по-немецки "ребенок коровы". Немец засмеялся и предложил "юной русской
красавице" переходить к ним, чтобы получить настоящее образование. В конце
допроса, когда пленного нужно было сфотографировать, мама отыгралась, сказав
ему: "Станьте к стенке". С него тут же слетела спесь, он затрясся, упал
на колени и стал просить не расстреливать. Переводчица успокоила его: "Что
вы, пока это всего лишь фотографирование".)
Это была вторая встреча моих родителей. Первая
произошла в Ростове до войны. Мамины подруги позвали ее с собой к кому-то
на день рождения, где должен был быть Хенкин - хирург, артист, летчик, репортер,
циркач, словом, известный плейбой. "На Хенкина" пришло много гостей. Он
опаздывал. Явился к сладкому и в качестве подарка водрузил на стол фарфоровый
ночной горшок, наполненный шампан-ским, в котором плавали коричневые колбаски
- пирожные "картошка". Это и богемный юмор отца активно не понравились аспирантке-филологу
Рае, и она решила больше с ним не встречаться. На фронте, увидав отца в
деле, мама влюбилась в него "до чертиков" (ее выражение). Отец тоже не остался
равнодушен к чарам красавицы политрука. Во время беспорядочного отступления,
когда немцы захватили Ростов (21 ноября 1941), папа "переплыл" маму на себе
через Дон под бомбежкой. Он долго и трогательно за ней ухаживал, опекал
(мама была младше почти на 18 лет!). Если они находились в разных местах,
летал к ней, пилотируя самолет (м.б., поэтому он и налетал столько часов?).
4 февраля 1943 г. они поженились. Регистрация состоялась в сельсовете аула.
На вопрос, где здесь ЗАГС? - тщедушный чиновник выпалил: "Я здесь загс",
- и пулей вылетел из комнаты. У него была дизентерия. Регистрация продолжалась
больше двух часов… Папа настолько трепетно относился к маме, что некоторое
время не настаивал на исполнении ею супружеского долга.
Лето и сентябрь 1943 г. отец провел (с перерывами)
на "Малой Земле". Так назывался узкий плацдарм, захваченный советской армией
на берегу Черного моря под Новоросийском. Это была адская мясорубка. Крохотный
клочок земли постоянно обстреливался и бомбился немцами, они не раз предпринимали
яростные атаки. Отец не только не видел, но тогда даже не слышал о "главном
герое" "Малой Земли", члене Военного Совета полковнике Л.И. Брежневе. (В
1978 г. под его именем вышла книга "Малая Земля", первая часть трилогии,
за которую в 1979 г. Брежнев получил Ленинскую премию по литературе.)
7 мая 1944 г. отец принимал участие в штурме Сапун-горы
(Севастополь). Прекрасно сохранившийся после обработки дождями и крымским
солнцем череп (отец говорил, что это не немецкого солдата, т.к. немцы своих
хоронили), оставшийся после взятия Севастополя в 1942 г. фашистами, был
у нас дома до отъезда в Израиль (1990), я учил по нему анатомию. На лобной
кости корявым почерком отца было выведено - "Найден 9/5/44 на поле боя.
Сапун-гора. г.Севастополь.". Вообще отец привез с войны богатые трофеи:
череп, фотоаппарат "ФЭД", отобранный (не отцом) у шпиона-диверсанта, артиллерийский
бинокль и четыре пистолета. Три он сдал, а 4-й - вальтер мама выбросила
в озеро Валя Кузьмин (под Черновцами) после смерти отца. Для чего он его
хранил? И где? Я в детстве не раз тщательно "обыскивал" квартиру в поисках
чего-нибудь интересного, особенно в канун своего дня рождения.
При освобождении Крыма в кольцо попала группа командного
состава немецкой армии. Генерал со свитой бежали к самолету, готовому взлететь.
Морским пехотинцам была дана команда стрелять по ногам, но кто-то из матросов
выпустил очередь повыше и прошил пулями живот генерала. Раненого доставили
к отцу. Живот был разворочен, ранение смертельно. Генерал спросил отца:
"Доктор, я буду жить?" и получил утвердительный ответ. Вскоре генерал умер.
После освобождения Крыма в июле 1944 г. армия получила
кратковременный отдых. Сменив обмундирование на пижамы, отец и мама нежились
в санатории в Форосе, купались, отъедались, приходили в себя. Условия были
роскошные, яства - из захваченного немецкого обоза. Иногда среди ночи раздавались
пистолетные выстрелы - отдыхавшие офицеры открывали пальбу по крысам, тоже
перешедшим на санаторный рацион. Один раз дал залп по крысе, юркнувшей в
ванную комнату, и отец. Наутро их с мамой переселили в другой номер, с целым
унитазом. (Генетика - наука серьезная: через 25 лет, на Чукотке, я выстрелил
из берданки по крысе, сидящей на унитазе; крыса убежала, унитаз развалился.)
Многомудрый отец загодя рассчитал примерную дату
конца войны, и постарался, чтобы мама демобилизовалась до ее окончания.
Она забеременела и была отправлена в Москву на попечение дяди Володи. Правда,
в этом папа чуть не просчитался. Незадолго до родов Владимир Яковлевич пригласил
маму на свой концерт в театр "Сатиры". Маму усадили в первом ряду. Начался
концерт. Дядя Володя вышел на просцениум и… начал с ней разговаривать. Весь
зал стонал от хохота, а мама, в армейской юбке, гимнастерке и в туфлях-лодочках,
корчась от смеха и рыдая, сползла на пол, где и угрешилась, чуть не родив
меня. (В.Я.Хенкин любил пошутить. На 95-ти летии своей матери он сказал:
"Если мать доживет до 100 лет, - вот смеху будет".)
В самый канун окончания войны отец получил назначение
в Главный госпиталь Советской армии (Москва). Проработал он там год. Можно
было "делать карьеру" и дальше, но отец очень хотел демобилизоваться и начать
"гражданскую" жизнь. Кроме того, он не хотел оставаться в столице, где каждый
стремился съесть конкурента. Такая кухня, такое меню были не по нему. Из
разговоров с ним, из полунамеков, я понимаю, что в неменьшей степени он
опасался (или ощущал) главного повара - Сталина. Конечно, не самого Сталина,
а всех тех смертельных блюд, за которыми скрывалось его имя. (Когда рано
утром, 5 марта 1953 г. по радио сообщили о смерти Сталина, отец заплакал.
