Предисловие Наума Коржавина
Воспоминания
об Ольге Львовне Адамовой-Слиозберг
Мемуары Ольги Львовны Адамовой-Слиозберг я читал одним из первых, по мере их написания. До появления Солженицина я вообще считал, что это лучшее из написанного о сталинских репрессиях и лагерях. Я и теперь не думаю, что это отношение было преувеличенным. Сейчас может показаться, что тогда, между смертью Сталина и ХХ съездом, не появлялось ничего на эту тему. Не появлялось только в печати. Москва завалена была рукописями мемуаров, рассказов, пьес на тему о репрессиях, о годах сталинщины. Были среди них и интересные вещи. Но и на этом фоне мемуары Ольги Львовны для меня выделялись. И дело не в том, что она была моим старым другом по Караганде, где она жила в ссылке, а я - в некоторой полуссылке (не имел права жить в Москве и в культурных центрах). Дело в самом характере этих мемуаров. А может быть, и в самой судьбе Ольги Львовны.
В основном ходившие в "самиздате" мемуары начала 50-х писались противниками Сталина или людьми, которых он, так сказать, обманул. Писались людьми, так или иначе вовлеченными в политическую жизнь.
Ольга Львовна никакого отношения к политической жизни не имела. Никакие нереализованные политические амбиции ее не волновали. Она была просто интеллигентной женщиной, матерью своих детей. Как и ее муж, доцент университета, она была беспартийной.
Но когда ее привезли на Лубянку, неожиданно для нее оказалось, что она участник заговора, имеющего целью убить не кого-нибудь, а именно Лазаря Моисеевича Кагановича. Быть может, "наверху" шло распределение благ; возможно, Кагановичу в награду за верность такой заговор полагался как именинный пирог (должны же были за верными охотиться враги!). И ее, как крупного деятеля, осудили на восемь лет тюрьмы и отправили на Соловки.
После были и другие тюрьмы, и лагеря Колымы, повторный арест и ссылка в Караганду. И везде были люди, везде было страдание. И на все она смотрела с человеческой точки зрения, глазами не политика, а просто человека. Впрочем, не просто человека, а человека определенной художественной культуры. Это и отразилось в ее мемуарах. Через них проходят совершенно разные люди, которых свела беда: коммунисты, беспартийные, уголовники, крестьяне, верующие и неверующие. И все для нее были прежде всего страдающие люди. И во всех она видела их человеческое, когда раздавленное, а когда и устоявшее. Такими они отражались в ее доброжелательных глазах, такими они и вступили на страницы ее мемуаров.
Эти мемуары поражают своей лаконичностью, собранностью, естественностью. На очень коротком пространстве свободно уживаются множество людей, судеб. В этих мемуарах глубина народной трагедии, связанной со сталинщиной, ощущается явственнее, чем во многих других. Особенно тогда. Но и теперь тоже.
Тогда, в 50-е - 60-е годы, я показывал эти мемуары многим профессиональным литераторам. На них горячо отозвался С.Я.Маршак. К ним с интересом отнесся А.И.Солженицин. Мое отношение к этой книге разделяли многие. Но света тогда, когда она была написана, и даже в годы "оттепели" она увидеть не смогла, несмотря на ее относительную неидеологичность. И дело даже не в темах, которые она задевала, не во взглядах, которые высказывала, а в том что это был голос свободного человека.
Хорошо, что теперь читатель получит к ней доступ. Книга читается легко. Захватывает. Многие эпизоды потрясают. Эта книга - для читателя.
Незадолго до смерти С.Я.Маршак сказал, что этой книге суждена долгая жизнь.
Я тоже так думаю.
Наум Коржавин
Мой свекор Рувим Евсеевич Закгейм был
молчаливый еврей, погруженный в священные книги. Иногда он шумно спорил
по-древнееврейски с какими-то стариками. Спор касался различных
толкований Талмуда и горячо волновал вот уже несколько тысяч лет талмудистов,
живущих в своем особом мире, очень далеком от вопросов
повседневности.Один раз я спросила:
— Почему вы дали своему сыну (моему мужу) имя Иуда?
— А что, оно тебе не нравится?