Это меня потрясло и я, стараясь его утешить, сказал: "Это даже хорошо. Теперь
американцы подумают, что у нас горе и мы слабы, и нападут на нас, а мы злы
и разобьем их". Отец посмотрел на меня, как на недоумка. Впрочем, почему,
как? Я и был им. И не я один.
В тот же день на траурном митинге в школе директор
сказал в своей речи: "Теперь у нас одна надежда - товарищ Берия - наше доверие!"
(Лаврентий Павлович Берия - глава тогдашнего КГБ, вскоре после смерти Сталина
был арестован прямо на заседании Политбюро - борьба за трон, - завернут
в ковер, чтоб не заметила его охрана и не освободила, вывезен из Кремля
и в сентябре 1953 г. расстрелян.)
Несколько позже отец начал опасаться возможности
новой войны. Не за себя, за маму и меня. Именно поэтому он откладывал увеличение
семьи, и Машенька появилась только в 1954 г.
1946-1950 - Ростов на Дону
Мы вернулись в Ростов. Папа продолжил работу в
мединституте, продолжил подготовку докторской диссертации. На этот раз речь
уже шла не об эксперименте, а о клинических исследованиях - пересадка эндокринных
органов. Диссертацию он успешно защитил в 1949-м г. Утверждения из Высшей
Аттестационной Комиссии (Москва) все не приходило. Отец нервничал. Вакантного
места заведующего кафедрой в Ростове не было, и он разослал свои документы
в несколько периферийных вузов страны. Почему периферийных? Думаю, сказался
все тот же страх перед центральной кухней, а, возможно, и предвидение. (В
начале 1953 года, в разгар "Дела о врачах" - очередная вспышка государственного
антисемитизма, - в ректорат Ужгородского университета, где отец тогда заведовал
кафедрой хирургии на медицинском факультете, пришел запрос из Москвы - срочно
командировать профессора Хенкина в Москву. Ректор университета ответил,
что В.Л.Хенкин в настоящее время пребывает в отпуске, и место его нахождения
неизвестно. О запросе и об ответе ректора отец случайно узнал от секретарши
ректората только спустя несколько лет.) Положительные ответы пришли из трех
мест: Тарту, Ужгород, третье не помню. Отец выбрал Ужгород, куда и уехал
в конце 1950 г. Мы присоединились к нему через несколько месяцев. Папа встречал
нас в Киеве.
Из Ростовского периода (1946-50) я помню лишь несколько
эпизодов, связанных с отцом, не считая сентиментальных воспоминаний о его
руках, голосе, колючих щеках, запахе табака. В нашей комнате нередко собирались
большие компании. Мама любила принимать гостей. Фирменным блюдом (в сезон)
были раки. Гостям предъявлялся накрытый белой, крахмальной скатертью стол,
после чего скатерть снималась, стол покрывался газетами, на него водружалось
ведро вареных раков, ставилось пиво и начинался пир. Родители часто (а может,
это так мне казалось?) ходили в гости, в театр. Однажды они возвращались
из театра со знакомой парой. Женщины шли впереди, а мужчины поотстали. Неожиданно
к маме пристал какой-то громила. Отец тут же подскочил и "каким-то приемом
швырнул громилу через голову на тротуар". Ушибленный ввязываться в драку
не стал, но пригрозил отцу, что "срисовал его фотокарточку", т.е. запомнил.
(Рост отца тогда был 168 см.; "тогда" - потому что к 75 годам он уменьшился
сантиметров на 8.) Дома у нас стояли 2 аквариума с рыбками и тритонами.
Кормил, чистил, менял воду только отец. А когда у одного из тритонов появилась
на хвосте опухоль, отец, позвав меня и, что-то рассказывая при этом, отрезал
тритончику хвост и выпустил его в отдельную баночку с водой. Через несколько
дней бесхвостый пациент переселился в аквариум. Однажды отец долго отсутствовал
(отпуск, командировка?). Когда я вернулся с прогулки, кто-то меня подхватил
на руки и прижал к себе. Это был папа. Но какой-то другой, чужой. От него
не пахло табаком. Он бросил курить. Через год отец закурил снова и не бросал
до 73-х лет, до серьезного инсульта.
Летом 1949 г. мы ездили в Ейск на Азовское море.
Там попали на похороны Ивана Поддубного (1871-1949), многократного чемпиона
мира по классической борьбе среди профессионалов, не проигравшего за 40
лет ни одного соревнования. Отец был знаком с ним по цирку, много рассказывал
о нем. Вообще, большинство рассказов отца носили явно воспитательный характер.
О Поддубном он сообщил мне, как тот всегда ел много (две тарелки) зелени
перед обедом и ежедневно по часу "качал" шею. Когда я отказывался принимать
противный рыбий жир, он "набирал" номер телефона и говорил Мересьеву (адаптированный
вариант об этом Герое войны мне читали), что Женечка не хочет пить рыбий
жир. Это действовало мгновенно.
Летом 1950 г. папа поехал со мной в Саратов к своей
двоюродной сестре Нине. Ее муж, Григорий Казьмин, был главврачом саратовской
психбольницы, и они жили на ее территории, в доме, окруженном садом. Целый
день мы проводили в большом саду, ездили пару раз на Волгу. Отец чуть ли
не ежедневно писал письма маме, и я должен был вкладывать в них свои рисунки-каракули.
1950-1956 - Ужгород
В Ужгороде отец поначалу расцвел и как хирург,
и как заведующий кафедрой. 31 декабря 1951 г. он получил долгожданный новогодний
подарок - в почтовом ящике лежали два конверта: один - очень запоздавшее
утверждение докторской диссертации, во втором - присвоение ему звания профессора.
Этот вечер я хорошо помню. На праздничном ужине, совпавшем с новогодним,
я потянулся к отцовской рюмке с водкой. Папа отобрал у меня свою рюмку,
налил мне в другую, и чокнулся со мной, как со взрослым. Я выпил. Больше
я спиртное не брал в рот лет десять. Этот же прием он применил примерно
через год, когда я уже был в первом классе. Мы с ребятами собирали окурки
и выкуривали их в подвале, в "штабе". Как-то утром, отец вытащил из моего
ранца завтрак, и положил вместо него портсигар с папиросами, чтобы я курил
открыто, а не прятался по подворотням. Этого урока мне тоже хватило лет
на десять…
Немало его расцвету способствовал и быт. Наконец-то,
впервые, на 49-м году жизни, у него появилась отдельная квартира. Сначала,
около года, это была небольшая, с двумя смежными комнатами квартирка на
первом этаже, потом - трехкомнатные солнечные хоромы на третьем этаже того
же четырехэтажного дома университетских работников. Большой холл, огромная
кухня, ванная с двумя выходами, комната для домработницы, кладовки и три
балкона - два на улицу и один во двор. Одна комната, больше ростовской,
где мы жили все, - угловая, с окнами по двум стенам - стала его кабинетом.
В нем был серьезный дубовый двухтумбовый письменный стол на львиных лапах,
книжные шкаф и полки, кожаные диван и два кресла, огромная клетка с тремя
семьями волнистых попугайчиков (Синюхины, Зеленухины и Желтухины), летавших
днем по квартире, аквариум и, конечно, цветы, разводить которые мама была
большой охотницей. Соседняя комната - столовая; в ней в кадках цвели два
больших куста олеандров (белый и красный), а позже добавилась веерная пальма
- ее отец вырастил из косточки, привезенной из Батуми. Третья комната -
спальня. Там со временем появился гарнитур закарпатского производства из
светлого ореха - "павлиний глаз". Представляю себе настроение родителей,
когда они получили эту квартиру! Мне был отведен угол (диван и парта) в
кабинете. В комнате домработницы жила тетя Поля, приехавшая с нами из Ростова.
Во время отпуска в каком-то селе на Кубани родители пригласили ее в Ростов
"на должность моей няни". Мне тогда был год и 3 месяца. Тетя Поля (Пелагея
Дмитриевна Шевченко, 1914 г. рождения) прижилась, стала членом семьи и жила
с нами до 1969 г., пока не захотела самостоятельности. Она подалась в дворники
и получила квартиру. Далее тетя Поля повредилась в уме и закончила свои
дни в психбольнице в 1983 г.
Отец очень много оперировал, в том числе сделал
первую на Украине операцию на сердце, о чем был восторженный очерк в местной
газете "Советская Верховина". Очерк начинался так: "Ночью в квартире профессора
Хенкина, как обычно, раздался телефонный звонок…" И хотя происходило это
все днем, и в плановом порядке, папа уже не горячился так бурно, как по
поводу "Человека без селезенки". Лекции его пользовались большим успехом.
Кроме заведования кафедрой, по приказу ректора он был назначен еще и деканом
университета. Соответственно возросла и его зарплата. В те годы он получал
11-12 тысяч рублей в месяц. Но это "на бумаге". Больше половины уходило
на "добровольные" Государственные займы и партвзносы (в партию отец вступил
во время войны). Кроме того, определенная сумма посылалась ежемесячно в
Ленинград маминому отцу и в Ростов - маминой племяннице Ниночке, тогда студентке
мединститута. Накопления не делались. Дом был очень хлебосольный. Отпуск
отец любил проводить, хотя и диким образом, но с максимальной роскошью:
если поезд, то только мягкий вагон, если теплоход, то каюта люкс…
Один отпуск я запомнил особенно. Было это летом
1953 г. Отца разыскал фронтовик, которого отец оперировал во время войны
и спас ему жизнь. Он прислал письмо с приглашением приехать всей семьей
отдохнуть к нему в Кудепсту (деревня между Хостой и Сочи). Отец любил дикий
отпуск, мы собрались и поехали, хотя автора письма отец помнил очень смутно.
Место оказалось сказочным: горы, джунгли с настоящими лианами, на которых
я тарзанил. Правда, до моря было далеко, приходилось ездить на атобусе,
но рядом с домом в густых зарослях самшита (папа вымачивал его несколько
дней в воде и мы с ним сделали настояший лук) была уютная, заросшая кое-где
ряской старица, где можно было купаться. Гостеприимство оказывалось отцу
ненормальное. Хозяин в первые дни построил во дворе маленькую беседку, чтобы
его спаситель мог в ней отдыхать и спать днем. Папа тогда днем не отдыхал,
а меня заставили пару раз поспать в ней. Увидев, что отец беседку игнорирует,
хозяин обиделся и разобрал ее. Родителей такое "демьяново" внимание тяготило.
Но все это компенсировалось природой, морем. На море ездили почти ежедневно.
Как-то по дороге на море, я наступил на доску с торчащим гвоздем, проколол
сандалик и гвоздь вошел в пятку. Профессор осмотрел ранку, взглянул на гвоздь,
сказал: "Ржавый", - и потащил меня в амбулаторию делать противостолбнячную
прививку. То ли время между двумя уколами не было выдержано, то ли дикая
жара, купание, а может быть все вместе, но на пляже я начал терять сознание.
Отец взял меня на руки и потащил прежде всего в тень. Ничего лучшего он
не смог придумать, как положить ребенка на траву под железнодорожным мостом.
Тут же по нему прогрохотал поезд. Все вокруг затряслось. Докторский ребенок
сразу сообразил, что у него начался столбняк и пришла его смерть. От страха
я дико заорал и быстро пошел на поправку.
С прививками я намучился достаточно. В Ужгороде,
на соседней улице меня укусила собака, о чем я тут же доложил дома. Папа
мне сделал 7 уколов от бешенства, пока собаку наблюдали и не убедились,
что она здорова. Урок не пошел впрок. Через пару лет я с гордостью сообщил
отцу, как помог какому-то дяде поймать его собаку, и она меня укусила. Рассказывая,
я показал царапину на ноге. Все это было чистым враньем, и придумал я его,
чтобы придать геройский оттенок очередной травме. Сколько я потом ни пытался
объяснить, что соврал, пощады не получил, а получил 40 уколов в живот от
бешенства. К концу профилактики даже улыбаться было больно. Больше собаки
меня никогда не кусали и свои раны я дома не демонстрировал.
Вообще, медицинские знания папа прививал мне не
совсем традиционно, часто подшучивал. Еще в Ростове он подробно объяснил,
как появляются дети. Я, например, был создан в операционной из многих материалов,
ассистировала ему одна женщина. Через некоторое время я, выглянув в окно,
радостно собщил гостям: "Вон идет та тетя, с которой меня сделал папа"…
Уже большим, в первом классе, я, отстаивая "теорию проф. Хенкина", подрался
с дворовыми ребятами, пытавшимися раскрыть мне глаза на тайну деторождения.