— Оно связано с предательством.
— Каким предательством? О чем ты говоришь?
— Иуда предал Христа, и имя его — символ предательства.
— Какие глупости! Иуда — имя нашего иудейского народа. Как же это имя может тебе не нравиться? Не понимаю!
Он великолепно отвергал христианство. О нем не было написано в его священных книгах, оно было слишком современно для него.
В 1930 году свекор торжественно вошел в мою комнату, где я сидела у постельки новорожденного сына.
— Мне надо поговорить с тобой. Будешь ли ты обрезать ребенка?
Я знала, что дед молил бога, чтобы у меня родилась девочка, потому что понимал, что мальчик останется необрезанным, а это для него была трагедия. Мне было трудно отказать старику, и я решила спрятаться за спину мужа.
— Нет, Рувим Евсеевич, если бы даже я согласилась, ваш сын никогда не разрешит мне это сделать.
— Если ты согласишься, мы сделаем это без его разрешения.
Дед подбивал меня на преступление. Бедный! Сколько же он перестрадал, если решил восстать против обожаемого сына!
— Нет, я не могу этого сделать, — сказала я категорически.
— Но твой сын будет не еврей! Понимаешь ли ты, что это значит?
Я не понимала. Мне казалось совсем неважным, будет ли мой сын евреем, или китайцем, ведь он будет жить при коммунизме! Я никак не думала, что, когда моему сыну будет сорок лет, будет существовать пятый пункт и что дед его мог не волноваться: внук даже при желании не сможет назваться не евреем.
— Знаешь ли ты происхождение нашей фамилии?
Дед вытащил из кармана старинный кожаный футляр, украшенный "могиндовидом" и надписью на еврейском языке. В футляре лежал свиток пергамента. Он торжественно прочел мне непонятный текст на древнееврейском языке и перевел.
Содержание рукописи было следующим.
В семнадцатом веке в местечке Ружаны перед пасхой нашли труп христианского младенца. Ружанскую еврейскую общину обвинили в ритуальном убийстве.
Влиятельный князь, которому принадлежало это местечко, заявил, что он сотрет с лица земли всю общину, если в трехдневный срок не выдадут убийц.
Трое суток день и ночь вся община молилась в синагоге о спасении, а на утро четвертого дня два старика пошли к князю и признались в убийстве.
Стариков повесили на воротах замка.
Община составила две грамоты и выдала их семьям убитых. Одна из этих грамот была в руках у моего свекра. В ней удостоверялось, что старик (имярек) не является убийцей, что он отдал свою жизнь для спасения общины, что в синагоге в Ружанах о душе его будут молиться вечно, а семья его получит фамилию Закгейм, что означает "зерех кейдеш гейм" — семя его священно. Род его должен продолжаться во веки веков, и если не будет наследника мальчика, то дочь, выйдя замуж, передаст эту фамилию своему мужу.
Дед прочел мне грамоту и вопросительно посмотрел на меня,
— Если он будет необрезан, я не смогу отдать ему этой грамоты, а он является наследником рода.
Мне очень хотелось получить этот свиток, и очень жаль было старика, который сильно надеялся, что теперь уж я не устою.
Но я устояла. Оскорбленный, он вышел из комнаты и унес свое сокровище.
Деда давно нет в живых. Во время войны пропал свиток. Последнему Закгейму, сыну моего сына, скоро исполнится год. Он учится ходить. Он еще не умеет держать равновесие и качается на своих пухлых ножках. Я смотрю на него и думаю: сколько бурь пронеслось над человечеством с семнадцатого века, когда "на веки вечные" выдана была грамота семье Закгейм...
Один Закгейм, председатель Ярославского горисполкома, в 1918 году был растерзан во время белогвардейского мятежа. Четверо убиты на войне. Несколько человек погибли в печах Освенцима.
Мой муж расстрелян в подвале Лубянки в 1936 году. И все-таки передается эстафета. В этом крошечном существе течет кровь его прапрапрадеда, отдавшего жизнь за общину.
Что ждет его в конце страшного двадцатого века и в еще более страшном веке двадцать первом?
А может быть, вывезет кривая и продлится род "во веки веков"?