Еще одним мордобоем во дворе закончился диспут, на котором я утверждал,
что отрезанную голову можно запросто пришить, "как учил папа"…
Из Кудепсты мы ездили на озеро Рица, катались на
глиссере, ели вкуснейшие шашлыки в ресторане на берегу, смотрели издали
на дачу Сталина.
Но тот отпуск запомнился по другой причине. Отец
чуть не утонул. Он хорошо плавал. Не быстро, но уплывал очень далеко от
берега, виднелась только точка его шапочки. В один из дней он заплыл, как
обычно, перевернулся на спину и отдыхал, медленно подгребая к пляжу. Сравнительно
недалеко от берега, метрах в ста, он попал ногой в рыбацкие сети. В морских
сетях бывают особые карманы-ловушки. В один из них отец и поймался. Сети
были полны рыбы, тянули вниз. Он попытался выпутаться, но застряла и вторая
нога.Чувствуя, что силы на исходе, мой очень щепитильный отец закричал:
"Помогите"! Его услышали. Первой к нему подплыла девушка, но он не подпустил
ее близко, предупредив о сетях. Второй рядом с ним оказалась мама, плававшая
по-собачьи, и дальше 20 метров от берега никогда не забиравшаяся. Меня кто-то
выловил на полпути и вернул на берег. К счастью, одна из женщин загнала
в воду группу солдат, уже уходивших с полупустого дикого пляжа. Они подплыли
к отцу, выдернули его из сетей и помогли добраться до берега. Сам он плыть
уже не мог. На уровне его паховых складок был след от сетей. Мама взяла
с него слово, что больше он заплывать не будет. Это слово он никогда не
нарушал. На следующий день, на том же пляже, рядом с нами какая-то очевидица
вчерашнего громко рассказывала собеседнице: "Представляете, вчера здесь
тонул профессор, все его бросились спасать, а его жена-мерзавка сидела на
берегу и хохотала". Помню, что тогда меня больше всего удивила ее осведомленность
- откуда она узнала, что он - профессор? В отпуске папа обычно не говорил
никому о своей специальности, чтобы люди, как водится, не приставали со
своими болячками, желая тут же на месте получить квалифицированную консультацию.
Он, если возникала необходимость, представлялся бухгалтером, неизменно добавляя:
"Старший бухгалтер".
Отец всегда был очень загружен работой. Дома он
очень много времени проводил за письменным столом, читал литературу по специальности,
писал. Он был весьма педантичен и обязателен. На двух листах писчей бумаги,
разграфленных им особым образом, его мелким, малопонятным почерком был составлен
список корреспондентов, с которыми он переписывался, включая маминых подруг.
Мама письма писать не любила. Эту работу за нее иногда выполнял отец. На
листах отмечалась дата получения письма, дата отправки ответа и дата ответа
на него. Один из его ростовских друзей был столь же дотошен. Но в каждом
письме он сообщал об умерших в Ростове людях, причем, как правило, отцу
совершенно неизвестных. Папе надоели письма-некрологи, он пошел в городской
морг и переписал умерших за последний месяц, о чем с прискорбием и сообщил
в Ростов. В ответных письмах эта тема больше не повторялась.
Отец был очень точен, пунктуален. Иногда до занудства.
В театр, кино, гости нужно было выходить за час, с запасом. Отъезд на вокзал
или в аэропорт вообще был семейным кошмаром. Один раз он даже заказал два
такси, т.к. был случай, что такси опоздало (не к поезду, а к назначенному
времени).
Я не помню, чтобы он уделял мне много внимания.
Точнее, не чувствовал, что он меня воспитывает. Все наши серьезные разговоры
"за жизнь" ограничивались ванной, где мы купались вместе. Я всегда с предвкушением
ждал этого дня. Но 1-го сентября 1952 г. в первый класс меня отвел он. Больше,
насколько я помню, в школе он не появлялся, если не считать выпускного вечера.
На все разборки с учителями ходила мама. Он же отвел в 1-й класс и мою сестру
Машеньку. У него была мечта отвести в школу внука, что он и осуществил в
1978 г., специально приехав из Черновцов в Обнинск, за три месяца до смерти.
У родителей часто собирались гости. Нередко к их
приходу готовился сценарий, шуточные подарки для каждого гостя. Компания
подобралась интересная: врачи, журналисты, литераторы. Устраивались розыгрыши.
Пели, танцевали. Во время танцев отец иногда исполнял силовой аттракцион:
сажал маму на плечо и вальсировал (мама не была мелкой и весила килограммов
80). Когда папа был в ударе, он доводил гостей до слез и колик от смеха.
Гости тоже не оставались в стороне. Часто затевались шуточные шарады, писались
эпиграммы, рисовали шаржи. Окончание одной эпиграммы я помню "… Хирург не
трали-вали наш Хенкин Львович Валя". Отец мог выпить, и немало, но пьяным
я его никогда не видел. Изредка выезжали "на природу". Чаще всего за грибами
или просто на пикник.
Однажды отца пригласили на охоту. Это занятие он
не любил, но уж очень настаивали и он согласился, взяв меня с собой. Моросил
противный дождь, мы долго, долго ехали, наконец добрались до нужного леса
и пришли на большую поляну, где уже ожидали люди с ружьями. Отцу вручили
двустволку. Всех расставили по номерам (по местам) и велели ждать. Из глубины
леса донеслись шум, треск, крики - это загонщики гнали на нас зверя. Вдруг
из кустов выскочил заяц, уткнулся в ноги отца и затаился. Спрятался. Отец
подмигнул мне и не шелохнулся. "Вантивович, Вантивович, - истошной скороговоркой
зашептал охотник метрах в десяти от нас, - заяц!" - "Где?!" - завертел головой
отец. "Да, вон! Под вами!" Отец посмотрел вниз, осторожно поднял ногу, умышленно,
но не сильно пнув при этом зайца, тот вскочил и пулей скрылся в кустах.
Соседний номер онемел и, чтобы не лопнуть от избытка эмоций, длинно выругался,
правда, шепотом. Отец оправдался, сказав, что у него от дождя запотели очки,
и он ничего не видел. Больше из леса никакая живность не появилась. Всех
перевели на другую поляну, загонщики пошли по второму кругу. Дождь продолжал
падать. Отец сказал, ни к кому не обращаясь, что пора бы уже и перекусить.
На это ему дружно разъяснили, что до первого выстрела даже думать нельзя
о еде. Не раздумывая, профессор поднял ружье и долбанул дуплетом в небо.
"Теперь можно?" - спросил он. Всеобщая ругань быстро сменилась хохотом,
заглушившим загонщиков. Охота была временно прекращена. Начался короткий
перекус, закончившийся при свете костра. Больше всего мне запомнились охотничьи
сосиски…
В 1952-м г. у нас в доме появился щенок немецкой
овчарки. Его подарили отцу на погранзаставе, где он кого-то консультировал
или оперировал. В родословной значилось, что ее родители - лучший сыщик
Закарпатского пограничного округа и лучшая сторожевая. Корни ее уходили
к Джульбарсу - герою тогдашнего бестселлера о пограничниках "Над Тиссой".
Псина была редкой светлосерой масти. Назвали ее, понятно, Бодой. Она выросла
в огромную, добрую и очень умную собаку, похожую на волка. Бода умерла в
1963 году - соседи подсыпали ей в пищу толченое стекло.
Я думаю, что первые годы в Ужгороде были самыми
безоблачными в совместной жизни моих родителей. Папа много и плодотворно
работал. Устроилась после многолетнего перерыва на работу и мама. Она стала
преподавать русский язык и литературу в Учительском институте (что-то вроде
института усовершенствования). У них был насыщенный и интересный досуг.
Один раз профессор даже играл за команду преподавателей университета в футбол
и довольно резво бегал по полю в голубых динамовских трусах.
Отец часто делал на конференциях зарисовки карандашом
или ручкой - шаржи. С помощью соседа-художника мама подарила ему на 53-летие
мольберт, этюдник, масляные краски, кисти, пару загрунтованных холстов,
словом, полный набор. И папа начал рисовать. Это было удивительно, наверное,
и для него самого - ведь он никогда этому не учился. Первое свое полотно
- "Вид с балкона на Университет" - он вымучивал месяца два. Мне картина
очень нравилась. На ней было выписано все: и детали красной кирпичной кладки,
и сиреневые лепестки сирени на изумрудных кустах, и темнобардовая, с закругленными
чешуйками черепица крыш, и ультрамариновые, с ярким блеском стекла окон…
Очень красивая получилась картина. Я так и не понял, почему пришедший на
просмотр художник, бросив взгляд на мольберт, поджал губы, а потом начал
разгромную критику. Помню, что в ней рефреном звучали два слова - "лишние
детали". Обескураженный профессор снял с подрамника свое первое произведение,
свернул в трубку, засунул ее за шкаф (я частенько разворачивал ее и любовался;
картина куда-то исчезла при переезде) и тут же принялся за новое творение.
Умудренный опытом и помятуя о судьбе первой картины, папа решил писать новую
на негнущемся материале. Он загрунтовал крышку фанерного посылочного ящика,
укрепил на мольберте и приступил к переносу на нее интерьера нашей столовой.
И хотя профессор с фотографической точностью изобразил узор ковра, скатерти,
радиоприемник и другие предметы, он все же доказал, что обучаем, - разобрать
на картине, на какую станцию настроена шкала приемника, невозможно. Сразу
же за этим, опять же на фанере, последовал интерьер части его кабинета.
Обе картины висят у меня дома. Я их очень люблю. А потом для нас наступили
черные дни: папа решил, что уже созрел для написания портретов. Начал он
с меня. Я должен был сидеть за партой в профиль к нему (профиль рисовать
легче) и читать книгу. Неутомительная, казалось бы, поза. Но отец требовал,
чтобы я совсем не шевелился и даже не моргал. В конце концов, я подпер голову
рукой. Было мне тогда 10 лет. На картине мне лет 15, если это действительно
я. Набив руку и глаз на мне, отец приступил к маме. Он сделал несколько
ее портретов. Самый первый - "Мама в малиновом берете", разумеется, в профиль,
считается самым удачным, особенно берет. Я уже зараннее прыскал, зная, что
очередной гость, глядя на портрет, произнесет: "Кто там в малиновом берете
с послом испанским говорит?" [цитата из "Евгения Онегина".] Сделал он и
очень милый портрет Машеньки. После бунта натурщиков отец перешел на пейзажи
и натюрморты. Его "Букет сирени в хрустальной вазе, стоящей на полированной
крышке буфета" очень хорош. Со временем росло мастерство. Как-то он принес
в местный Союз художников свою картину "Море", написанную во время отпуска
в Ялте, чтобы заказать для нее раму. А там как раз была комиссия из Москвы,
отбиравшая работы закарпатских художников для выставки. Увидев "Море", они
сказали, что берут ее. Профессор вернулся домой окрыленный. Живопись стала
его серьезным увлечением, его единственным хобби. Интересно, что начав рисовать
маслом в 53 года, он постепенно перешел от манеры фотореализма к импрессионизму.
На этом отрадном фоне постепенно стали нарастать
неприятности у отца в больнице. Неприятности были чисто субъективного свойства.
В Ужгороде жил и работал местный профессор, хирург Александр Феденец. Звание
профессора он получил "по совокупности" (была тогда такая формула) за большой
вклад в развитие медицины на Закарпатьи, без защиты диссертации. Милейший
человек, родители дружили семьями, мы не раз бывали у него в гостях (у него
было два собственных дома, один в Мукачево, другой в Ужгороде), останавливались
у них, когда потом приезжали в Ужгород, а он и его старший сын Шани заезжали
к нам в Черновцы. До приезда отца Феденец был в Закарпатье царь и бог. Дальнейшее
- понятно. Постепенно больные стали меньше ложиться к отцу на сложные операции,
которые, кстати, Феденец не делал (пациентов просто отговаривали на их родном
языке - венгерском, убеждая в нецелесообразности и опасности для жизни).
Конечно, можно было смириться (работы хватало) или договориться. Но все
это не для отца. Он жаждал большой деятельности. Патриархальный закарпатский
городок его уже не устраивал. Отец подал на конкурс и прошел на кафедру
госпитальной хирургии Черновицкого мединститута. В мае 56-го он приступил
к работе на новом месте, живя пока в гостинице. В августе получил квартиру,
и мы переехали (мама, тетя Поля, Машенька, я, Бода, попугаи, аквариум, олеандры
и пальма) в Черновцы.
1956 - 1978 - Черновцы
Этот город был существенно больше Ужгорода, хотя
и моложе: Черновцы, как город, возникли в 1408 г. на месте сожженного в
Х111 веке татаро-монголами укрепленного поселения Черн, а Ужгород был в
составе Киевской Руси уже в Х веке. Черновцы (до 1944 г. - Черновицы) за
свою долгую досоветскую историю входили в состав Молдавского княжества,
Австрии, Румынии, что сказалось на составе населения, культуре. В городе,
кроме русской и украинской речи, можно было услышать немецкий, идиш, румынский,
молдавский. Архитектура Черновцов - сплошная эклектика (смешение стилей):
от деревянной Николаевской церкви, построенной в 1607 г. (сгорела в 1995
г., сейчас на этом месте стоит ее копия), до конструктивизма (Дворец офицеров)
и современных "черемушек". Но истинное лицо города, расположенного на крутых
холмах правого берега р. Прут составляют здания, выполненные в мавританском,
византийском, готическом, ренессанском и барочном стилях. Когда я показываю
кому-нибудь альбом с фотографиями Вены, в который вложил несколько снимков
Черновцов, никто этой подмены не замечает… В городе целых три ВУЗ,а - Университет,
Мединститут и Финансовый Институт (филиал Киевского).
Отец быстро влился в привычный поток - клиника,
кафедральная работа, лекции, больные, больные. Постоянно вел научную работу,
готовил учеников, кандидатов и докторов наук. Он никогда не ставил свою
подпись под печатными работами, если доля его участия в них не была решающей.
В современной науке это исключительная редкость. Я знаю. Поэтому у отца
"всего лишь" 104 печатные работы (из них 8 - в соавторстве), в том числе
3 монографии. На самом деле, это очень много. Если считать, что он проработал
в медицине полвека с перерывами на войны, то получается больше двух оригинальных
печатных работ в год. Это, повторю, очень много, особенно в медицине. Довольно
быстро он вышел в лидеры местной хирургии. Но это был не Ужгород, - в Черновцах
никто ему палки в колеса не ставил, тем более, что конкурентом он не был
- денег с больных не брал. Единственная выгода (блат), которой он пользовался
как профессор, были билеты в кино, концерты, театр. Он звонил, представлялся
и заказывал билеты, разумеется, за деньги. И еще один блат - парикмахеры.
Он прооперировал некоторых из них по поводу профессионального заболевания
артерий ног. Иногда парикмахеры приходили к нам домой и пользовали меня
(я терпеть этого не мог), т.к. затащить меня в парикмахерскую было трудно.
За визит они получали больше, чем в парикмахерской. Отец вообще любил давать
щедрые чаевые.
Отца избрали в состав редколлегии республиканского
журнала "Клиническая хирургия".
Появились друзья. Дом был по-прежнему хлебосольный.
По праздникам чаще всего собирались у нас. Квартира хоть и уступала по размерам
ужгородской, все же была не мала: 4 комнаты на втором этаже тихой (если
в яслях напротив, поэтически называвшихся "Детский комбинат № 4", мощная
воспитательница Бася не начинала воспитывать или петь басом "побежали, побежали")
улочки, опять же с комнаткой для домработницы, двумя туалетами и двумя балконами.
Письменный стол отца стоял в большой комнате. Это уже не был отдельный кабинет,
там же принимали гостей. Рядом с его столом был диван - "лотербед" с баром
(в нем стояли книги и пара бутылок) и поставленными на спинку книжными полками.
Книги лежали и в диване. (Книг в доме всегда было очень много. Основная
их масса стояла на высоких деревянных полках, привезенных еще из… Ростова.
Полки иногда мы с мамой и тетей Полей подновляли марганцовкой. Оставили
они нашу семью, когда мы уехали в Израиль.) На лотербеде отец отдыхал (спал)
после обеда. Этой его привычки в Ужгороде я не помню. Он много работал за
письменным столом: читал, писал статьи, монографию "Очерки об операции резекции
легких по поводу туберкулеза", которую сам же и иллюстрировал (вышла в 1959
г.), и большую книгу "Пересадка эндокринных органов", где обобщал свой опыт.
О ее судьбе, сыгравшей определенную роль в последующей судьбе отца, - ниже.
Днем, когда отец работал за столом, домочадцы старались
соблюдать тишину, иногда он даже выключал телефон. На ночь телефон никогда
не отключался - вдруг вызовут в больницу. Это случалось нередко. Иногда
я просыпался среди ночи от его трезвона и слышал отцовское: "Высылайте машину".
Ложась вечером спать, отец "бездумно чистил мозги" - читал детективы ("майора
Пронина", "про войну") и прочую макулатуру. Когда я поступил в мединститут,
то начал стыдиться этой его привычки, т.к. он пачками брал подобное чтиво
в библиотеке института на свой профессорский абонемент.
Обряд отхода ко сну иногда разнообразился: отец
садился на кровать, и тут же раздавались грохот и его крик: "А, черт"! Вероятно,
во время переезда что-то сдвинулось в роскошной двуспальной кровати "павлиньего
глаза" и папин матрас на деревянной основе иногда проваливался, соскальзывая
со своего места. Мамин матрас был в порядке. По сигналу "а, черт!", я живо
влетал в спальню, видел задранные к потолку профессорские ноги и помогал
ему выбраться и водрузить тяжелый матрас на место. Отец почти всегда при
этом смеялся. В отсутствие родителей я пару раз менял матрасы местами, но
все оставалось по-прежнему: проваливался только папа. Когда я подрос, то
укрепил раму кровати и чертов ритуал прекратился.
В 1956 г. я прыгнул из-под потолка спортивного
зала с металлического шеста для лазания - вниз, на консоль баскетбольного
щита (была у нас такая забава), но сорвался и разбил голову. Всего этого
я не помню до сих пор (ретроградная амнезия). Очнулся через сутки. У меня
была контузия мозга, и я пролежал пару недель в отделении отца, но не в
палате, а в его большом кабинете, куда специально поставили кровать. При
мне проходили врачебные пятиминутки, разборы операций, беседы с родственниками
больных. Я, конечно, был мал тогда, но все же обратил внимание на одну особенность
- все действа проходили очень спокойно и с юмором. Может быть, я утрирую,
но мне казалось, что даже провинившийся персонал входил в кабинет отца с
удовольствием. Его любили и любили работать с ним. Возможно, эта атмосфера
и сыграла роль в выборе моей профессии. Отец никогда даже не намекал, что
хотел бы, чтоб я пошел по его стопам. Но когда я заявил, что буду поступать
в мединститут, он был явно очень доволен.
А еще через год у отца случился инсульт. Лежал
он дома. Пару дней говорить не мог, только мычал. Видно было, что это выводит
его из себя. Не вставал. Восстановился очень быстро. Снова начал работать
в полном объеме. Только длинные, громоздские слова иногда, очень редко,
произносил с запинкой. Этот маленький дефект постепенно почти исчез.
Тогда, после инсульта ему была предоставлена путевка
в санаторий в Кисловодске, куда мы все и поехали; я жил в доме сотрудницы
санатория. "Больной" профессор постоянно нарушал режим и мы много ходили
по горам (Высокий Замок, Малое Седло и даже добирались до Большого Седла),
ездили на Комсомольское озеро.
12 апреля 1961 г. утром, я еще не ушел в школу,
отец позвонил с работы и велел скорее включить радио: "Победа! Человек в
космосе"! Точно в день его шестидесятилетия Гагарин полетел в космос. Папа
всегда интересовался звездным небом, показывал мне созвездия, научил коптить
стекла, чтобы смотреть затмение солнца. Когда по радио сообщили, что ракета
в момент касания поверхности Луны выпустит яркое магниевое облако, мы с
ним простояли битый час на балконе, глядя по очереди на Луну в бинокль,
но ничего не увидели. Отец знал и помнил очень многое в различных сферах,
не только в медицине и естествознании. Мама-филолог не раз спрашивала его,
что означает то или иное слово, и всегда получала исчерпываюший ответ. Память
у него была превосходная. Но не на "свежие" фамилии.
Летом после 9-го класса (1961 г.) он совершил со
мной чудесную поездку по маршруту Ростов - Москва - Ленинград. В Ростове
таскал меня по всему городу, рассказывая и показывая "места своей юности
и боевого пути в гражданскую войну". "Вот здесь помещалась моя гимназия…
тут был Дом школьника… в этом доме мы прятались с отцом от погрома… а вон
в том угловом доме, где магазин, он и тогда был магазином, засели белые,
мы подкатили пушку и разнесли весь угол…" На одной из улиц на папу неожиданно
бросился какой-то очень пожилой мужчина и начал обнимать его: "Валька! Бегемот!
Ты совсем не изменился, закосервировался, что ли? Не узнаешь?" Отец некоторое
время всматривался в него, мучительно пытаясь вспомнить, и неуверенно произнес:
"Чеботарев? Юрочка?" - "Узнал, узнал", - радостно закричал опознанный. Встретились
два гимназиста. Встретились через 44 года. Разумеется, экскурсия была прервана
и мы пошли к Юрочке. Гимназисты хорошо выпили. Школьнику не налили. И тут
я узнал романтическую историю, которая не вошла в "Автобиографию".
В юности папа был влюблен. У него была невеста.
Ее звали Рая. Она была младшей дочерью очень богатого ростовского ювелира.
У нее было 9 сестер. Все они были замужем. Валя гулял с Раей, часто бывал
у них в доме. Его привечали. В семье был простой, но красивый обычай. На
свадьбу каждой дочери отец дарил настольные часы. Вместо цифр на циферблате
помещались портреты 10 сестер и отца с матерью в аккуратных золотых рамочках.
Сами часы были щедро отделаны золотом и драгоценными камнями. Очень трогательный
обычай. Когда красные взяли Ростов, Валентин первым делом помчался к Рае.
Помчался на коне, в полной экипировке, с шашкой. Приняли его, кроме Раи,
с опаской и недоверием. На всякий случай оставили ночевать. Случай и представился.
Ночью в дом стали ломиться грабители. Пока ювелир и вся семья дрожали и
молились, красный конник выпрыгнул из окна во двор, вскочил на коня и, выхватив
шашку, бросился на бандитов. Те в ужасе разбежались. Наутро ювелир отозвал
богом данного спасителя в сторону и упросил его взять на сохранение мешочек
с бриллиантами - время уж очень неспокойное. Никакие отказы не помогли.
Мешочек вшили в роскошные шаровары с лампасами, лихой кавалерист, наклонился
с коня, прилюдно поцеловал невесту Раю и ускакал воевать дальше. Вскоре
в бою под Гуляй-Полем он был контужен. Очнулся в госпитале. Руки сразу же
потянулись к заветному мешочку. Но не нашли его. Не было и штанов. Контуженный
лежал голый. На наводящие вопросы получил исчерпывающий ответ, что из-за
опасения тифа, все вещи сжигаются… Зарубить себя шашкой отец не мог: оружие
отобрали. Контузия была тяжелой, потеря бриллиантов еще тяжелее, и он провалялся
в госпитале ровно месяц. Должен был дольше, но положившая на него глаз сестра
милосердия, желая вызвать ответные чувства, сообщила, что сохранила его
замечательные штаны. Он умолил ее принести их и в ту же ночь бежал из госпиталя
в одних шароварах с лампасами. Мешочек был возвращен будущему тестю. Через
два дня жених никого не застал в доме нареченной. Вся семья уехала в Париж.
В августе 1971 года на ХХ1V Конгрессе Международного Общества Хирургов в
Москве (я был свидетелем) к отцу подошел французский хирург и передал ему
приглашение приехать в Париж, в гости к Рае. Француз был ее сыном. Как она
нашла отца? Неисповедимы пути господни…
Из Ростова поехали в Москву. Остановились у вдовы
Виктора Хенкина - Лидии Хенкиной, урожденной Нелидовой. Нужно пояснить.
Старший брат Владимира Хенкина - Виктор был артистом
с мировой известностью. Он разъезжал по всему свету и исполнял песни разных
народов, в том числе и на идиш. Причем, в начале века не просто исполнял,
но и часто аккомпанировал себе на терминвоксе. Этот прибор очень похож на
эстрадный микрофон на штативе. Он реагирует на тепло звуком. Когда приближаешь
и удаляешь от него руки, раздаются звуки разной высоты и таким образом можно
исполнять мелодии. Жили они с женой в Париже. У них родился сын, Кирилл.
Лидия (по паспорту Елизавета) Алексеевна Нелидова древнего боярского рода.
Ее предки были фрейлинами у Марины Мнишек (1588-1614, умерла в заточении),
жены Лжедимитрия 1 и Лжедимитрия 2 в период царствования Бориса Годунова
(1552-1605, царь Руси с 1598). Нелидовы были занесены в "Красную Дворянскую
Книгу". Их родовое поместье находилось на реке Межа в 280 км от Москвы (ныне
город Нелидово Калининской области). Лидочка (так называл ее отец), или
тетя Лида (так обращался к ней я) в молодости была балериной, а потом стала
видной теософкой (греч. тheos - бог и sophia - мудрость; теософия в широком
смысле - мистическое учение о раскрытии божественных тайн). Она была очень
просоветски настроена и во время хрущевской оттепели (конец 50-х годов)
подарила советскому посольству свой дом в Париже в обмен на квартиру в Москве
и переехала с семьей в высотный дом на Котельнической набережной, как раз
под квартирой Паустовского, замечательного русского писателя. Виктор Хенкин
умер вскоре после переезда. У нее мы и прожили несколько дней в Москве.
Тетя Лида занимала крошечную комнатку. В других комнатах огромной квартиры
жил ее сын Кирилл с женой и сыном. (Кирилл Хенкин - журналист уехал в самом
начале 70-х в Израиль, затем перебрался в Мюнхен, где много лет работал
на радиостанции "Свобода"; автор нескольких книг, в том числе нашумевшей
"Русские пришли"; я встречался с ним в 1989 г. в Мюнхене.) Нам выделили
маленькую комнату. Можно было, конечно, остановиться в гостинице или у кого-нибудь
из друзей отца, но, я думаю, он хотел познакомить меня с тетей Лидой, с
незнакомыми мне Хенкиными.
В Москве тогда жили Нина Исаковна Хенкина (тетя
Нина) - по мужу Казьмина (мы у них гостили в 1950 г. в Саратове) - в крохотной
"хрущевке" (так прозвали малогабаритные квартиры, которыми при Хрущеве собирались
решить квартирный вопрос), и ее сын Володя, геолог, кандидат наук, мой троюродный
брат, с женой по имени Юра - в хорошей квартире на Сиреневом Бульваре. Когда
я родился, тетя Нина подарила мне серебряную кружечку, полученную ею в день
ее рождения. В свое время кружечка была подарена Якову и Софье (см. "Генеалогическое
дерево") на свадьбу. [Это единственное, что у меня осталось от "того времени".
Да еще фарфоровая чашечка с блюдцем (блюдце я разбил и я же склеил) из австрийского
замка Марии Антуанетты (1755-93), с 1770 г. французской королевы, жены Людовика
16-го. Тарелка "Зима" Кузнецовского фарфорового завода (основан в 1809 г.)
моложе. Все семейные реликвии, включая части архива, пропали во время окупации
Ростова - в комнате тети Жени жили немцы.] Был в Москве и брат тети Нины
- Сеня с семьей. Отец активно не поддерживал с ним отношений из-за "смертельной"
обиды. Сеня не сообщил отцу об инсульте В.Я.Хенкина, не сообщил и о его
смерти. Об этом папа узнал из газет. Дядя Володя был весьма богат даже по
современным меркам. Достаточно сказать, что в доме у него висели подлинные
Рембранд и Ренуар. Помню, как он говорил (не мне), показывая на картины:
"Вот эта стена стоит миллион". У него была уникальная коллекция часов, в
том числе старинных, ручной работы, все они стояли под стеклянными колпаками
на отдельном столике. В 50-м году, или даже в 49-м, не помню точно, я смотрел
у него телевизор - огромный ящик с крошечным экраном. Умер В.Я. Хенкин скоропостижно,
но завещание оставил. Сеня начал очень плотно опекать его больную жену Шурочку,
которая была старше дяди Володи на 2 года (вышла за него замуж в 19 лет).
Она была онкобольной и никто не предполагал, что Шурочка переживет своего
живчика мужа. Сеня убедил Шурочку переписать завещание на него. Отец и не
претендовал на свою долю, он хотел иметь "на память хотя бы авторучку дяди".
Сеню он так и не простил. А тот довольно быстро разбазарил наследство. Я
его встречал с сыном много позже у тети Нины. Он долго нигде не работал,
по профессии был фотографом. Его сын в то время бросил очередной институт.
Я, помня историю их отношений с отцом, сохранял полную индифферентность.
Не позвонил и через пару лет по телефону, когда тетя Нина передала мне его
просьбу.
Я до сих пор жалею, что по малости лет, очень немного
времени провел тогда с тетей Лидой. Ей было уже за 80, трезвейший ум, все
время стучала на машинке мемуары, очень интересно рассказывала (не только
о теософии), показывала уникальные книги. Но меня тянуло "смотреть Москву".
Через 2 года Лидия Нелидова умерла.
В Ленинграде мы жили в комнате деда Урия (отец
мамы). Сам он с семьей (его вторая жена, ее дочь с мужем и внучка Софа,
моя ровесница) проводил лето на съемной даче под Ленинградом в Сестрорецке.
Ленинград я запомнил хорошо.
Ростовский этап путешествия меня угнетал. Походы
по городу с утра до вечера, посещение друзей отца были для меня, пятнадцатилетнего,
как и рассказы отца, хоть и на такую тему (!), нудными. Потом, много позже,
я очень хотел повторить эти прогулки, услышать еще раз его воспоминания
"на натуре", услышать уже по-другому. Тогда же я воспринял все это как "эффект
слайдов", когда хозяин мучает своих гостей демонстрацией слайдов (или видеофильма),
снятых в каком-нибудь путешествии, не сознавая, что это интересно только
ему, да еще тем, кто заснят на пленке. Я прочувствовал это на себе в 1988
г., когда ездил с друзьями (Игорь Якубов и Андрей Минаков) по Закарпатью.
Я затаскал их по Ужгороду, показывая и рассказывая места моего детства.
Они молча плелись за мной, а когда я приволок их к зданию своей школы, то
услышал, как Игорь пробормотал: "Сейчас он станет целовать камни"…
Ленинград отец знал очень хорошо. Дед жил недалеко
от Исаакиевского собора, у канала Грибоедова. Мы с отцом облазили весь город,
побывали во многих музеях. Когда в Казанском соборе папа стал рассказывать
мне об инквизиции, то моментально вокруг нас образовалась толпа - люди решили
послушать экскурсовода.
